Перед половодьем

В доме торжественно и печально.

Быть может, по ночам в подполье вылезают из темных нор красные карлики с кирками и фонарями. Быть может, прикладывают пальчики к губам и шепчут:

– Молчите!

Гулкое эхо подполья громко им вторит:

– Молчите же!

Красные карлики прислушиваются к крадущимся шагам бодрствующих в доме людей и опять тревожно шепчут:

– Молчите!

Гулкое эхо опять им вторит:

– Молчите же!

Дни и ночи сменяются.

– Мальчик бредит цветами, черными, как ночь, и колючими, как шпоры волшебника-Рюбецаля, – мать же сидит у кроватки, ее длинные косы распущены, а руки с голубыми жилками бледны.

Будешь в золоте ходить,
Чистым серебром дарит,
Няням-мамушкам обносочки носить,
А уж старым старичкам -
По сафьянным сапожкам…

– поет она и тихо плачет, раскачиваясь из стороны в сторону в такт песни. Часы в гостиной бьют с хрипотою: раз-два-три-четыре-пять, – рассвет приближается. Масло в зеленой лампаде перед Богородицей на исходе.

Мать опускается на колени и молится:

– Господи!.. Да Господи же!.. Сделай так, чтобы сыночек мой выздоровел…

И нет больше слов в ее разуме:

– Господи!

Ждет чуда, и чудо свершится: велика сила матери.

Головка мальчика подымается с подушки, а слабый голос весело позванивает, как стеклянный хрупкий колокольчик:

– Ты здесь, мамочка?

Медленно-медленно встает с пола мать, чтобы подольше насладиться великою радостью, и идет, счастливо улыбаясь, к первенцу.

– Здравствуй, Витенька… Не скушаешь ли яичко, сыночек мой?

Маленький человек улыбается.

– Ого, как!.. Всмятку?.. И беленькое?

– Да, да, всмятку и беленькое.

– Очень хочется, мамочка.

Тихие слезы струятся по впалым щекам матери, но звонче голосистого соловья поет измученное сердце: сынок выздоровел.

Мать зажигает спиртовую лампочку на стуле и терпеливо варит в синей эмалированной кастрюльке белое яичко.

– А я видел, будто ружьем играл. Дай-ка мне его, не сломалось ли?

Не зря, нет, не зря звучит тревога в голосе маленького человека: уже давно им подмечено, что игрушки, виденные во сне, наяву непременно ломаются. И боится он за деревянное ружье – целы ли курки и по-прежнему ли метко попадают пробками жестяные блестящие стволы.

Яйцо готово.

Мать нежно кормит детище с чайной ложки; она похожа на серую дроздиху…

…Накормив маленького человека, она приносит ему его ружье, а с своей груди снимает золотой образок на тонкой серебряной цепочке и надевает его на шею сына, в память счастливого избавления от болезни.

Мальчик радуется всему: и деревянному ружью, и белому яичку и догорающему огню в лампаде. Хорошо, все хорошо, все прекрасно!

Милые стены с голубыми обоями, милые шторы, пропускающие бледные полоски зимнего утра! Что за прелесть быть здоровым и смотреть на белый потолок!

– Мамочка, а ведьма есть?

– Глупенький!

– Это не она меня мучила?

– Нет… Ты болел нервною горячкой.

Но неправда, не было болезни, были муки – злая ведьма, рогатая Холерища, терзала маленького человека.

– Боюсь! Ой-ой, мама милая, боюсь!

Мать теряется, не понимая, что с мальчиком, а он всхлипывает, крепко сжимая исхудалыми руками деревянное ружье и вглядываясь в какое-то пятно на желтом полу:

– Мамочка… Ой, милая, боюсь! Боюсь!.. Мамочка! Капелька!..

– Какая капелька?

– Красная, красная… Ой, мамочка, милая!

Встревоженная мать крестит его дрожащею рукой и дает ложку брома.

Маленький человек понемногу успокаивается, засыпает.

Мать задумчиво перебирает его белые кудряшки, глубоко вздыхая. Затем поднимает щелистые шторы, – бледное солнце робко и стыдливо заглядывает в детскую, освещая спящего ребенка, деревянное ружье на сером одеяле и золотой образок на узенькой груди.