Конь вороной

18 февраля.

Я призвал к себе Вреде и Федю. Вреде – «коммунистический комсостав». Звенит сабля, звякают шпоры. Не хватает только погон.

– Ну что, Вреде, сняли погоны?

Он краснеет:

– И не жалею. Надо правду сказать. Ведь мы ничего не знали. Какой это сброд? Это армия, настоящая армия… Пусть красная, а все-таки наша.

Федя насмешливо замечает:

– Правильно, господин поручик. По морде хлещут за милую душу. Хлещут, да еще с прибауткой: «Это тебе не Временное правительство. Это тебе не старый режим. Как стоишь, сукин сын?» Ей-богу.

Вреде сердится:

– Это неправда.

Неправда?… Вот где сила и власть вещей. Вреде снова чувствует себя офицером. Он на коне, в строю, впереди эскадрона. Он почти забыл, что он белый. Я нерешительно говорю:

– Что вы думаете о начальнике Вечека?

Но он отвечает без колебания:

– Я, Юрий Николаевич, всегда готов.

– А ты, Федя?

Федя молчит. Потом качает задумчиво головой:

– Прикажут – надо идти. А только трудное это дело. Где уж нам да ежей давить, господин полковник.

19 февраля.

Да зачем я пришел?… Меня снова гложет тоска – тоска по вольной жизни, по лесу. Мне тесно, меня давят камни в Москве. И я не смею думать об Ольге. Она всплеснула руками. Она не в силах понять. Но ведь я сказал: «И я тоже…» Вот вчера я шел с Егоровым по Ильинке. У торговых рядов, у стены, стоял татарин в рваном халате. Он протягивал шапку. На шапке была приколота надпись: «Товарищи, подайте на гроб». Егоров остановился. Он посмотрел на засаленные бумажки и плюнул.

– Жалеют… Чего тут жалеть? Околевает, а все еще терпит бесов, товарищами зовет. Вот Господь и прогневался на него.

На той стороне «бесы». Что на этой? Разве Егоров выстроит новую жизнь? Разве Федя посеет здоровое семя? Разве Вреде не взбунтовавшийся барин? Разве Иван Лукич не кулак? Что приносим мы с собою России?… Но ведь «Господь прогневался» не на нас. «Господь прогневался» на того, кто не борется, кто, и умирая, покорен «бесам». А Ольга?…

20 февраля.

Я говорю Ольге:

– Значит, можно грабить награбленное?

– А ты не грабишь?

– Значит, можно убивать невинных людей?

– А ты не убиваешь?

– Значит, можно расстреливать за молитву?

– А ты веруешь?

– Значит, можно предавать, как Иуда, Россию?

– А ты не предаешь?

– Хорошо. Пусть. Я граблю, убиваю, не верую, предаю. Но я спрашиваю, можно ли это?

Она твердо говорит:

– Можно.

– Во имя чего?

– Во имя братства, равенства и свободы… Во имя нового мира.

Я смеюсь:

– Братство, равенство и свобода… Эти слова написаны на участках. Ты веришь в них?

– Верю.

– В равенство Пушкина и белорусского мужика?

– Да.

– В братство Смердякова и Карамазова?

– Да.

– В вашу свободу?

– Да.

– И ты думаешь, что вы перестроите мир?

– Перестроим.

– Какой ценой?

– Все равно…

…

Она чужая. Мне душно с ней, как в тюрьме.