Время жёлтых мангысов

Время жёлтых мангысов
Блез Анжелюс

Психологические этюды о современности и оттенках прошлого.

Сны, которые напоминают собой реальность, и реальность, которая кажется сном.

Про женщин и мужчин, которые не знают кто они на самом деле.

Лёгкие фрейдистские закуски под пикантным соусом по рецепту Карла Юнга.

Символический побег от свободы, чтобы стать свободным.

Игры разума, в которые играют люди, не подозревая, что всё происходит с точностью наоборот.

Парадоксы привычного.

Оксюморон обыденной жизни.

Феерия банальности.

Содержит нецензурную брань.

Блез Анжелюс

Время жёлтых мангысов

Смерть и девушка

Струнный квартет No. 4 Франца Шуберта

Хоть многие считали её привлекательной, а некоторые даже – почти красавицей, Олиса считала себя уродиной. Уебищной уродиной. Искренне и без сомнений. Её раздражало в себе практически всё. Смотреть в зеркало на себя она не могла без отвращения, но смотрела, чтобы вызвать в глубине своей души ещё большее омерзение по отношению к самой себе. И это и понятно, ведь Олиса была невротиком и, как говорится, чем хуже, тем лучше. Ей казалось, что бывают такие минуты, когда время идёт на секунды, и всё это длится часами. Хоть ей было уже тридцать два года и она считала себя вполне взрослым человеком, Олиса никак не могла понять для себя, почему её отец не очень хотел её в детстве видеть, а мать, как правило, называла её «мразью» и «выродком». Поведение отца было необъяснимым, но как же ей втайне хотелось, чтобы он хоть однажды обнял её и посадил к себе на колени, назвав её при этом «своей маленькой девочкой». Но однажды она нашла для себя объяснение, что в её отношениях с отцом было не так: её мать была так холодна и деспотична, что отец, чтобы хоть как-то получить каплю любви, бегал по продажным женщинам, шлюхам или, как любила повторять Олисина мать – прошмандовкам и блядям. Как-то Олиса увидела настоящих блядей, которые завлекали клиентов у ресторана «Нептун», и она поняла, как привлечь внимание отца: нужно сделать свои губы пухлыми при помощи специальной операции и хирургически исправить форму своих оттопыренных ушей. Да, это и впрямь, был прекрасный план. Но для его реализации надо было немного поработать над финансовой частью для его реализации. И долгие десять лет она потратила на то, чтобы познакомится с разными мужчинами, которые могли бы ей заменить её отца, который не замечал её существования. Там были разные красавцы с характерными признаками мужского пола: моряк-нарцисс, проводивший больше времени у зеркала, чем за штурвалом корабля; старый толстый торговец антикварной мебелью, живущий с ещё более старой мамой; бандит-романтик, влюблённый в тайгу и стрелковое оружие, да, и ещё куча разного забавного народа, который почему-то Олисе пришёлся не по вкусу. Но она не унывала, а что ей оставалось делать, если положиться на кого-то было просто невозможно, а папа был ей защитой только в мечтах.

Одним словом, годы шли и не то, чтобы она старела, но медленно и верно Олисе начинало казаться, что кожа уже не та, да и мордашка тоже, ну а о фигуре говорить совсем не приходилось. Хотя губы она себе подкачала, да и оттопыренные уши вроде как привела в порядок, хотя, если честно, удовлетворение она испытала от этого весьма сомнительное, да и к тому же, ей всё время казалось, что уши у неё такие же оттопыренные, как и раньше. Зачем только столько бабок за это заплатила, да ещё и вынуждена была спать целых три месяца с мерзким потным шведом, чтобы эти бабки добыть.

Не мужчины, а козлы, но что поделаешь, если без этого на красоту сама не заработаешь.

Короче, вроде порядок навела с ушами и губами, даже липосакцию бёдер сделала, а принц всё не едет, да и нахер, если честно, ей этот принц, ей бы такого, как папа, вот это было бы другое дело. В общем, решила она сменить стратегию и залипла на модных эксклюзивных шмотках, а вдруг они помогут ей найти мужчину своей мечты. Правда, пришлось на время связаться с одним подонком-наркодилером, чтобы обеспечить себя с его помощью деньгами для покупки модных одежд. Чтобы освободить свою совесть от лишних мучений, Олиса повторяла про себя избитую фразу о том, что цель оправдывает средства. Много времени она потратила на это святое дело, носилась как угорелая из одного модного бутика в другой-наимоднейший. А бабок на это истратила просто несчетное количество, да и подругами обзавелась с такими же наклонностями. Ну куда же без подруг? Без подруг нельзя. Но счастье как-то, блин, всё не приходило. Словно маньяк переезжала она с одного модного показа в Милане, на другие – в Лондоне, Дюссельдорфе и Вене. Вроде купит себе одежонки от кутюрье, а в зеркало посмотрит – просто тряпки какие-то за баснословные деньги, да и сама – уродина, ни дать не взять. И главное лицо её в этом зеркале какое-то, блин, грустное и несчастное. Устала она очень, одним словом, от этой бессмысленности. Однажды, она сидела в каком-то безлюдном баре в Мюнхене и беспрерывно пила какой-то модный коктейль в одиночестве. Настроение было поганое. Ей хотелось нажраться и забыться. И тут она услышала музыку, которая прямо что-то перевернула всё у неё внутри: звучал какой-то струнный квартет Шуберта, и от пронзительных звуков этой мелодии ей стало прямо не по себе. Сколько же времени она потратила на эту мишуру и чушь, а главное, для чего? Она и сама не могла себе толком этого объяснить. Правда в том, что годы прошли, а счастья так и нет. И принца нет, и семьи, да и подруг настоящих тоже, одни какие-то тупые овцы, живущие в своих сомнительных козьих иллюзиях. Вся жизнь, как сплошной черновик: всё чего-то ждала, на что-то надеялась, а по делу – все мужики в её жизни – козлы, подруги – завистливые стервы, а чего-то такого, настоящего, в её жизни так и не было. Посмотрела она пьяным глазом на свои модные шмотки, на браслет Cartier, и горько заплакала, вторя мелодии Франца Шуберта. И тут она, закрыв глаза, вдруг реально поняла, что ничего ей так в этой жизни не хочется, как просто сесть к своему уже давно умершему папе на колени и почувствовать его тёплое объятие, и не нужно было бы больше никому и ничего доказывать, не бегать в суете за какими-то модными тряпками, не спать с мужиками-козлами, которых не любишь и не уважаешь, не претворяться хорошей и нужной, да и вообще, прекратить весь этот цирк, приносящий сплошные страдания в её слишком короткую жизнь.

    ТТ@09.07.2021

Тайные стихи

«Глупые стихи, что писал я в душной и унылой пустоте…»

    Неизвестный античный автор,
    VI в. до н. э.

Мой отец часто ходил по комнате: из угла в угол, по периметру и, даже, по кругу. Он говорил, что сочиняет стихи, правда я их никогда не видел, да и никто другой, если честно, тоже. Он говорил, что сочиняет их «в голову», поэтому ему не нужно их записывать. Он мог ходить по комнате часами, особенно зимними долгими вечерами, когда за окном гуляла вьюга и противно скрежетало в печной трубе. Внезапно он останавливался, поднимал указательный палец к потолку, как будто вспомнив что-то важное, потом стремительно шёл на кухню, где так же стремительно выпивал две рюмки водки с холодной и острой закусками, удовлетворительно кряхтел себе в пушистые, чуть посеребрённые сединой, усы, и вновь возвращался в гостиную, где вновь принимался без остановки ходить по комнате и сочинять стихи. Он называл это творческим порывом и запрещал отвлекать его по пустякам во время спонтанного стихосложения.

Неизвестно, что он понимал под пустяками, но когда во время очередного поэтического озарения внезапно умерла его старшая сестра, домашние решили его тоже не отвлекать этой печальной новостью, и поэтому отец узнал об её смерти уже спустя многие годы.

Эти незначительные детали жизни других он как-то не замечал и, погружаясь в мир спонтанной поэзии, жил в каком-то своём, особом мире, который был недоступен окружающим. Он ходил по комнате и сочинял. Что именно он сочинял никто из домочадцев не знал, но смутные догадки на этот счёт имели место быть.

Однажды, в воскресенье на кухне жарили блины, и он, схватив один из блинов, принялся тщательно его разглядывать на просвет. Затем он бросил его на тарелку и ринулся в гостиную чтобы что-то срочно записать в свой маленький блокнот, который хранил от других в глубокой мистической тайне.

В один из летних вечеров, накануне летнего солнцестояния, он достал из сундука старый офицерский кортик и зачем-то срезал им все апельсины с куста, который декоративно украшал наш крашенный в белый цвет подоконник. На расспросы по поводу происходящего он демонстративно ничего не ответил, вместо этого он извлёк из холодильника початую бутылку «Посольской» водки и стремительно выпил три рюмки, пренебрёгши какой-либо мало-мальской закуской. Его поведение было странным и не типичным для того человека, которого мы знали в течении последних лет, тем не менее, мы никоим образом не выражали негодования его феерическим выходкам, списывая всё это на внезапное творческое озарение.

Однажды, накануне дамского праздника всех красивых женщин, наша матерь обнаружила на кухонном столе отцовский блокнот, который тихо и скромно лежал между вчерашним варёным коровьим рубцом и большой банкой маринованных молдавских патиссонов из Болгарии. Блокнот, словно вольная морская чайка, лежал на столе раскрытый и невинный. Раскрытый на той самой странице, где рука отца зачем-то вывела стальным пером следующие проникновенные строки, посвящённые некой даме сердца:

«Хоть я давно живу с другой, но не прикажешь сердцу биться, когда…». Это всё, что удалось прочесть нашей любопытной матери, когда разгневанный отец не ворвался в кухню, разбив при этом хрустальную дверь, а затем с силой, наигранной силой, ударил свою жену наотмашь по щеке. Он вырвал из её трясущихся от страха рук блокнот, бросил себе за пазуху и на минуту закурил, глядя себе под босые ноги, с длинными, отросшими благодаря вкусной и здоровой пище, ногтями. «Бьет, значит любит!» – пронеслось у обомлевшей от внезапной пощёчины нашей матери в голове быстрее пули, и она сказала, обратясь к нему:

«Как это приятно, когда ты посвящаешь мне, твоей любимой жене, такие прекрасные вирши! А что там дальше написано? Прочти!». Но отец, нахмурив лоб, не удостоил её ответа. Он молча открыл холодильник, достал бутылку водки со слезой, налил себе большой мухинский стакан и, запрокинув голову как настоящий горнист, моментально опрокинул в себя его содержимое, закусив ломтем вяленой конины, которую ему прислал друг детства из Бурятии. После этого инцидента он не разговаривал ни с кем из домашних в течении недели. Чтобы забыть про этот неловкий случай, матери пришлось сварить борщ. На кости. На говяжьей. И на бруньках.

Вот все говорят об устрицах, ну хорошо, пусть не говорят, но думают. А что такое устрицы? Да ничего, просто дрянь какая-то, ничего не стоящий французский пшик, баловство полоумных. То ли дело, наваристый на буряке и барсучьем сале калмыцкий борщ! Это це дело, читатель ты мой! С таким борщом и свадьбу сыграть можно и поминки отпраздновать, да, что там свадьба, таким борщом можно и водолазов кормить и космонавтов, да и самого папу римского не стыдно, если честно. Вот такой царский борщ был сварен в тот день нашей рукодельной матерью, ровно между криками петухов и программой «В мире животных». Мы сидели в гостиной и вдыхали как наркоманы неимоверный мясо-овощной аромат, который лился из кухни словно церковный фимиам. В это самое время отец тихо стоял у подоконника и подсчитывал количество ординарных зелёных мух, которые занимались опылением куста флёрдоранжа, необычайно ароматного в том далёком году. На цифре семьдесят семь он сбился и, смачно и громко плюнув на пол, стремительно убежал на кухню, чтобы выпить холодной водки. Он называл это «теоремой сорок шесть». Мы спрашивали его об этом, но он как обычно не удосужился нам ответить что-то вразумительное, лишь неразборчиво буркнув что-то типа – «Не с барского плеча чай кафтан носить, а то умных вон поди много, а дураки перевелись совсем!». После таких делов состояние его здоровья резко ухудшилось, он впал в кому и кататонический ступор, не выходя из них годами. Редко, когда весенняя капель начинала звучать за окном, он открывал словно сомнамбула свои поддёрнутые поволокой глаза, и бубнил что-то невразумительное и мало жизнеутверждающее, что-то о ночных полях пшеницы и угрюмых болотцах, и об одиноких дождливых вечерах, когда нет покоя одинокому ночному страннику в непроглядной мгле. Ничто не помогало вывести его из этого поэтического состояния: ни знаменитый своими жизненными соками наваристый калмыцкий борщ, ни сербские трюфели, ни териберские голубые устрицы. Только стакан холодной водки, принятый через капельницу, под репчатый лук и краюху ржаного хлеба, сдобренного свежим чесноком, на несколько секунд возвращал его в привычную для нас всех реальность. Отец вскакивал по ночам на своём топчане и, обращаясь неизвестно к кому, произносил лишь краткий вопль «O madre, madre!» и вновь падал навзничь, как подбитый опьяненными ромом матросами огромный баклан. И вот однажды пришла телеграмма, странная такая телеграмма, подписанная Богом. Мы подумали, что это очередная дурацкая шутка, например, от дяди Баруха из Усть-Урсалы, был у нас такой дебиловатый родственничек, который промышлял незаконным промыслом козьей шерсти и подпольным производством оргазмотронов. Но всё оказалось куда печальней: это была действительно телеграмма от Бога, и Он вызывал отца к себе на совещание по каким-то срочным и неотложным делам. Времени на раздумье не давалось совсем. Понятно, что делать было нечего и надо было ехать. Собрали ему чемоданы, ну, сальцо там в промасленной бумаге, водку в резиновой грелке, чистый воротничок, десяток варёных яиц, четвертушку ржаного хлеба, да, ещё положили в дорогу расческу из рогов марала и двенадцать медных греческих монет, но это на всякий случай, мало ли что может в пути приключиться. На дорогу, конечно, выпили хорошенько водки по старому тюркскому обычаю, потом и на коренную и на посошок и, конечно, на ход ноги. Через аршин времени отец уехал, так и не оставив своего адреса назначения. А может и нет там никакого адреса? Какой адрес может быть у Бога? Разве что – «Бог. До востребования». В общем, через какое-то время жизнь опять наладилась: мы выращивали на подоконнике помидоры-черри, в ванне – лук-латук, занимались, так сказать, важными делами. Жизнь шла своим чередом, и было время и для печалей, и для радости, да, и для прочих плотских утех, если честно. Однажды, я ходил по комнате и повторял про себя в забытьи одну из эклог Вергилия, когда вдруг на глаза мне попался чудом завалившийся за хрустальный аквариум тот самый старый блокнот отца, в котором он всё время что-то записывал в коротких перерывах между питием холодной водки и загадочной программой «Время». Я открыл записную книжку наугад и замер на мгновение, как мартовский покойник в растаявшем на солнце снегу, многие страницы были вырваны, единственное четверостишье, которое предстало моему удивленному взору в этом ничтожном манускрипте было следующее:

«Маленький кролик бежит по опушке,

Солнце светит соснам в макушки.

Радостным светом сияет земля.

Кто мне ответит, а где же здесь я?

Соль солёна и ночь нежна,

Жизнь хороша и желанна жена.

Есть у меня и друзья и семья,

Кто мне ответит, а где же здесь я?»

    ТТ@28.08.2021

Тайная вечеря Авздотьи Педровны

Древнерусская тосказка

Про влечение к смерти и другие редкие духовные деликатесы

«Я не бегу.

На свете смерти нет:

Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,