Встреча с любимой из юности

Ребята посидели еще и разошлись. За окном давно наступила ночь. Оставшись один, Сева заново перечитал письмо. В документах он писал «родители погибли в войну», и сколько себя помнил, жизнь была связана с детским домом. Сейчас перед глазами неожиданно всплыли смутные картины деревенской улицы, огромная худющая собака и такая же худая и злая женщина. Она беспрерывно отпускала подзатыльники. Никогда раньше память не возвращала к этим картинам, а теперь вдруг вспомнилось. Возможно, видел что-то похожее в кино или читал. Случалось, детей забирали из детского дома. У кого-то находились родители или родственники, братья с сестрами. Другие, уже взрослыми, через Всесоюзный розыск и радио Агнии Барто нашли близких. Севе не повезло.

Ни о чем, кроме как о завтрашней встрече, теперь не думалось. Ругал себя, что не вскрыл конверт сразу, возможно, сегодня успел бы поехать. Представлял, как выглядит больная мать. «Письмо шло несколько дней, успею застать живой? Кто такой Егор Иванович? Очевидно отец, раз назвали в письме Елисеем Егоровичем. Всеволод или Елисей в деревне не разбираются» – размышлял он, и не находил себе места. Выпить бы, да все кончилось, а выходить под дождь не хотелось. Рано лег и долго не мог заснуть. Вспоминался детдом, друзья. Снова мелькнула картина деревни и собака, худая женщина, хворостиной стегающая его.

Васильевка

Сорваться с работы удалось лишь после обеда, и надеялся добраться до Васильевки еще засветло. Второй час трясся Сева в автобусе и думал о предстоящей встрече, вспоминал другие поездки. Сколько их было! Списывались, все сходилось, оставалось обняться с матерью или отцом, как в последнюю минуту выяснялось – ошибка, случайное совпадение.

Старый львовский автобус трещал, грозил развалиться, переваливался с боку на бок на разбитой проселочной дороге. В проходе в такт звенели бидоны из-под молока, катались сумки и кошелки, возвращающихся из райцентра, деревенских бабок. Постоянный звон и громкие разговоры, не отвлекали от мыслей о встрече, возможно с матерью.

За окном начинало темнеть, когда, перед очередной остановкой, водитель громко объявил.

– Васильевка, бабоньки, не проспите!

– Уснешь с тобой, – незлобно ворчали старые женщины. – Всю душу вытряс на своей таратайке.

Попутчицы из автобуса помогли найти дом Агафьи Ереминой, что прислала письмо. Она не удивилась Севе, будто знала, приедет сегодня.

– О, какой вымахал! Помню пацаненком. Встретила бы, ни за что не узнала. Наш участковый подсказал, как найти, и, смотри, – приехал. Писала, не верила, дойдет письмо. Да что я с тобой все балакаю. Пошли к Лизе.

Еремина привела Севу в избу матери. Из-под грязного абажура с кистями, едва светила тусклая лампочка, перед иконой коптила лампадка. В полумраке Сева с трудом разглядел больную. Елизавета Петровна лежала на железной кровати, с когда-то блестящими шарами на спинках, придвинутой к стенке. Агафья Никитична силой усадила Севу на краешек, не первой свежести простыни, у изголовья больной.

– Ганя, поверни меня, – еле слышно попросила она.

Никитична развернула больную, чтобы могла видеть сына.

«Неужели мать»? – Увидев старую больную женщину, Сева смутился, не знал, как держаться. Родственные чувства не отзывались в душе. Застоявшийся затхлый запах, давно не проветриваемого помещения, полумрак, убогая обстановка – всё вызывало протест.

– Почему решили, я ваш сын?

– Елисейка! Елисеюшка! – шептала женщина. – Я твоя непутевая мать. Прости… Не стоило звать. Знала, не надо… Не утерпела. Очень хотела увидеть, как ты… Прости… – Прости сыночек! – Она замолчала.

– Да, да… Я все понимаю, – прошептал Сева, тронутый мольбой женщины, в которой едва теплилась жизнь. Сыновние чувства не проснулись в нем, переполняла лишь жалость. Мать или не мать, перечить в такую минуту Сева не решился.

– Все будет хорошо. Лежите.

Больная опять зашевелила губами, Сева с трудом разбирал слова.

– Не хотела позора, Елисейка. Затравили тебя в деревне.

– Злые люди у нас, – подтвердила Никитична. – Рос симпатичным пацаненком, похожим на всех Васильевых, а люди, показывая на тебя, кривились: немецкое отродье, фрицево семя.

– Сейка, Сейка, – простонала больная и откинула голову.

– Доктора! Есть у вас доктор? – закричал испуганно Сева.

– Фельдшар. Доктор не приедет. Не жилец Лиза, сказал, – Никитична поправила больную, приподняла подушку. – Отойдет, родимый, отойдет. Фельдшерица укол сделает. Пойдем, покуда ко мне.

Сева уставился на умирающую, и не слышал Никитичны. Его ли мать, чужая, все одно, жалко старую, изможденную нелегкой жизнью, больную женщину. Вспомнил, какой представлялась мать в детдоме: молодая, красивая хохотунья в платье в синий горох, как у Светланы Агеевны, учительницы в первом классе. Никак, не старой и жалкой.

– Пошли, я сноху пришлю к Лизавете.

Никитична ушла, а он все сидел, не в силах оторвать взгляда от умирающей. «Неужели она и есть мать, которую искал всю жизнь»? Пришла молодая женщина, взяла Севу за руку.

– Пойдемте.

Он неохотно подчинился и пошел за ней в соседний дом.

В избе Ереминых Севу встретил яркий свет и уют. На полу домотканые коврики, на окнах цветы, телевизор «Рекорд», завешенный салфеткой. В сравнении с домом Елизаветы Петровны здесь жили богато. Сын Никитичны Петр радушно встретил Севу. На столе появилась бутыль самогона, соленья. Агафья Никитична накрывала на стол и рассказывала.

– Егор вернулся с фронта, увидел, в семье пополнение, и подался в город. Лизке тут прохода не дают. Немецкая подстилка, шлюха. Пацаны в тебя камнями, как в паршивую собаку. Ну и надумали отдать в детский дом. Вместе отвезли в Стародубск. Егор и нынче не приехал. Отписала ему: Лизка помирает, приезжай. Не простил. Не приехал. Вот они, мужики, никакой жалости! До войны счастливее пары в селе не было.

Петр тем временем наполнял стакан за стаканом, Сева пил и не хмелел. Больше он не сомневался мать или не мать. Никитична вспоминала новые подробности.

– Фашистское отродье, фриц, – заплетающим голосом повторял он за Никитичной. – От-ро-о-дье! Были такие в детдоме. Лупили их! За дело и так. Фриц! Понимаешь, Петя, я фриц? – спрашивал он сына Никитичны.

– Ты-то разе виноват? Война, – успокаивала Никитична.

Сева уронил голову на стол. В голове шумело, мысли путались, не отпускала главная, он немецкое отродье. Умиротворенного спокойствия, пьяного безразличия не наступало.

– Заварила, мать, кашу! Сами не схоронили бы? – выговорил Петр матери, когда Сева задремал, или замолк надолго.

– Лиза упросила. Всю жизнь держалась, а нынче не стерпела. Сколько отговаривала!

– Видел, как отговаривала. Жил парень нормально, смирился, родители погибли. Может героями. Теперь… Фрицево семя. Как будет жить дальше? Ой, бабы…

К утру, Елизавета Петровна умерла.

Егор Иванович

День похорон выдался по-осеннему дождливым и холодным. Сельское кладбище, окруженное островком тополей и голых берез, с вороньими гнездами, довольно далеко от села, на взгорье. Когда-то стояла здесь и небольшая церквушка, остались одни стены. Мужики привезли на телеге гроб, с десяток старушек вынуждены были тащиться в гору пешком. Могилу для Елизаветы Петровны выкопали рядом с тремя молодыми березками, тесно прижавшимися друг к дружке. Никитична всплакнула. Сева с утра был в изрядном подпитии и, теперь, обняв березку, не очень понимал, что происходит. Одна из женщин подсказала бросить горсть земли на гроб матери, и он кинул несколько комьев, вытер руки о куртку.

Поминки с даровой выпивкой собрали в избу Агафьи Никитичны однолеток Лизы и молодых, не знавших покойную, но охочих выпить на дармовщину. Односельчане постарше вспоминали её мужа Егора Ивановича, войну и немцев. О Лизе говорили мало, больше волновали сегодняшние дела, приближающая посевная. С любопытством рассматривали Севу, шептались с Никитичной. Сева был здесь чужой. События последних дней для него развивались слишком стремительно, чтобы осознать всю их значимость. Даже когда односельчане подтвердили, что Лиза отдала в детский дом ребенка, зачатого от квартировавшего немецкого офицера, Сева не примирился с правдой.

Егор Иванович тоже получил от Агафьи Никитичны письмо, с просьбой приехать проститься с Лизой. Найти его не составило труда. После войны он осел в районном центре. Партийный фронтовик, быстро пошел в гору, стал членом райкома партии, занимался заготовками сельхозпродуктов от населения и был известным человеком в районе. Женился. Односельчане Лизы часто встречали его фамилию в районной газете. Не раз приезжал по делам и в Васильевку, но, ни с кем из бывших знакомых, не встречался. Лиза тоже не искала с ним встреч.

До войны танковая часть Егора, недалеко от Васильевки, проводила учения и вечерами красноармейцы заполняли село. До утра заливалась гармошка. На танцах Егор и познакомился с деревенской красавицей Лизой. Симпатичная бойкая девушка увлекла танкиста. Демобилизовавшись, Егор вернулся в Васильевку трактористом, позже заведовал мастерскими в МТС. Три дня гуляла Васильевка на их свадьбе. Молодые построили дом и зажили припеваючи. Завидная сложилась пара. Дитя завести не успели, началась война, и Егор в первые же дни ушел на фронт. Судьба оказалась благосклонна к нему, несколько раз несерьезно ранили, и, отвоевав до последнего дня, вернулся невредимым. А дома встретили горьким известием, жена спуталась с немецким офицером и приготовила «подарок». Как ни любил Егор жену, простить не мог, и в первый же вечер уехал к матери в Стародубск, где от позора ушел в долгий запой. Новые друзья – собутыльники вместе с ним кляли Лизу, утешали, что весь женский род таков.

После похорон матери, Сева разыскал Егора Ивановича. Никитична подсказала, как найти.

Встретились в пивной у рынка. Разговора не получилось. Егор Иванович пришел «на взводе».

– Ты извини, я, выпивши, шабашку провернули.

Сева понял, вряд ли чего-то вразумительного добьется от Егора, но откладывать разговор, не стал.

– Что у матери было с немцем? Он её изнасиловал?

– Не от немца, от нашего понесла бы. Не терялась, пока я на фронте немца гнал.