Тамерлан. Война 08.08.08

– У-ур!

Карнаи[26 - Карнай (тюрк) – род горна, использовался в армии Тимура, как сигнальный инструмент.] взвыли:

– У-ааа!

Конница ринулась в атаку. И по степи пронесся победный клич Сахибкирана – вопли воинов, слившиеся с ревом карнаев:

– Уур-уаа! Уур-ааа! Ура-а-а!

Сахибкиран хотел воплями и ревом оповестить врага о своем появлении. Внести смятение в его ряды, посеять страх и обратить в бегство. Его не смущало, сможет ли он потом настигнуть ненавистного Каганбека. Сможет ли отмстить за поруганный Азербайджан, сможет ли смыть кровью врага позор нанесенного ему оскорбления. В эту минуту ему было важно одно: развеять туман угрозы, сгустившийся над головой его сына.

Он эту угрозу почувствовал сердцем. Под утро, когда во главе своих отрядов на рысях продвигался по правому берегу. Пронзительно, как стрелой кольнуло в сердце, и в тот же миг он увидел лицо сына. Прекрасный лик его наследника, солнцеподобного Мухаммада Джахангира! И черную тучу, нависшую над ним. Он погнал лошадей. Загубил седельных, пересел на заводных. И вот он здесь. А его сын, его наследник в немыслимой мешанине, которую невозможно назвать сражением. Где-то в толчее бессмысленно рубящихся людей, в толкотне обезумевших животных, в скрежете, грохоте, лязге металла! Где он? Ни бунчуков, ни хоругвей, развевающихся над схваткой, ни одного знака, чтобы указать его место. Уже можно различить лица, кровь на них, струи пота, прорезающие борозды на грязных щеках. Но лица сына не видно. Где оно? Где его блистательный венец? Пусть сверкнут в толпе серебряные зубцы его короны!

У подножия холма он отпустил часть сабельщиков на помощь бьющимся в горловине, а сам помчался в гору. Он не испытал и тени сомнения, врезаясь в толпу. Было неважно, кто насаживается на его копья: свои или враги. Важно было распороть этот человеческий, беснующийся клубок, разорвать в клочья, разметать и высвободить из удушливых, смертельных объятий толпы сына, бесподобного Мухаммада Джахангира. Только бы не зацепить его – этим было поглощено все внимание – только бы сына не затоптали кони!

Он пропорол этот сгусток дважды – вдоль и поперек – но не нашел принца Джахангира.

Толпа рассыпалась, враги пустились бежать, его нукеры бросились в погоню. И вот тогда, когда вершину освободили живые, под грудой мертвых он обнаружил сына. Сначала блеснули серебряные зубцы короны, а потом он увидел его бездыханное, окровавленное, обезображенное конскими копытами тело.

Его гвардейцы бились насмерть, подумалось Тимуру. Они защищали своего предводителя, пока не пали. Их тела вокруг гургана верное тому доказательство. Подумалось, и объяло ужасом. Сковало сердце.

Ему только сорок лет. Он могуч. Он в зените славы. Но как жить дальше? Изо дня в день, из ночи в ночь, пересиливая ночь наступающим утром. Как прожить каждый день и каждую ночь в отдельности, как прожить хотя бы один день и одну ночь, зная, что бесконечность подстерегает за порогом суток? Как прожить не день, а хоть одну минуту, когда в голове гремят барабаны, ревут карнаи! И все о том, что его сын мертв! Солнцеподобный, блистательный гурган Мухаммад Джахангир – мертв! Как жить теперь? И на кого возложить корону, кому оставить трон?

Пленных в этот день не брали. Сахибкиран унимал грохот барабанов и вой карнаев в больной голове видом проливаемой крови. Пленные – воины, их жены и дети, и всякое отрепье из обоза, все взошли на плаху. Труп Каганбека бросили к ногам Повелителя. Его казну доставили, и счетоводы пересчитали сокровища.

Сахибкирана не интересовало, какой будет его доля. Он раздаст паи войску и предводителям туменов. А на свой остаток построит усыпальницу в Самарканде, которым правил его сын. Мухаммад Джахангир был гурганом – его вдова принцесса из дома Чингисхана – а значит носить усыпальнице, в которой упокоится тело принца, название Гур-Эмир!

Когда был казнен последний из орды Каганбека, подошел на свою беду обоз с запасом стрел. Палачи к тому времени уже изрядно притомились, но пришлось им потрудиться еще. Погонщики все до единого поплатились жизнью за медлительность своих лошадей.

При дележе добычи досталась доля и Васико. Она получила золотые и серебряные монеты, медную лохань, ткани и платья из сундуков гарема кипчакских беков.

– Что ты еще хочешь? – спросил ее сотник.

– Я хочу, чтобы ты принял меня в свой отряд, – попросилась Васико.

– Зачем? – сотник не на шутку удивился. – Забудь, что ты была обозной шлюхой. В бою ты показала себя молодцом и спасла мне жизнь, а значит я тебе обязан. В благодарность я возьму тебя в жены. У меня их две, но третья мне не помешает. Когда вернемся в Самарканд, на долю с добычи построю тебе предел. Будешь рожать, растить моих детей, следить за хозяйством.

Васико мотнула головой.

– Мне не нужен предел. И я не хочу в гарем. Я хочу стать воином в твоем отряде.

– Ты что? – возмутился сотник. – Последние крупицы разума растеряла в бою? Или хочешь сделать из меня посмешище? Посмотри на себя – ты носишь юбку!

Васико отшвырнула от себя ворох платьев. Поднялась и ушла. Вернулась уже в штанах, которые стянула с убитого ордынца.

– Все, я больше не в юбке! – заявила она.

Сотник оторопел. Воины тоже.

– Ты женщина по естеству. Пойми! – взмолился сотник. – Дело женщины рожать и воспитывать детей. И еще ублажать мужа. А война – это удел мужчин, причем не всех. Ратный труд выбирает только самых достойных.

– Я спасла тебе жизнь, – напомнила Васико. – В бою не подвела. Значит, я достойна. И еще: забудь, что я женщина. Я мужчина. А то, что у меня дырка между ног, так это ничего не значит. Можешь входить в нее, когда захочется, но только ночью. А днем я буду воином в твоем отряде. И про долг не забывай. Верни, если ты мужчина.

Воины загоготали. Васико задрала ногу и ударила ближайшего пяткой в висок. Она проделала это молниеносно так, как учил брат Вахтанг. Насмешник рухнул. Гогот оборвался. А командир ее только сокрушенно покачал головой.

Войско тронулось утром. Пошло на восток.

За Итилем[27 - Итиль (тюрк.) – иначе «Идиль», «Идель», тюркское название Волги.] оно свернет на юг. По Сырдарье поднимется к Ташкенту. И там в два дневных перехода доберется до сердца империи – до славного Самарканда! Надо будет выбрать нового правителя столицы, заложить усыпальницу, вынести траур, а потом устроить курултай и обсудить планы будущих войн.

О своем пребывании на берегах Терека Сахибкиран оставил памятник. Рядом с двумя холмами, где погибло войско гургана, вырос третий холм. Его собрали из черепов казненных кипчаков. Место то стало запретным. Страшный курган обходили стороной. А имя хромого Тимура в тех местах произносили теперь только шепотом.

Омон Хатамов «Меня звали Тимур»

Я писал весь вечер предыдущего дня и время с полуночи до рассвета. А звонок от нее раздался только утром.

– Ты опять не спал? – спросила она и посоветовала. – Позавтракай. Поройся в холодильнике, что-нибудь найдется. Не стесняйся.

– Тебе приготовить?

– Нет, спасибо. Я буду позже.

– Когда?

Она успела повесить трубку.

Позавтракал сам. Нашел фаршированные баклажаны, разогрел в микроволновке и съел за милую душу.

После этого уже не отвлекался. Писал дотемна. До поздней ночи. Но Васико так и не дождался. После полуночи собрался и ушел. Тридцать серебряников оставил на столе. Во всей их символической целостности.

Я вернулся в свою съемную квартиру. В фанерной хибаре с душем и отхожим местом в конце двора было неуютно. Дурацкие мысли крутились в голове, и кошки когтями скребли печенку. чтобы спастись от надоедливых мыслей и от боли, сидел и писал. Уже без первого графоманского восторга. Теперь, вообще, не понимал, зачем я это делаю. Но писал, чтобы за вымышленными образами придуманной мной жизни спрятаться от образов реальной.

Писал натужно, упрямо, не отвлекаясь. С малыми перерывами для сна, еды и туалета. Мозг плавился, мысли тягучим потоком изливались на бумагу. А когда, исписываясь, вставал из-за стола, чтобы дать отдых себе и своим героям, реальные герои, как сонмы кровопийц, влетающих в открытое окно, набрасывались на меня.

«Уеду, – обещал я сам себе. – Выполню первый же заказ, получу гонорар и уеду. Ноги моей здесь больше не будет! И как меня только занесло в этот паршивый городишко? На этот паршивый курорт, в эти пародийные тропики!»

Для Васико находил более радикальные выражения. Настолько радикальные, что их нельзя излагать на бумаге. Позже, когда накал в черепной коробке немного спал, высказывания в адрес Васико так же несколько утратили в красочности и выразительности. Однако и их произносить вслух непозволительно. И только дня через три, когда половина истории о смерти внука Амира Тимура – принца Мухаммад-Султана – была написана, я нашел в своем словаре приличествующие выражения и для Васико. «Шлюха! Проститутка! Подлая тварь! Чтоб ей провалиться!» И далее по убывающей, по мере того, как убывали дни, и остывали страсти. «Подстилка, содержанка. Знать ее не хочу!» «Коварная, двуличная вертихвостка. Она еще пожалеет!» «Мне ее жалко. Глупая, бестолковая и самонадеянная дура. И что она возомнила о себе?» «Что она обо мне возомнила? За кого она меня принимает? Думает, я ее прощу?» «А с чего бы ей со мной церемонится? Поморочила голову и бросила. Все правильно». «Я тупица, я бестолочь. Я полное ничтожество! Надо скорее бежать, просить прощения!» «Лучше повеситься: мне ничего не светит. Повеситься духу не хватит, поэтому бежать. Собрать манатки и деру отсюда. Уносить ноги с этого пародийного курорта, пока не свихнулся в этих карликовых субтропиках».

К моменту финальных откровений я вконец испекся, и до конца написал о Тимуре, который, покоряя мир, покорно приносил своей удаче жертвы: жизни самых дорогих ему людей. Тимуру в ближайшем будущем предстояло разбить Золотую Орду – венец его ратных свершений – и потерять в битве, в низовьях Волги своего наследника, горячо любимого внука солнцеподобного гургана Мухаммад-Султана.

Исписанные листки вложил в газету и пошел к Васико. Добрался до ее дома, с карликовой пальмой у входа. Поднялся по лестнице до ее дверей и оставил на коврике у порога свое творение. Потом спустился вниз и спрятался в скверике через дорогу.

Она появилась через час. Выскочила из подъезда и замерла на крыльце. Жутко соблазнительная в шортах и коротком топе. В руках ее была газетка с моими опусами. Она беспокойно озиралась по сторонам. Но меня не обнаружила. Потом прошлась по улице: туда и обратно, а посмотреть через дорогу не додумалась. Да и что это была за дорога – две полосы – и я был виден, как на ладони. Глупышка. Она вернулась в дом, а я вернулся в свою хибару.

Второй раз увидел Васико, когда выбрался за сигаретами. Она слонялась по перекрестку, там, где однажды высадила меня, и устало высматривала меня среди прохожих. «Вот, – подумал я, – уже жалеет. Но поздно».

Потом сам ее искал. Дважды. Первый раз ждал на пляже, не дождался. Во второй раз повстречал ее на набережной. Она сидела на скамейке, и выглядела скверно – поникшая, осунувшаяся, с запавшими глазами. Теперь я уже не злорадствовал. Просто, кольнуло в сердце и сдавило в горле. А вечером, исписавшись, ошалев от своей галиматьи, решил: хватит, достаточно подурачились, пора мириться. Подумал: вот, подчищу то, что успел насочинять и вперед. С букетом цветов, если у меня хватит денег.

А денег, кстати, оставалось в обрез. И мне срочно, в пожарном порядке требовался заказ. Я решил, что, даже помирившись с Васико, я к грязным серебряникам не притронусь. Так что нужен был заказ.