Цимес (сборник)

– Ничего особенного, так, пустяки…

– А все-таки?

– Я… Я была у Ч.

– Ты – что?!!!

– Я… понимаешь, я не была уверена, что ты вернешься. И он вдруг позвонил. Неожиданно…

– Саша, повтори. Повтори, что ты сказала. Что ты сейчас сказала, ну…

– Как что? Правду. Я всегда говорю только правду, тогда не запутаешься.

– Дальше.

– Ты хочешь спросить, спала ли я с ним? А зачем? Зачем тебе это знать? Разве это что-то изменит? Гораздо важнее другое…

– Что же, по-твоему, важнее? Ну!

– Важнее – хочу ли я встретиться с ним снова…

– А ты – хочешь?

– Нет, – она замотала головой. – Нет, не хочу. Уже не хочу. Теперь – не хочу.

– Ага. Теперь-ты-не-хочешь… – цежу я сквозь зубы.

– Да. Мы с ним не виделись почти полгода. И мне… Мне плохо было без него. Как без руки…

– Без руки…

– Да, без руки. А ты не понимаешь. Ты совсем ничего не понимаешь! – и она бросается лицом в подушку и – плачет, плачет…

…Кинжал теплый. Он согревает мне ладонь и успокаивает сердце. Я в чем мать родила стою у окна, а за моей спиной, уткнувшись в подушку, лежит Сашенька и всхлипывает. Потом вдруг она оказывается рядом, я протягиваю к ней руку и пропускаю сквозь пальцы ее золотистые, шелковые пряди… Тяну, тяну еще сильнее. Я смотрю в ее запрокинутое лицо и знаю, ей больно… Но там, в глубине ее глаз, на самом дне, бьется беспомощно, как птенец: убей меня… ну убей меня, только люби – всегда…

Как я ее ударил – не помню. Зато помню, очень хорошо помню, что почувствовал после. Покой снизошел на меня. Потому что в ту самую секунду она стала моей – вся. Целиком.

Как-то я ее спросил:

– Скажи, а зачем ты мне тогда соврала?

– Когда?

– Ну, будто встречалась с Ч.?

– А как ты догадался?

– Не важно. Догадался и все. Так зачем?

– Чтобы ты наконец ударил меня.

– А по правде?

– Так я по правде. Понимаешь, я не хотела тебя – друга, любовника. Я хотела тебя – хозяина.

– Значит, я понял правильно. Но ты сумасшедшая. Мы оба – сумасшедшие.

– Пусть. Но тебе со мной хорошо. А цена… цена есть у всего на свете.

Она смотрит на меня тихо и радостно, и лишь на самом дне ее глаз – то самое превосходство наизнанку.

Иногда она исчезает. Всего на полдня, нечасто, несколько раз в год. Моя Сашенька, моя покорная и улыбчивая девочка, моя жена, моя любовь. Просто пройтись по магазинам, посидеть в кафе, поболтать с подругой. Она возвращается, и я не могу поймать ее взгляд, он обращен вовнутрь, в себя, и так… прозрачен. И совсем как тогда, миллион лет назад, в самом начале, мое сердце вдруг замирает на одну крохотную, бесконечную секунду, и я даже не успеваю понять эту огромную наставшую пустоту внутри, как оно снова бросается в погоню: бу-бум, бу-бум, бу-бум… Потом я ухожу к себе в кабинет, отпираю ящик письменного стола, открываю его и смотрю на лежащий поверх всего старый кинжал – очень красивый и очень острый. Просто смотрю. И сердце постепенно успокаивается и начинает тихо-тихо петь, и я слышу ее, ту самую голубую ноту. А что же еще может это измученное сердце, которое всего-навсего мышца, как говорил профессор судебной медицины Ч. – самая незначительная фигура моего рассказа.

«Теперь-то уж точно – убью».

Симонетта – нежность Тосканы[1 - Симонетта Веспуччи (28 января 1453 – 26 апреля 1476) – возлюбленная Джулиано Медичи, младшего брата флорентийского правителя Лоренцо Медичи. Считалась первой красавицей флорентийского Ренессанса, за свою красоту получила прозвище Несравненной (Бесподобной; фр. La Sans Pareille) и Прекрасной Симонетты (итал. La Bella Simonetta). Служила моделью картины Сандро Боттичелли «Рождение Венеры» и многих других его работ.]

Девушка встала со своего места и приподнялась на цыпочки, чтобы достать сверху, из кармана дорожной сумки, упаковку бумажных салфеток. Коротенькие джинсовые шорты обтягивали ее так туго, только что не лопались на круглой попке. Затем снова уселась и зарыдала вновь. Совершенно бесшумно, только плечи вздрагивали, и сползшая от этого бретелька ее майки открыла ослепительно белую полоску незагоревшей кожи. А волосы у нее были с рыжеватым отливом…

Мы неслись со скоростью почти триста километров в час, вещи на полках едва заметно покачивались, небо сломя голову разбегалось в разные стороны.

«Н-да, все-таки постарел… – подумал я. – Раньше бы я на слезы даже и внимания не обратил, а только на… Вот он – пятый десяток, как ни крути…»

И, не медля ни секунды, я поднялся, сделал несколько шагов и оказался сидящим двумя рядами впереди – рядом с ней. Вернее – напротив.

Она подняла свое опухшее, зареванное лицо, и я пропал.

Дело в том… Понимаете, я ее уже видел. Раньше. И не раз, не два, а… Ну вот знал я ее, и очень хорошо. Очень хорошо знал.

Так мы и сидели, я – онемев от удивления, она – обиженно скривив надутые губки. Подумаешь, немолодой, явно потертый жизнью итальянский чико мешает хорошенькой и совершенно незнакомой девушке предаваться ее нехитрому горю. Ах, какая бестактность…

– Держите… – я вытаскиваю из кармана и протягиваю ей носовой платок.

– Спасибо, – она кивает на салфетки. – У меня…

– От бумажных салфеток бывают раздражения на коже. Особенно на такой, как ваша. Он шелковый, ну, держите. И не беспокойтесь, абсолютно чистый.

Сколько ей лет? Двадцать? Двадцать два, двадцать три? В двадцать три умерла Мия…

Мия, Мия…

…Я разглядываю ее откровенно, в упор.

Покатые плечи, маленькие узкие ладони, ступни совершенно непринужденно, по-балетному, носками наружу. И тоже – маленькие. А еще – золотистые брови, матовые скулы, губы чуть приоткрыты и вот-вот выдохнут – «Да…»

В общем, почти все, о чем можно мечтать.

– Вы смо?трите – наоборот…