Двенадцать ступенек в ад

– Правильно, товарищ Молотов, – произнес Сталин, словно бы удовлетворенный ответом Молотова. – Правильно. Дадим ему месяц на испытание. Не будем спешить с его заменой. Пока не будем спешить давать ему новое назначение, – после паузы добавил он.

Добираясь на автомобиле до гостиницы, Дерибас думал: «Неужели Сталин такой наивный? Если он никому не верит, почему так безоговорочно верит в НКВД, верит следствию и такому пройдохе, как Ушаков (следствие по делу Тухачевского вел следователь Ушаков. Он узнал об этом в Управлении через своих людей). 22 мая Тухачевский был арестован, а уже 25 мая дал «признательные показания». Уж очень скоро. Это неспроста.). Но Сталин не наивен, он умен и хитер, хитрее и прозорливее всех. Может, люди в НКВД для него последняя опора, чтобы хоть как-то удержаться на плаву в океане неверия и недоверия? Двигать важными или менее важными фигурами из органов безопасности, вроде следователя Ушакова, в той комбинации, которую он замыслил? Почему заведомо записал Гамарника во враги и предатели, ведь он не был даже допрошен и на него дали только «признательные показания», далеко не очевидные? А на мертвого уже теперь можно все валить. Связь с Якиром и Путной, что вменялось Гамарнику как вражеские устремления и намерения, разве это факты для подозрения и ареста? Не шарахаться же Гамарнику от старых товарищей – Якира и Путны. Значит, Сталину так выгодно и нужно? Непонятно и странно».

И уже потом, в гостинице, Дерибас ожидал, что его арестуют. Быть может, с часу на час. Сталин никому не верит, по словам Ежова. Тем более верить ему нельзя. Чтение стенограмм военного совета многое сказало Дерибасу. В кошки-мышки играет с людьми, это в его манере – арестовывать людей, когда они в дороге, на перекладных. Даст новое назначение, обнадежит человека, тот отправится в дорогу, а тут его – цап! Якир арестован в поезде по дороге в Москву, к месту нового назначения, Уборевич арестован тоже в дороге, в поезде. Сангурского схватили на вокзале в городе Кирове. Прямо какая-то мания хватать людей на ходу, как будто они куда-то убегут. Зачем так делается? Что за иезуитство? Хватать человека прилюдно, на глазах у всех, человека военного, немолодого, при наградах и в большом звании, надевать наручники, конвоировать его? Это чтобы ударить по самолюбию, унизить, втоптать в грязь, сразу раздавить.

– Как прошла аудиенция, Терентий Дмитриевич? – спросил Дерибаса по возвращении его адъютант Соловьев.

– Хорошо прошла, возвращаемся домой. Собери-ка мне вещички по-походному: мыло, полотенца, белье, носки, расческу, помазок, бритву, сбегай вниз, папирос купи побольше, про запас, бумаги, карандашей, отточи их, – приказал он адъютанту. – Простой махорки купи пачек десять. Пожалуй, двадцать купи. Сложи все отдельно. В туристическом магазине купи рюкзак.

– Куда-нибудь собрались, Терентий Дмитриевич?

– Да, собрался…туда, куда добровольно не ходят.

– Не понял вас.

– Времена такие, что надо быть готовым ко всему.

– Разве вам грозит арест? – опешил адъютант.

– Всего можно ожидать.

– Да туда вы всегда успеете собраться! – с улыбкой произнес Соловьев.

– А если меня схватят, как Сангурского, на вокзале, на аэродроме или как Уборевича с Якиром – в поезде? Я тогда вещички свои не успею собрать, негде будет их взять. А рюкзак мне не помешает. Да, и еще вот что: свяжись с управлением, пусть узнают, летит ли в ближайшие дни транспортный на Дальний Восток, договорись, чтобы взяли на борт двоих, самолетом полетим, домой быстрей надо…Разузнай, куда летит, сколько и где дозаправки. И чтобы скоренько мне вещи собрал! Одна нога здесь – другая там.

– Будет исполнено, Терентий Дмитриевич, – без особого энтузиазма проговорил адъютант.

Адъютант был огорчен и разочарован этим решением своего начальника. Все-таки поезд для него – это рай, семь, а то и восемь дней отдыха, ничего не делать, пить пиво в ресторане, балагурить и ухаживать за хорошенькими пассажирками, словом, наслаждаться жизнью.

После аудиенции у Сталина Дерибас на другой же день 14 июня со своими адъютантом прибыли на автомобиле, предоставленным Ежовым, в Щелково, на военный аэродром в надежде улететь на Дальний Восток попутным «транспортником».

Перед взлетом один из пилотов принес им два овчинных тулупа и две пары валенок.

– Надевайте сейчас, еще до взлета, – предупредил он, – пока валенки не захолодели и портянки теплые, а то наверху дуба дадите. А это вам, – он достал из внутреннего кармана куртки фляжку, – для сугреву.

– Что там? – наивно спросил Соловьев.

– То, что надо для души! – смеясь, ответил пилот.

Во фляжке оказался чистый спирт, и они тут же выпили по глотку прямо из горлышка, без закуски.

И на аэродроме, а потом уже при посадках самолета на дозаправку первым делом Дерибас глядел в оконце: есть ли на летном поле автомобиль родного ведомства? «Вот теперь жизнь какая пошла…Все страхом охвачены, друг друга топят, боишься уже родного ведомства. Что дальше будет?» – невесело думалось ему. – Сейчас займется чисткой армии, а потом – чисткой НКВД, пройдет железной метлой по нашим рядам. Вот куда он шел, вот, что замыслил, назначая Ежова и говоря о врагах и бдительности на февральско-мартовском пленуме, а потом на совещании руководства НКВД».

В жизни высокопоставленных советских особ – партийных, армейских и других иногда случалось летать в Москву или обратно спецрейсом или попутным пассажиром в транспортном самолете. Транссиб на всей своей протяженности от Урала до Дальнего Востока наполовину или даже больше – однопутный. Если ехать на Дальний Восток поездом, то приходится ждать встречных поездов, чтобы пропустить их в западном направлении. Это долго, очень долго, от Москвы до Хабаровска даже экспрессом ехать не менее семи суток. Самолеты гражданской авиации по расписанию на Дальний Восток тогда еще не летали, только транспортная и военная авиация, на которой иной раз летали высокопоставленные чины НКВД и ВКП (б) и армейские чины, если надобность возникала прибыть в Москву срочно из таких отдаленных регионов. Лететь «транспортом», или «воинским» случайным попутчиком, без удобств, на каком-нибудь неприспособленном жестком сидении, в холодном промерзшем салоне самолета, дрожащим, вибрирующем, грохочущем, с многочисленными посадками и дозаправками, а нередко и с пересадками с ожиданием очередного попутного «транспортника», следующего из Сибири, например, еще куда-нибудь поближе к Хабаровску – это сутки с лишком чистого, летного времени. И ночевать черт знает где, в каком-нибудь захолустье, где ни буфета, ни гостиницы, ни удобств, к чему уже привыкла сложившаяся партийная и советская элита – в отдельных служебных вагонах, с музыкой из патефонов, с хорошими кушаниями, с выпивкой (а то и пьянками), с мягкими постелями, мягкими ковровыми дорожками в проходах, с услужливым персоналом. А то еще ночевать в аэропорту на жестком диванчике, не выезжая в город в гостиницу, и здесь дожидаться, когда прибудут пилоты, так как твердого расписания у «транспортников» не существовало. На это могло уйти от 3-х дней при благоприятном раскладе и до 6 дней при неблагоприятном. В транспортном самолете холодно в любое время года, салон не обогревается, нужны шуба, валенки (или унты), шапка, иначе околеешь так, что домой или в командировку не доберешься. Притом сидения жесткие, а то еще посадят где-нибудь на полу, на куче каких-нибудь тряпок или мешков, можно подремать и даже уснуть, если бы не холод. Ночью транспортная авиация старалась не летать по причине безопасности, так как многие принимающие аэродромы в Сибири и на Дальнем Востоке не были еще приспособлены для приема самолетов в ночное время.

Его «транспорт» летел в Новосибирск, а там – как получится. «Полпути преодолею, а там, если не будет попутного на Хабаровск или Владивосток, доберусь поездом. Главное – пересечь Урал и добраться до Сибири».

Дерибас торопился домой, в Хабаровск, к семье, спешил на работу, чтобы своими глазами увидеть и оценить все, что случилось в оставленном им Дальневосточном крае. А к неудобствам нелегкого путешествия он был человеком привычным, мотаясь за эти годы по лагерям и пограничным заставам. Из аэропорта отправил своей «рыбоньке» телеграмму о том, что вылетает из Москвы, только не указал дня, когда прибудет, так как предугадать, когда и в какое время он окажется в Хабаровске, было невозможно: улетал он не спецрейсом.

VII ПОСЛЕ МОСКВЫ

Только 18 июня Дерибас со своим адъютантом добрались до Хабаровска. Пока они добирался домой, в крае произошли важные изменения. Жена сообщила ему о том, что отозван назад в Москву Балицкий и арестован Миронов , и его уже нет в Хабаровске. В отзыве Балицкого назад, впрочем, ничего удивительного не было: если он, Дерибас, был возвращен Сталиным на место, значит, Балицкий отзывался назад. Но кто бы мог подумать, чтобы арестовали Миронова! Наверняка со дня на день и Балицкого арестуют, это уже ясно. Поистине, пути господни неисповедимы, как говаривал сам Миронов! Ни за что и ни за кого теперь нельзя ручаться. Каждый из них, чекистов, теперь не знает, что будет с ним завтра. И это только начало, – думал об этой новости Дерибас. – Пора бы, кажется, уже перестать удивляться, особенно после июньского военного совета и «специального судебного присутствия», но события все равно не переставали удивлять. Удивлять каждый день.

19 июня на следующий день после возвращения Дерибас был уже в Управлении и выслушивал доклад и все случившиеся за этот период новости своего заместителя Семена Кессельмана.

– Когда Миронов был арестован? – поинтересовался Дерибас у Кессельмана.

– В первых числах июня уехал поездом куда-то в Сибирский край, а на днях я узнал о том, что в Сибири он арестован. Балицкого и Миронова убрали, но все равно дела наши плохи, Терентий Дмитриевич, – жаловался ему Кессельман, – братец-то мой Арнольдов остался, и московская бригада хозяйничает везде, ногами двери открывают во все кабинеты, полным ходом идут аресты в ОКДВА, у пограничников, в Амурской флотилии.

– А кого из наших людей взяли? – спросил Дерибас.

– Еще в начале июня взяли Витковского , затем Шилова и Михеева. Перед самым вашим приездом, буквально вчера взяли начальника третьего отдела Ефимова . Всех исключили из партии.

– Час от часу не легче, – озадаченно проговорил Дерибас. – Шилов – блестящий разведчик, один из лучших в наших рядах, преданный Советской власти человек. В чем его подозревают арнольдовцы? Ты читал протоколы его допросов?

– Его сразу же этапировали в Москву в центральный аппарат, как и остальных наших людей. Из Москвы пришел запрос на их арест. Со слов моего братца мне известно, что их обвиняют в связях с «дальневосточным параллельным троцкистским центром», а Шилова еще обвиняют и в связях с японской разведкой.

– Ерунда какая-то, – поморщившись, сделал вывод Дерибас. – Какие там еще связи с японской разведкой! Кто это насочинял? Арестовываются лучшие наши люди. Если такими темпами пойдет, скоро уже работать будет некому, хоть караул кричи.

– Вы что-нибудь понимаете в том, что происходит, Терентий Дмитриевич? Я ничего не понимаю. Вы думаете, что все-таки был заговор, и мы с вами его проморгали? – спросил Кессельман.

– Моя жена, умная баба, говорила по этому поводу еще перед моим отъездом в Москву: «Если нет заговора, его нужно выдумать». Был или не был заговор, но Сталину нужен заговор, чтобы провести чистку в армии, в партии, избавиться от тех, кого он подозревает в нелояльности, или кому не доверяет. Ну, а всех остаьных устрашить. А как с делом Крутова?

– По нему был назначен вести следствие начальник СПО Сидоров. Он мне жаловался на то, что дело липовое, никаких компрометирующих материалов нет, арестован необоснованно. Он заявил об этом Арнольдову, тот на совещании дал ему нагоняй, отстранил от следствия и сам взялся вести следствие. В конце концов, выбили из Крутова показания о существовании заговора во всем Дальневосточном крае вроде с участием краевого, советского и партийного руководства и высших военных ОКДВА. По этим показаниям идут аресты по всему краю. Я каждый день получаю новости об арестах и в наших рядах и в армии.

– Знаем мы твоего братца, знаем, как он выбивает показания, – проговорил Дерибас.

– А что Блюхер? Почему он молчит в то время, когда идут аресты его комдивов и комкоров? – спросил повышенным тоном Кессельман. – Куда он смотрит? В Приморье даже батальонных комиссаров стали брать. И этим дело не кончится. Недавно, перед твоим приездом, взяли Балакирева, а Блюхер молчит.

– Молчит потому, что нет у него уже власти, как нет уже ее и у нас с тобой. Все аресты его комдивов и комкоров по положению утверждены самим Блюхером, подписаны им прежде, чем их утвердил Ворошилов. Блюхер взял под козырек перед Сталиным с Ворошиловым потому, что на военном совете Сталин поставил армию к стенке. Ты читал стенограммы военного совета?

– Так, просматривал…Задал Сталин генералам перцу, – ответил Кессельман.

– Вот именно! Для Сталина с Ворошиловым заговор в среде военных неопровержимо доказан следствием. Прежде, чем начать заседание военного совета, Сталин раздал всем присутствующим растиражированные признательные показания Тухачевского и остальных. Причем, если ты заметил, все признательные показания у арестованных высшего командного состава выбиты в главном направлении: заговор должен привести к поражению нашей армии в будущей войне с Германией.

– Да, эту мысль я уловил, – согласился с ним Кессельман.

– А эти признательные показания о пораженческих действиях заговорщиков выбиты, я в этом не сомневаюсь. Арестованный еще в тридцать шестом Путна молчал целый год, а в мае вдруг заговорил о заговоре во всей Красной армии. И Примаков вместе с ним заговорил об этом же. Я не читал их признательных показаний, не до этого было, но мне и так все стало ясно. Как же может Блюхер в этом случае защищать свою армию от арестов, если в рядах ОКДВА действуют заговорщики с пораженческими настроениями? Это было бы подозрительно, Семен Израилевич, сам понимаешь. Еще хорошо, что Блюхер уцелел, на него не показал никто из арестованных, значит, по мнению Сталина, в заговоре он не замешан. Вот он и утверждает все аресты в своей епархии.

– А вы видели Блюхера в Москве, говорили с ним? – спросил Кессельман.

– Я понял, что в эти дни с ним лучше не встречаться. Блюхер, прежде всего, потрясен самоубийством Гамарника. Я звонил Блюхеру в гостиницу, он был пьян, а ситуацию мне Кладько докладывал, что Блюхер был на квартире у Гамарника в тот же день, 31 мая, и Гамарник, наверное, все ему рассказал. О чем они говорили – можно только догадываться. Он ушел от него, а Гамарник через какое-то время вдруг застрелился. Перед этим, как тебе известно, его сняли со всех постов, уволили из армии, а накануне арестовали Осепяна, его заместителя. О чем тут можно говорить? Возможно, Гамарник с часу на час ждал ареста. Ясно, что Ян Борисович все просчитал, если бы он не застрелился, его бы взяли под рученьки белые и потащили на Лубянку…

Оба закурили, и какое-то время молчали.

– А на военном совете выяснилось, как доказанный факт, что Гамарник был вовлечен в заговор, – продолжил разговор Дерибас. – У Блюхера голова шла кругом, я его понимаю. Я в самолете, когда летел назад, все хорошенько обдумал, чего не додумал в Москве, и мне многое стало ясно.

– Неужели Блюхер и остальные военные поверили Сталину о заговоре в армии?