Конь вороной

– Не то, Юрий Николаевич, не то…

– О чем вы, Вреде?

– О нас, о зеленых… Ну пусть белые дрянь. Так ведь я от белых ушел… Я думал, что здесь, в лесу, лучше…

– В лесу действительно лучше.

– Лучше?… А зеленая, а мужицкая тьма?… «Педзяки», Антихристы, Ильи Пророки, костры… И в сущности, всеобщее «вышибай днище»…

– Что же, Вреде, вы за красных теперь?…

Он вспыхивает:

– За красных?… Как вы можете так говорить? Я хочу честной жизни, я хочу открытого боя. Я офицер. Я не бандит, не разбойник… Ну хорошо. Мы победим, мужики победят… Что дальше? Мужицкое царство?

– Да, мужицкое царство.

– А мы?

Я улыбаюсь:

– Чего вы хотите, Вреде?

Он задумался. Потом медленно говорит:

– Чего я хочу?… Я хочу, чтобы Мокеичам не рубили пальцев и чтобы Володьки не оставались одни. Я хочу, чтобы не воровали Каплюги. Я хочу, чтобы не было ни «рыжих», ни «лохматых», ни военкомов, ни провокаторов, ни Чека… Я хочу…

Я перебиваю его:

– Вы хотите земного рая…

В лесу лицо его огрубело. Но он все еще хрупкий, похожий на девушку мальчик. Он не может примириться со «злом». Он не знает, что четвертый конь – конь вороной… Он в волнении спрашивает меня:

– За что мы боремся? Объясните.

И я говорю:

– За Россию.

5 августа.

Степан Егорыч, Грушин отец, ночью пробрался в лагерь. Я с трудом узнаю его: у него клочьями вырвана борода, один глаз распух и из другого сочится кровь. Федя смотрит, потом говорит: «Так-с. Стало быть, били в морду, как в бубен… И что это, в самом деле, за люди? И что это за мерзавцы такие? Ей-богу, креста на них нет…» Степан Егорыч вздыхает:

– Ох, многоуважаемый, всех забрали, а нас, стариков, пороть… Говорят: «Деревню сожгем, чтобы и память о ней забылась, а вы, старики, как хотите. Поколеете, туда и дорога…» Груша не хотела идти. Схватила топор: «Убью…» Ну да где уж?… Скрутили ее, повезли. Ох, заступись, заступись… Что делать-то? Ох, Владычица Богородица, пресвятая великомученица Варвара…

Я понял одно, – я понял, что арестована Груша. Я спрашиваю:

– Куда повезли? Во Ржев?

– Во Ржев, многоуважаемый, во Ржев… Через Зубово и Сычевку…

Я говорю Феде:

– Седлай.

Он бросился к стреноженным лошадям. Я жду. Мне холодно. У меня дрожат руки.

9 августа.

Я вброд переправился через Взмостю и, не разбирая пути, поскакал к Сычевскому тракту. Я скакал по лесным тропинкам, по оврагам и сжатым полям. Ветви обжигали лицо, шумели листья в ушах. Взмыленный конь храпел – я вспомнил Голубку. Я бил его до изнеможения нагайкой, я рвал шпорами исхлестанные бока. Он шатался, когда вдали показалась Сычевка. Поздно. В Сычевке не было Груши.

10 августа.

Федя ходил во Ржев. Он узнал, что Груша сидит в Чека. Ее допрашивали – она не вымолвила ни слова. Ей грозят «пробками» и Москвой. Я знаю, что значат «пробки». Стены, пол, потолок обшиты пробковыми щитами. Нет воздуха, нечем дышать. Человек понемногу теряет разум, теряет силы, теряет волю… У китайцев есть пытка крысой. Живую крысу сажают в кастрюлю. Кастрюлю ставят заключенному на живот. Крыса ищет исхода – перегрызает сначала кожу, потом кишки, потом спину, пока не выйдет наружу, пока не изгрызет, не источит до смерти человека… Не детская ли забава – костер?

Я не сплю. Трещат кузнечики в соснах. Их треск, сухой и горячий, не дает мне покоя. Я вижу Грушу, ее высокую и белую грудь. Пахнет сеном… Егоров скосил поляну, и у палатки свежие, окропленные росой копны. «Господи, неужто погибнем?» Нет, она не погибнет. Погибнут те, кто скрутили ее. Погибнут гады. Погибнут бесы… Вреде окликает меня в темноте:

– Юрий Николаевич, что делать?

– Как что делать?… Пойдем во Ржев.

– Но ведь нас всего три десятка…

– Если страшно, оставайтесь, Вреде, в лесу.

Он молчит. Зачем я обидел его? Я ведь знаю: он для Груши первый войдет во Ржев.

11 августа.

Нет Груши… Вечером я не слышу ее шагов, утром не вижу ее улыбки. Я не в тюрьме, я в пустыне. Никто не скажет: «Касатик… Соколик…» Никто не рассмеется веселым смехом. Никто не заплачет. Кругом глухая и хмурая ночь – «зверь стоокий».

12 августа.

– Ты, Федя, взорвешь мост на Гжати. Вы, Вреде, войдете во Ржев с востока, по московской дороге. Я войду от Сычевки, с юга. Мое дело Чека, ваше – Уисполком. Сбор у комендантской команды. Гарнизон небольшой: красные ушли на Калугу, ищут нас под Мещовском. Иван Лукич и Егоров пойдут со мною. Время – 3 часа ночи.

Вот моя диспозиция. Не диспозиция, а безрассудство. Так сказал бы полковник Мейер. Так, конечно, думает Вреде. Я говорю: гарнизон небольшой, но «небольшой» означает человек триста. Мне все равно, потому что нет Груши и еще потому, что «преследуйте врагов и настигайте их, и не возвращайтесь, доколе не истребите их».

13 августа.

Мы взяли Ржев. Мы взяли его на рассвете, когда всходило румяное солнце и в пригородной церкви Николы на Кузнецах звонили к ранней обедне. Убит Мокеич, убит Титов, убит Хведощеня, и ранено двенадцать «бандитов». Но город в наших руках. Мы – калифы на час. Где Груша?

14 августа.

Груши нет… Я не нашел ее ни в Чека, ни в уездной тюрьме, ни в казарме. Груши нет… Зачем же я пожертвовал «шайкой»? Зачем же мы брали Ржев?

Вреде докладывает, что красные наступают. Из Москвы идут три дивизии… Три дивизии… Хорошо. Мы уйдем. Хорошо. Мы уйдем без Груши. Я зову Федю:

– Федя, сколько на площади фонарей?