Время жёлтых мангысов

Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете…»

    Арсений Тарковский «Жизнь, жизнь».

Ей было жалко саму себя ещё с раннего детства. Из этого нелепого чувства жалости проистекало другое чувство, или скорее желание – тихо и грустно умереть, свернувшись калачиком под ковром печальной осенней листвы или тоскливо по-собачьи утонуть в грязных желтых водах реки со странным татарским названием Сукаглея.

Учась в третьем классе деревенской школы, она, Авздотья, глядя на ускользающее в никуда русло реки, даже родила удивительную поэтическую фразу – «Река Сукаглея уходит в камыш», дальше дело правда не пошло, но и тут судьба устроила ей западлянку (какое странное русское слово!), оказалось, что эту фразу уже написал некто Арсений Тарковский задолго до рождения в этот мир самой Авздотьи Педровны.

Одним словом, в её странном влечении к смерти не было ничего удивительного, как мог бы отметить это Карл Густав Юнг, если бы он что-то знал про случай Авздотьи: смерть была повсюду, она витала в воздухе, парила вечерней землей и шелестела листвой деревьев.

Однажды Авздотья стала свидетелем бесчеловечного убийства большого чёрного петуха по кличке Кайзер. Ему бессовестно отрубили топором голову и пока вскипала вода для супа, безголовое тело петуха бессмысленно бегало по пустому двору, а голова всё кукарекала, как будто призывая посредством сакральной петушиной магии несуществующий уже для него наступающий рассвет. Прямо в этом прослеживались некие библейские коннотации, бес мне в ребро.

Да, такая смерть произвела впечатление, что уж тут говорить. От таких впечатлений жизнь отодвинулась на второй план и на трон бытия, если так можно выразиться, взгромоздилась её величество Смерть.

«Жить, не живя» – вот что стало основным лейтмотивом в дальнейшем существовании внезапно полюбившей смерть Авздотьи.

Ей понравились многие вещи, о существовании которых она раньше даже не догадывалась: тёмные пыльные кладовки, в углах которых были повешены, словно казнённые преступники, старые иконы, источающие запах безнадёжности и глубокого уныния; она любила аромат картофельных и репных ям, которые по её глубокому убеждению напоминали собой флёр могил и массовых захоронений.

Однажды она случайно забрела в какой-то подпольный тайный храм, который местные православные неофиты запрятали в неказистое и одиноко стоящее строение бани по-чёрному, и там она, словно бы оказавшись в какой-то опиумной курильне, вдоволь надышалась опьяняющим ароматом ладана или лауданума, который свёл её почти с ума своими глубокими инфернальными нотами хмельных хтонических тайных недр земли и запрещённых космических мистерий.

Из тёмных закопчённых от гари углов этой древней баньки смотрели на неё своими глубоко осуждающими глазами какие-то ветхие иконы, источающие внеземные космические волны, то ли с нереально далёкого Ориона, то ли с мифического Арктура. Было страшно и одновременно заманчиво находиться вблизи этого страха, как бы чувствуя свою сопричастность этой будоражащей душу вселенской жути.

Тьма, страх, истерзанное и распятое тело на кресте, заунывные голоса испуганных прихожан, всё это наполняло существовании Авздотьи какой-то особой значимостью.

О сладостный мир смерти и влечения к ней! Мир мёртвых, скрытый от нас ореолом непроницаемой тьмы. Сколько очаровательных открытий лежит на пути к этому удивительному миру. Всё светлое в жизни было как будто запрятано ею в кладовку, из которой ничего не могло выбраться наружу, чтобы нарушить незыблемость устоявшегося царства страха и лелеемой ею жути.

Безусловно, что и сама страна, в которой родилась Авздотья, давала пищу для страшных размышлений и трепета перед неизбежной карой Ойца Небеснаго и суровым персидским взором строгой женщины в чёрном, которую именовали Богоматерью, суеверно крестясь при этом три раза, рисуя в воздухе перстами символический инструмент древней римской казни.

Живописными были и сами окрестности, в которых испокон веков прозябали местные жители, как будто бы созданные рукой средневекового мастера эпатажа Иеронима Босха.

Старые покосившиеся избы, заросшие бурьяном и душистой крапивой; тёмные и глубокие овраги, полные инфернальных испарений и страшных, вполне оправданных, предчувствий.

А «добрые» детские сказки, в которых люди ели людей, жаря их в печи, травили друг друга или превращали в жаб; потом сказания про каких-то замурованных в стены цариц и цесаревичей, рассказанные на ночь «добрыми» бабками и няньками; или про страшные сатанинские пытки в казематах жуткого царя Ивана Грозного.

Вся эта византийская печаль и ужас, если честно, производили на Авздотью амбивалентное воздействие: она и ужасалась до жути и, одновременно, какое-то сладкое ощущение вечной тайны сосало у неё под ложечкой, как будто делая её сопричастной этой мрачной космической мистерии.

Бродя по кривым, как её собственная судьба сельским дорогам, полных ям и колдобин, она словно в горячечном бреду всё время повторяла стихи серебряного поэта не от мира сего – Велимира Хлебникова, как будто бы специально для неё им написанные:

«Точно больными глазами,

Алкаю, Алкаю.

Смотрю и бреду

По горам горя,

Стукаю палкою».

– Правда интересно, почему вокруг один кошмар и ужас? – часто задавалась Авздотья этим странным вопросом. Вот и сейчас, узнав на уроке родной литературы, чем закончилась судьба фрау Карениной, она опять задумалась об этом. Нет, не то, чтобы думанье было её коньком, но, ознакомившись с литературными судьбами таких персонажей, как Печорин, Раскольников, князь Балконский, наконец, volens-nolens, задумаешься об этом.

Ведь кто-то же всё это делает! Или может быть, подумаете вы, что князя Достоевского весь этот инфернальный мрак заставляли писать рептилоиды или орионцы? А сиятельный граф Толстой не сам разве извлекал эти мысли из своей головы, а с помощью гиперболоида инженера Гарина?

Впрочем, всё это чепуха.

– Может быть какой-то страшный недуг поразил всю эту страну ещё с древних времён? – опять начала свой внутренний диалог Авздотья, – например, какой-нибудь русский сплин или древнерусский рак?

Надо сказать, что в той местности особым культовым шиком были похороны и всё, что было связанно с заупокойными ритуалами. На похороны и поминки все шли как на праздник.

Никакой Первомай и День Октябрьской звезды не могли сравниться с этими истинно народными гуляньями: бабки истошно скулили, вызывая своим заупокойным воем ужас и трепет в душах собравшихся на тризне; гречишные блины и кутья съедались во славу вечной жизни новопреставившегося, а мутный шмурдяк, изготовленный на буряке и картофеле в больших количествах выпивался за упокой души усопшего и за его «комфортное» пребывание в мире ином.

Как древние мантры повторялись за столом такие совершенно бессмысленные фразы, как «Все там будем» или «Бог дал, Бог взял» и тому подобная ахинея.

Согласно древнему ассирийскому культу, покойников клали в гроб-лодку без вёсел, обитую кумачом, из-за чего этот ритуальный объект напоминал собой космический спутник, правда отправляли его после завершения мероприятия не ввысь, а в диаметрально противоположенном направлении – в сырую землю, в глубокие хтонические недра.

Приметы в той стране тоже были странные: например, если на вашем пути встретятся похороны, то будет вам счастье, а проживание напротив кладбища вообще считалось редким везением. Был ещё такой суеверный изыск – как наступить в говно, особенно собачье, тогда пределов этой радости не было бы вообще.

Наверное, жизнь Авздотьи Педровны могла бы сложиться иначе, если бы она имела возможность ознакомиться с редким по красоте и грациозным по замыслу высказыванием одиозного немецкого философа Мартина Хайдеггера – «Человек не господин сущего. Человек пастух бытия», но к счастью или к несчастью она никогда не знала о его существовании, к тому же, Хайдеггер считался оголтелым фашистом в среде славянских интеллектуалов, и его мысли в той стране не приветствовались совсем.

Все эти мелочи, на первый взгляд, создали у Авздотьи весьма стройную систему влечения к смерти и искреннего желания к ней прикоснуться как можно скорее. Там, где обычные люди по глупости своей ищут радости бытия и счастья, она скрупулёзно выискивала атрибуты смерти и её физического проявления.

– Просто так радоваться жизни могут только моральные уроды и абсолютные дегенераты, не способные страдать и чувствовать боль окружающего мира. Ведь вокруг нас смерть сеет свой урожай и скалит свою ненасытную волчью пасть, – так часто думала про себя она и при этом наслаждалась одной, только ей известной, правотой в этом вопросе. Впрочем, с ней об этом и так никто не дискутировал.

Была ли у Авздотьи семья и дети? Автор не может ответить на этот вопрос однозначно, так как не знает точно, но надеется, что нет, так как понятно даже самому отсталому буряту, лишенному какого-либо понимания насчёт вечного противоборства добра и зла, что такая семья была бы воистину несчастной и проживала бы в тягчайших условиях вечного невроза и глубокой мистической паранойи.

Здесь, право, стоит на мгновение остановиться и пойти путём метафор и иносказаний, к чему были склоны наши далёкие предки, нашедшие когда-то свой тихий и безопасный Эдем за прочными монастырскими стенами в горных массивах Лигурии и Пьемонта, сразу после окончательного падения Римской империи, которую историографы именовали великой.

Бывают такие острые камни, которые лежат в русле реки и тщательно сопротивляются отдаться силе и влиянию мощного водного течения, но в конечном счёте, спустя тысячелетия, они превращаются в валуны, обтекаемые и круглые, поддавшиеся водной стихии, которая изменила их форму.

Так и Авздотья, в начале проявляла попытки с некоей долей критики относится к своему увлечению смертью и потусторонней романтикой, пока невидимые силы с той стороны нашей реальности не прибрали её к своим рукам окончательно.

Видимо, был в чём-то прав тёмный германский философ, породивший из небытия в этот мир Заратустру и изрёкший следующую мысль – «Когда долго смотришь во тьму, то рано или поздно тьма сама начинает смотреть в тебя».

Авздотье нравилось смотреть во тьму, в кромешный мрак некрофилических бездн. Она находила в этом успокоительную усладу и почти буддистскую медитацию. Она была в этом сильна и величественна словно английская королева Мария Стюарт, когда-то упивающаяся кровью и стенаниями своих невинных жертв.

Разум Авздотьи никак не мог понять людей, которые предпочитали отдых на берегу реки, в парке или поход в театр, например, посещению какого-нибудь старого кладбища, где столетние мертвецы громоздились поверх двухсотлетних, а те в свою очередь подвергали гнёту сверху совсем уж ветхих допотопных покойников, давно уже превратившихся в глину и песок.

Сколько элегии было в этих кладбищенских прогулках, сколько особого наслаждения было в чтении надгробных текстов, которые открывали для страждущего и пытливого ума такие поэтические глубины, на которые не способна не одна книга, разве что, кроме «Тёмных аллей» Ивана Бунина.

Эта книга являлась для Авздотьи своеобразной библией для меланхоликов и духовных страдальцев всех мастей, особенно восхитительное повествование «Часовня» в конце книги, которое она наизусть повторяла всякий раз, оказавшись на кладбище:

«В синем море неба островами стоят кое-где белые прекрасные облака, тёплый ветер с поля несёт сладкий запах цветущей ржи. И чем жарче и радостней печёт солнце, тем холоднее дует из тьмы, из окна».

Каждый раз произнося это про себя, она чувствовала, как её сердце обливается густым и душистым дёгтем, она живо представляла себе подвал часовни, где в мертвецком холоде лежали железные гробы с покойниками. Молчаливыми, беззащитными и беззлобными.

Однако, немного ещё о детстве Авздотьи.

Обычно дети играют в салочки, прятки, испорченный телефон или закапывают секретики, более продвинутые развлекаются сифой и вышибалой, но Авздотья была совсем из иного теста, поэтому она придумала свою игру, которая в контексте её увлечений получила весьма лаконичное название «Нисхождение Иисуса в ад».

Стоит заметить, что в эту игру никто не играл, кроме неё самой, так как игра была тайной.