Стрельцы окаянные

Понимая, что на его звонки может никто не откликнуться, Митрофан повернулся спиной к двери и начал каблуком вымещать злость на укусивших его в своё время мышах.

– Это что там за козлина чечётку на нашей двери выбивает? – из глубины квартиры глухо прозвучал чей-то осипший голос.

Дверь распахнулась, и перед Митрофаном Царскосельским предстал хмурый мужик с помятым лицом и недельной щетиной, одетый крайне примечательно. Грудь и руки надомника прикрывала изрядно поношенная пижамная куртка, сплошь усеянная высохшими пятнами растительного происхождения, из-под которой сиротливо выглядывали синие семейные трусы и голые волосатые ноги, засунутые в обрезанные наполовину валенки из овечьей шерсти.

Это был заслуженный ветеран труда Кукиш Потап Конакоевич, самый известный житель подъезда №6 дома 6/36, разместившегося в переулке, названном в честь трёх коз. Заслуги ветерана Кукиша перед страной были столь велики, что их перечисление не уместилось бы даже в многостраничной трудовой книжке, в которой он среди прочих трудовых вех был обозначен как участник подъёма целины в казахских степях, ударник ночных вахт на строительстве Байкало-Амурской магистрали и даже как передовик-прокладчик магистрального нефтепровода «Дружба».

Правда, справками с мест его работы подтверждались лишь последние два года перед выходом на пенсию, когда Потап Конакоевич числился кладовщиком на мебельной фабрике №3 города Колупаевска. Остальные трудовые подвиги явились плодом болезненной фантазии его друга и напарника по игре в преферанс и параллельно сотрудника отдела кадров того же комбината, Семёна Кондратьевича Непейпиво.

Без лишней волокиты ответственный кадровый работник состряпал своему карточному партнёру премиальную трудовую книжку, закрыв десятилетия безделья и тунеядства, которым так охотно предавался передовик труда Кукиш в период своего отрочества, шаловливой юности и всего зрелого возраста.

Угрызения совести недолго мучили кадровика Непейпиво. В конце концов, он хоть чем-то помог своему товарищу и собутыльнику, с которым проводил лучшие минуты своей жизни, состоявшие из пьяных загулов и умения достигать вершин всяческого непотребства. Кроме того, как ни крути, карточный долг платежом красен. А три сотни «красненьких» в советское время, списанные с его марьяжного счёта, – деньги весьма немалые.

Открыв дверь и увидев перед собой выдающегося работника метлы и совка Митрофана Царскосельского, Потап Конакоевич пошевелил пепельными, как у застоявшегося мерина, губами и состроил из своих лицевых морщин и щетины недовольную мину:

– А, это ты, Митроха. Чего пришёл? Небось опять с Коськой шаромыжничать собираетесь? Должок принёс? – Он шустро глазами пробежался с головы до пят по заиндевелой фигуре пришельца. – Баклажка при тебе?

С недавних пор, а именно с июля прошлого года, пенсионер областного значения Кукиш считал, что Митрофан ему что-то должен. В тот день дворник Царскосельский, забредший на огонёк к своему товарищу по всевозможным напастям Касьяну Голомудько, выпросил у Потапа Конакоевича двухкопеечную монету. С её помощью он собирался позвонить из телефонной будки, что за три квартала, своей взыскательной начальнице Аполлинарии Семидолловне и предупредить её, что завтра он на работу никак не выйдет по причине, охватившей его глубокой душевной депрессии.

Что-де врачи прописали ему успокоительные капли Морозова, лежачий режим и только положительные впечатления. На самом деле накануне Митрофану несказанно повезло. Он умудрился перехватить по случаю дюжину американских джинсов Levy’s, правда, особого вьетнамского раскроя, произведённого в удалённой деревушке где-то под бывшим Сайгоном, ныне городом Хошимин. Эти уникальные джинсы, которые можно было безбоязненно носить до первого дождя (гарантия стопроцентная), спекулянт Царскосельский рассчитывал толкнуть с прибытком на городском рынке.

Телефонный аппарат общей доступности в коммунальной квартире дома №6/36 хронически не работал в связи с тем, что никто из жильцов за него платить не собирался. Каждый подозревал другого в злонамеренной привычке говорить больше положенного. По этой причине Митрофану и потребовалась эта злосчастная двухкопеечная монета.

Дав монету, что делать он никак не хотел, пенсионер Кукиш успел-таки крикнуть вслед выбежавшему на улицу Митрофану Царскосельскому:

– За тобой должок, Митроха. Пузырь принесёшь.

Теперь, же в промозглый февральский вечер, Потап Конакоевич, который восьмой месяц кряду безуспешно ждал от ворюги и проходимца Митрофана обещанную бутылку, миндальничать не собирался. Поэтому он сурово произнёс:

– Всё, теперь тебе кранты, Митроха. Готовься. Я тебя на счётчик поставил. Ежели следующий раз две пол-литры не принесёшь, я тебя на запчасти разбирать начну.

– Да хоть ящик, – безразлично отреагировал Митрофан и, отодвинув плечом в сторону выпивоху и симулянта Кукиша, прошёл в ярко освещённый коридор. Поднаторевший в рыночных разборках Царскосельский знал цену таким людям и не придавал их многозначительным намёкам и угрозам никакого значения. Тем более что ему было хорошо известно, что старый бузотёр Потап Конакоевич свой авторитет давно подрастерял по большим и малым городам средней полосы России. Многократно уличённый в карточной подмене, Кукиш не раз был бит по мордасам. С той незабываемой поры нечистому на руку шулеру Потапу вход в приличное общество, а также в рестораны средней руки был закрыт.

Знакомый до деталей коридор коммуналки ничем не поразил воображение Митрофана. Никакой новизны он в нём не наблюдал последние десять лет. Всё те же деревянные ящики с картофелем и луком, сломанные лыжи, ворохи тряпок, поставленные на попа велосипеды и даже один мотоцикл «Ява», который не заводился со дня своей покупки.

Обученный своим наставником дворником Энгельгардтом Потаповичем, бывший нерадивый комсомолец Царскосельский догадывался, что его короткая перебранка с пенсионером-стяжателем уже стала в деталях известна всем обитателям коммунального общежития. Гордые владельцы отдельных комнат и подсобных помещений жили по законам первобытного общества, предполагавшим острый нюх, острый глаз и острый клык.

Недоверие и всеобщая подозрительность властвовали над смешными понятиями человеческого сострадания и взаимопомощи. Особым полем битвы, на котором периодически вспыхивали большие и малые схватки не на жизнь, а на смерть, считалась общая кухня и примыкавшая к ней единственная уборная на одно очко. На площади в тридцать квадратных метров время от времени звучала самая изощрённая перебранка, сдабриваемая смачными матерными плевками.

Закопчённые до ручек кастрюли и сковороды, подгоравшие на чадящих примусах и керосинках, находились под неусыпным контролем всё замечающих глаз. Случайно выловленные в картофельном супе щетина от обстриженной сапожной щётки или обмылок хозяйственного мыла моментально вызывали шквал бездоказательных обвинений всех по кругу.

Тут же опытные бойцы, как по команде, хватались за швабры и веники, чтобы начать рыцарский турнир. После часа ожесточённого сражения мастера (или мастерицы) фехтования покидали торжище, чтобы заняться своими размочаленными причёсками, сломанными бигудями и размазанной по исцарапанным щекам губной помадой.

Остановившись перед дверью, за которой проживала личность со столь незаурядными способностями, как Касьян Голомудько, его друг и деловой партнёр Митрофан Царскосельский пару раз глубоко вздохнул и только после этого осторожно постучал костяшкой указательного пальца.

Дверь моментально распахнулась, и на пороге возникла колоритная фигура художника-концептуалиста Голомудько, человека среднего роста, отпраздновавшего свой тридцатилетний юбилей лет пять назад, с давно не чёсанной шевелюрой в мелких кудряшках и золотой фиксой во рту с правой стороны.

– Ты? – спросил Касьян.

– Я, – ответил Митрофан.

– Пришёл?

– Пришёл.

– Ко мне?

– К тебе.

– Зачем?

– Затем.

Художник Голомудько, шаркнув матерчатыми домашними тапочками со смятыми задниками, сделал шаг в сторону и произнёс:

– Проходи, только учти, я очень и очень занят.

Из столь содержательного диалога никто из насторожившихся в своих пенальных отсеках жильцов-коммунальщиков, и прежде всего уважаемый Потап Конакоевич, так ничего и не понял.

Касьян Голомудько жил скромно, но содержательно. Разумеется, в его комнате-полузале было всего понемногу, что необходимо для холостяка-одиночки, чтобы довольствоваться минимальным жизнеобеспечением и чувствовать себя достаточно комфортно.

Принадлежащая ему жилплощадь во времена былинные была частью большого зала для танцев с круглыми колоннами, в которой купец Нехорошев так любил устраивать балы с приглашением гостей из состава 3-й гильдии, к которой имел честь принадлежать. Польки, менуэты, вальсы, розовощёкие барышни и их чопорные кавалеры в белых манишках – всё кружилось и пело здесь когда-то, пока явившиеся неизвестно откуда без приглашения команды распорядителей-уравнителей не начали методично нарезать из бального зала жилые отсеки, в которые устремились диковинного вида пришельцы, коих вихри первой гражданской согнали с насиженных веками мест.

Через годы дошла очередь заселиться в бывшее купеческое гнездо и до отшельника Касьяна Голомудько, которому счастливая судьба вручила ключи от отдельной комнаты, в которой оказалась одна настоящая мраморная колонна.

В комнате стоял большой замечательный диван, на котором художник Касьян спал, а когда не спал, то сидел в мечтательной позе индийского йога и иногда принимал знакомых и незнакомых ему людей. В этом раю отшельника присутствовали стоявшие и валявшиеся на боку там и сям груды немытых стаканов, тарелки в грязевых разводах, пустые и заросшие изнутри паутиной бутылки, а также ворохи не прошедших проверку на свежесть трусов, маек и рубашек с оторванными пуговицами.

Отдельного упоминания заслуживают десять-двенадцать пар носков, задубевших от времени и кислого пота настолько, что в них, не опасаясь промокнуть, можно было выходить на улицу, как в калошах, в самую мерзкую и слякотную погоду.

Понятное дело, что всё это винно-водочное и галантерейное великолепие создавало изумительную по вкусовым качествам атмосферу.

Был ещё платяной шкаф на три отделения, обращённый фасадом к двери, а тыловой стороной к дивану. На эту дверь колупаевский йог Голомудько любил вырезать ножницами и наклеивать заголовки из статей местных газет, таких как «Сельскохозяйственная правда», «Правда машиностроения» и многих других «правд», в том числе и из центрального печатного органа – «Колупаевская правда».

Газетные заголовки могли быть самыми разными, но острый глаз художника выбрал наиболее оптимистичные из них:

«Грибники испортили воздух в окрестностях Колупаевска»,

«Дочь шофёра и прядильщицы стала мотальщицей»,

«Нужен ли шпиндель маховику в роторе?»,

«Брат раздавил брата на глазах брата»,

«На Колупаевщине возродили сдельщину и кустарщину»

и т. д.

Броские заголовки из патриотической прессы гражданин Голомудько, отличавшийся, как мы понимаем, ослабленным общественным сознанием, ловко перемежёвывал с глянцевыми фотографиями из популярного в области, но запрещённого для широкого распространения журнала «Америка» с изображениями голливудских див в белоснежных бикини на фоне курортных видов островов изумрудного Карибского моря.