Прятаться больше не с кем

– Рэ, поговори с Дэнни, у меня слов уже нет, я так напряжена, что готова расплакаться, только это не поможет. Я очень тебя прошу, Рэ. Могу сказать только, что сама виновата.

– В чём?

–

Одеваюсь, думаю, как выцепить Дэнни – иногда это не легче, чем искать Пеликана по аптекам – целую Миднайт в лоб и выхожу в подъезд. Миднайт показывает мне «victory».

Закуриваю и иду к дому. Около моего подъезда стоит Пеликан. Грязный, немытые сальные волосы, какие–то стоптанные ботинки, джинсы на размер–два больше, он и пахнет как начинающий бомж, переминается с ноги на ногу, извиняющимся тоном начинает

– Рэ, привет, можешь впустить меня в подъезд?

Нет. Нет. И заканчивает

– Нужно вмазаться. Пожалуйста.

Голос трясётся, его самого потряхивает. В подъезд я его точно пускать не буду. Звоню Джону, спрашиваю, свободна ли у него баня и можно ли туда прийти. С Пеликаном. Джон грубит, злится и после размышлений отвечает, что мы можем прийти в пустой сарай, тем тепло, есть свет и лавка,

– И никто ничем потом не заразится.

Джооон, ну хоть ты-то.. Говорю об этом Пеликану – ему всё равно, лишь бы не на улице.

Идём к Джону, очень медленно, проходим в сарай, я снимаю куртку, даю сигарету Пеликану, его уже сильно трясёт и сам прикурить он не может, помогаю, смотрю, как он достаёт и складывает, как головоломку, свои "девайсы".

– Ёб твою мать, ты на чём сидишь теперь?

– Рэ, не ругайся, пожалуйста.

–

Я не нахожу, что ему ответить. Смотрю на названия – нафтизин, димедрол. Пеликан просит помочь. Перетираю в порошок димедрол, засыпаю его в баночку из–под валерианки, капаю туда треть флакона нафтизина и трясу до состояния более–менее однородной массы. Снимаю крышку, Пеликан берёт шприц, грязный, набирает жидкость из баночки, выпускает воздух, откладывает шприц, снимает куртку, отворачивает рукав свитера до плеча.

– Бля..

Там, где локтевой сустав, сгиб, у Пеликана дыра диаметром в пару сантиметров и в глубину столько же. Чёрная, с запёкшейся внутри кровью. Рука сильно опухшая, как и весь Пеликан, ни одной живой вены там давно уже нет. Но он мнёт свою руку, бьёт – это, скорее, привычка, чем осознанное желание найти вену, удары слабые, пальцы в кулак не сжимаются, я вижу ещё несколько чёрных дырок, но размером поменьше.

– Блядь, Рэ, ничего не получается..

Пеликан берёт шприц, заносит его над рукой, думает, разговаривает сам с собой, подносит к самой большой дырке и аккуратно пронзает иглой гнойно–кровяную корку. Ему больно, но без дозы будет ещё больнее, вставив иглу почти на полную, опустошает шприц. Зависает на пару секунд, бросает шприц на лавку, не обращает внимания на кровь, вытекающую из руки, тянется к куртке, достаёт из внутреннего кармана 0.5 самой дешёвой водки, просит открутить крышку и выпивает одним глотком половину. Его вырубает.

Мне не мерзко, подобные вещи не производят на меня впечатления, я просто смотрю, разглядываю его руки, думаю о Миднайт, какие руки у неё – худые, но сильные, могла бы она довести себя до такого, нет, не могла бы, у неё свои «наркотики», да, тоже связанные с проникновением, с кровью, с изменением сознания, приходом и отходняками, она выбирает хуй, а не иглу. А мог бы я быть Пеликаном? Мог бы, конечно. Я посмотрел на свои руки – шрамы, они тоже были дырками, но затянулись. Пеликан падает с лавки.

Хочу поднять его, посадить или положить обратно, он в отключке, пускает слюни на пол из необработанных досок, под носом засохшие сопли, свитер весь в собачьей шерсти, он не толстый, он опухший, оплывший, татуировка на запястье расплылась, звезда превратилась в очко.

Нет, я не был для него тем, кто говорил бы стандартные вещи о вреде, о завязке, о полном прекращении. Я сказал ему раз, второй, ну, может, ещё третий и четвёртый – он аргументированно, в меру своих угасающих умственных способностей, отвечал, почему не перестанет, не может перестать, не хочет и ему это нравится. Врал, изворачивался, хотя мог обойтись без этого – я не его реабилитолог, я могу помочь, не более. Могу возиться с ним как нянька, относить его домой, к двери, звонить и уходить, чтобы его родственники не думали, что я его поощряю или достаю стафф. И я начал пускать его в подъезд, он ставился, выпивал и отключался, мог пролежать ночь, день, я кормил его через силу, прогонял, чтобы снова позже пустить, помогать и следить, чтобы его не трогали. Я ни разу не пустил его в свою квартиру – он просил, я врал, он врал и мы понимали друг друга, почему он не сможет зайти, я просил его помыться, почистить или сменить одежду,

– Когда я иду под душ, мне будто миллион иголок под кожу загоняют, самая горячая вода кажется ледяной. Я сильно воняю? Вытираюсь влажными полотенцами..

– не носить пальто летом, чистить зубы, которых уже и не осталось, одни гниющие осколки и кровоточащие дёсны.. Пеликан кивал, типа признавал свою вину, а потом говорил одну и ту же фразу, и, наверное, в этом он не врал.

– Рэ, не бросай меня, пожалуйста, мне больше не к кому обратиться. Посмотри на меня – ко мне даже прикасаться никто не захочет. Я не знаю, как сказать, что я тебе очень благодарен. Хочешь, встану на колени и буду вылизывать твои ботинки?

Мои слова, что всё нормально, не доходили до него – он очень боялся остаться один. Для вмазки ему нужна была компания, даже из одного человека – меня.

Я только что пришёл от Миднайт – сегодня она распсиховалась, сказала, что Дэнни не появляется дома уже дней пять, телефон включен, но трубку он не берёт. Не знаю, как её успокаивать, мы выпили пива, я сказал, что найду Дэнни и ушёл. Дома я приготовил пасту с морепродуктами и хотел посмотреть кино, уже всё подготовил и услышал слабый стук в окно. Пеликан. Зовёт меня на улицу. Скриплю зубами, беру банку пива и выхожу.

– Рэ, я не могу один. Постоишь со мной рядом, пока я вмажусь, а?

Из–за отсутствия зубов его речь совсем неразборчива, я понимаю, что он говорит, потому что успел привыкнуть. Только не в подъезде, говорю я с собой, Пеликан уже обоссался – мокрое пятно между ног, мокрая правая штанина до колена.

– Пошли за помойку.

– А там никого нет? Нас никто не увидит?

– Нет.

Потому что уже полпервого ночи, рядом с этой помойкой нет никаких точек притяжения для кого бы то ни было.

– Прости, Рэ.

Заходим за бетонный забор, который отделяет несколько мусорных баков от окружающего пространства. Я сажусь на какое–то старое ведро, перевернув его проржавевшим дном вверх, Пеликан остаётся на ногах. Даёт мне пузырёк, таблетки и капли, растолочь, залить, взболтать, набираю в машину, держу. Ничего не видно, включаю фонарик в телефоне. Пеликан бубнит

– О, отлично.

– и снимает сначала штаны, а следом и трусы. Паховые впадины тоже в дырках, таких же, какие я видел на его руках, дырки на лобке, на ляжках, Пеликан отворачивается поссать – на коленях сзади дырки вообще безразмерные, когда он напрягает или сгибает ноги, начинает вытекать кровяной гной. Или гнойная кровь – не знаю, какой субстанции больше в общем объёме.

У шприца погнулась игла, говорю об этом Пеликану, он машет рукой, нащупывает место для укола, пытается найти впавшие вены, он еле–еле держится на ногах, берёт у меня шприц и ставится в одну из дыр где–то под мошонкой. Ему по–прежнему больно, но он молчит, сосредоточенно вгоняет иглу, прикусив нижнюю губу.

– Да, есть. Ох бля..

Вынимает шприц, не выкидывает, даже такой, с погнувшейся иглой, кладёт его в пакет к пузырьку, таблеткам и каплям, одевается, выпивает 0.5 в два захода, предлагаю ему присесть, игнорирует или не понимает, прячет пакет с «девайсами» во внутренний карман куртки и продолжает стоять, его шатает, ноги подкашиваются. На второй штанине постепенно проявляется свежий след от мочи.

– Я уже не контролирую.. Не могу..

Пеликан выговаривает это с трудом и падает. Проверяю пульс – есть. Сижу рядом с ним около часа, когда он начинает храпеть, взваливаю на плечи и несу домой. Его там ждут; говорю, что нашёл за помойкой, что он спит, разбудить его не смог, поэтому принёс домой. Я ухожу под причитание и плач двух женщин.

Глупо сводить всё к «выбору», иногда выбрать нельзя, не ты определяешь выбор, а выбор определяет тебя. Можно избежать первого раза, второго, любого из последующих, не иметь представления, закрыть глаза и уши, абстрагироваться – будут люди, которые знают, к чему их приведёт привычка, они знают, они хорошо осведомлены, а потому не останавливаются. Удовлетворив сиюминутное желание, а не подавив его, они дрейфуют во времени, чувствуя иллюзорность «реальности».

Пеликан умер через четыре месяца после нашей последней встречи за мусорными контейнерами. Он долго гнил, системы организма часто отказывали, разложение затронуло почти все важные органы, предсказуемые последствия, ожидаемые и закономерные. Пеликан знал, что он делает, что должен сделать. И знал, как этого достичь. Тело как полигон для осознанных испытаний. Полигон – Пеликан.

И если бы я засунул саксофон ему в задницу, намазав мундштук уксусом или соляной кислотой, это ровным счётом ни на что не повлияло бы. И ничего не изменило. Он сыграл бы "Unforgiven" жопой и отправился за последней дозой. Что он в итоге и сделал.

Хуила ты картавая.

Party 12

Рэ и я сидим у него дома. Скорее полулежим – я попросил его разложить диван, чтобы у нас, чтобы между нами было пространство, не разделяющее, не отдаляющее, а такое, где концентрировалось напряжение, его – от предстоящего разговора, тема которого, мне кажется, ему неизвестна, и моё – необъяснимое. Я уверен, что напряжение уйдёт, как только мы заговорим, пока же мы молча курим, я принёс шесть «Мёрфис» и пару косяков, всё это разложено на диване, Рэ пожарит миндаль и арахис, его, очевидно, гнетёт необходимость начинать разговор, поэтому он не спешит, отдаёт инициативу мне. Я не сбежал, как подумала Миднайт – провёл пару недель у одной из своих знакомых, не выходил из квартиры ни разу, она работала с утра до вечера, а ночью мы говорили, обычно с часу до пяти, она выкраивала два–три часа на сон и уходила. Я ходил к ней и раньше, одно время мы были парой, но у меня на неё не вставал. Пиздец. Она могла отсасывать, вертеть своей пиздой по–всякому, пихать сиськи мне в лицо, дрочить до онемения рук – я не реагировал, нет, мой хуй не реагировал, а остальной Дэнни хотел её, но желание не давало твёрдости. Я ебал её пальцами, вибратором, чем–нибудь ещё, только не своим собственным хуем. Ей было достаточно, члены из человеческой кожи её вообще не интересовали, о чём она и сказала мне, облизывая пластиковый поебунчик. Я не пересекался с ней в течение года – до последнего двухнедельного «отдыха».

Я рассказал об этом Рэ за то время, что раздевался и доставал пиво из пакета, чтобы разрядить обстановку. «Честность – вот что нас объединяет».