Идиллия

А Маруська покатывается с хохоту.

– Валик! Ты сейчас страшно похож на покойника: белый весь.

Но Валерий торопливо перелистывает рукопись, которую дали переписывать маленькой гражданке, и что-то соображает.

– Эврика! – победно возглашает он и снова возвращается на кровать.

– Нашел!

– Ну? – нетерпеливо недоумевает Маруся, – говори же скорей.

– Мы тоже напишем…

– Что?

– Рукопись, большую рукопись со многими строчками… После этого мы получим много денег, купим сахару и, кроме того, будем обедать, а манную кашу ко всем чертям!..

– Вот видишь ли! – наставительно замечает Маруся, – я всегда говорила, что не пропадем, а ты уже начал ныть. Возьмем и напишем.

– О, да! Возьмем и напишем! – восторгается Валерий, целуя маленькую гражданку в алые губки, – да еще как напишем!

Торжественная тишина, за стеной бьет полчаса девятого.

– Итак, начнем.

– Знаешь, милый, что-нибудь философское, чтобы не всем было понятно, – задумчиво предлагает Маруся, решительно сдвинув свои густые брови.

Но Валерий с этим не соглашается, и она, разубежденная, уступает.

– Ну, тогда кое-что о Сервантесе.

Они обдумывают «кое-что о Сервантесе».

– Сервантес был вдохновенный человек! – глубокомысленно начинает Маруся и морщится, – а потом о Дон-Кихоте и… положи под мою голову свою руку, так будет удобнее.

Они снова задумываются. Сперва Маруся настойчиво размышляет о Сервантесе, но постепенно ее мысли переходят к манной каше, которою они уже вторую неделю питаются. Если бы еще на молоке, а то на самой обыкновенной воде…

– Плохо, Валик.

– Да, плохо.

– Не написать нам большой рукописи.

– Не написать.

Становится грустно.

Но двигается неуклонное время и толкает в соседней комнате маятник часов.

– Девять.

* * *

– Моя Кунигунда!

– А ты – мой Оскар!

А Оскар стоит на коленях перед своей Кунигундой и застегивает ей башмаки.

– Ага! Оторвал пуговицу… Целуй руку, негодяй…

Он отрывает еще одну пуговицу, чтобы быть снова наказанным, но ошибается – Кунигунда треплет его за ухо:

– Пришей, сейчас же пришей!

Валерий снимает башмак, садится на стул, возится с нитками и иглой, а нетерпеливая Кунигунда торопит.

Наконец, все исправлено – башмак надет; жирная хозяйка приносит ярко начищенный самовар.

Все есть: стакан, чашка, два блюдечка и одна ложка; кроме того, в коробке из-под конфет целая четвертка чая. Однако, сахару нет и булок нет, но человеку дана находчивость.

– Знаешь, Валик, у нас есть плиточка зеленого сыру.

– Ого! – удивляется Валерий.

– Ну, да, вместо сахару… Очень питательно.

И они, весело балагуря, пьют чай, закусывая питательным зеленым сыром, потому что не унижаться же перед хозяйкой, не просить же у нее в долг. Нет! Нет! К черту просьбы, к черту все одолжения.

Самовар презрительно пофыркивает и надменно отдувается белым паром.

– Хоть бы улететь куда на воздушном шаре! – грустно говорит Маруся, потому что зеленый сыр с чаем все-таки мерзкая штука.

– Да, родная, – нахмуривается Валерий, и Маруся видит, как появляется злая-злая складка на этом белом лбу, который она так любит целовать.

Дело не в сыре, а в том, что мешают жить и любить.

Тоскует Валерий.

– Не горюй, Валик, ты сегодня найдешь работу: я это чувствую.

– Да, работу… Может быть, достану работу.

Валерий надевает потертое пальто и идет к дверям. Но ему не хочется расставаться с подругой, он останавливается в дверях, колеблется.

– Лапу, – наконец, произносит он, – лапу, разбойница.

– Уходи, Валик; будет лизаться, – тихо говорит Маруся своему другу, снимая с его пальто какую-то соринку, и подталкивает его к дверям, – да, ну же, какой лентяй! Еще увидимся – не в последний раз…