Граница ночи. Роман в новеллах

И процессия продолжила путь. Барона такой приём привёл в бешенство, он ожидал несколько иного поведения от подданных. Однако начинать своё царствование со стычки глупо, благоразумнее сначала добраться до замка и вступить на престол, а затем уже привести в порядок дисциплину. Двинувшись дальше и вновь поравнявшись с процессией, барон внимательно посмотрел на конвоиров. У всех в лицах и фигурах были какие-то изъяны, чего нельзя было сказать о пленниках, вполне обычных людях. «Отвратительные уроды, как на подбор» – подумал барон о своих новых слугах.

Уже почти стемнело, когда обоз достиг расположенного у подножия замка городка. Дела здесь шли не лучшим образом, всюду царил упадок и разруха. Дома маленькие, из сгнившей и потемневшей от сырости и старости древесины; узкие изломанные улицы утопали в грязи и нечистотах. Люди жили в нищете и скученности. Лица были усталыми и измождёнными, на них лежала печать уныния и равнодушия. Барон подметил, что на улицах совершенно нет детей, играющих возле домов или бегающих стайками. Женщины заняты только работой, в их руках было что угодно, только не ручки детей. «Это плохо, – рассуждал барон. – Если женщины не рожают достаточно детей, то в скором времени некем будет пополнять армию».

Наконец обоз выехал на главную площадь городка, от которой до замка вела прямая улица. Здесь располагалось несколько относительно крупных и крепких зданий, возле которых кучковались солдаты в чёрных латах. «Что-то вроде казарм для следящего за порядком в поселении войска», – предположил барон. Какого только сброда не было среди солдатни: хромые, косые, искалеченные, покрытые шрамами, ожогами и нелепыми рисунками. Взгляд цеплялся только за их уродства, но не за обычную для этого сословия воинскую стать и выправку. И сразу же Генрих наметил реформу: «Это никуда не годится. О короле судят в том числе и по его войску. Что будут думать обо мне соседние правители, когда увидят под моими величественными знамёнами этих выродков?»

На площади отсутствовали все присущие городу заведения. Не шла торговля, мужичьё не горланило возле кабаков, часы на ратуше не задавали ритм городской жизни. Отсутствие церкви особо поразило барона, да и недостаток злачных мест показался ему большим упущением. «Народу нужно жрать, – рассуждал он, – глазеть на всякие гнусности и верить, что в конце никчёмной жизни каждого из них ждёт высшая награда – вечность. Тогда толпа послушнее, чем под страхом немедленной смерти. А тут и поглазеть, кроме как на казни, не на что. Зато к этому здесь, похоже, имеют вкус». Спешившись, он шёл мимо позорных столбов, к которым цепями были прикованы залитые кровью и грязью люди; мимо колодок, кольев, дыб, виселиц… И всюду крик, вопль, стон… Здесь же была вырыта яма, в которой, трясясь от холода и страха, сидели несколько человек с прикрытыми только грязью телами. Они поднимали головы, тянули к барону руки, умоляли вытащить их отсюда. Их властителю стало не по себе, и он поспешил вернуться в карету. Обоз двинулся к замку.

Невысокий, приземистый, тёмного камня, замок являл пример полного отсутствия мысли в архитектуре. Стены были покрыты копотью и плесенью, защитный ров отсутствовал; всё кричало о бедности бывшего правителя. Новоявленного князя вышли встречать придворные. Возглавлял их невысокий человек в бесформенном балахоне. Морщинистое лицо скрывал капюшон. Человек заговорил, пуская слюну по подбородку:

– Приветствуем тебя, о великий правитель нашего бесприютного царства! Меня зовут Эрих, я регент. Надеемся, ты прибыл к нам по велению души, и путь сюда не был для тебя слишком тяжким.

– Благодарю тебя, Эрих, путешествие прошло замечательно. Я спешу вступить на престол, принять титул князя и взяться за управление. Дела у вас идут, как я имел возможность увидеть, далеко не идеально. Но я это исправлю.

Барон говорил с большим воодушевлением, а регент лишь слегка улыбался, пряча лицо под капюшоном. Генрих отдал приказ отвести лошадей в конюшню, а спутников – в лучшие покои. Сам же он изъявил желание осмотреть замок. И в первую очередь – тронную залу. Та оказалась большой, тёмной и очень холодной. Сам трон был грубой работы, из железа, покрытого ржавчиной. Барон решил сесть на него, хотя смутное чувство тревоги вдруг поднялось из каких-то неведомых глубин. Но отступать было некуда, придворные смотрели на него испытующе и ждали торжественного момента. И вот Генрих фон Ольденбург осуществил свою мечту – сел на трон. Теперь он правитель, владыка собственного государства, распорядитель земель и душ.

Регент принёс корону, железный обруч с чёрным камнем, и протянул её новому хозяину. Но стоило только короне опуститься на голову барона, как из трона выскочили железные скобы и захлопнулись на запястьях и лодыжках Генриха. Он попытался вырваться, но холодный металл держал крепко.

– Что всё это значит? – кричал владыка. – Я требую немедленно освободить меня!

Но новые придворные лишь громко хохотали над ним. А трон тем временем ощетинился шипами; они впивались в тело барона, протыкали ноги, руки и спину, буравили, рвали плоть. Под сиденьем разгорался огонь, и трон, казавшийся поначалу таким холодным, превратился в жаровню. Корона сдавила ему череп, он кричал и просил пощады, молил о свободе или о смерти, но ответом был лишь смех.

Вдруг барон увидел, как сквозь толпу придворных прошла прекрасная девушка в сером одеянии до пола. Она приблизилась к трону и положила прохладную руку на лоб Генриху, отчего боль внезапно оставила его.

– Молю тебя, пощади, отпусти домой, – кричал он. – За что мне это? У нас же был договор…

– Я не покупатель, я – судья, воздающий тебе меру за меру низости твоей. Высоты же твои покрыты туманом. Ты судил, теперь ты судим. И твой приговор – вечность.

Она убрала руку, и боль вернулась. Барон не мог сдерживать её, он кричал и молил о спасении, хотя знал, что его крик не покинет этих стен. Махиэль медленно отвернулась и скрылась за спинами хохочущих придворных. Жир на уродливых лицах колыхался, губы дрожали, рты брызгали слюной, грязные пальцы указывали на него, великого правителя страны, из которой нет возврата.

Симпозиум

Получив письмо графа, я сразу же начал собираться в дорогу. Он приглашал меня на Симпозиум, говорил, что дело необычайной важности, и без меня это собрание достойных мужей будет неполным. Брать с собой большой багаж не имело смысла, ведь всем необходимым граф, несмотря на его удручающее положение, мог меня обеспечить, а то главное, ради чего он нас собирал, помещалось в небольшом сундуке. Слуга подремонтировал повозку, заготовил провиант в дорогу, снарядил лошадей, и мы двинулись в путь.

Местность, по которой мы ехали, была пустой и заброшенной. Долгие годы войны и разорения не могли не оставить следов; даже природа, казалось, понесла тяжёлый ущерб и пребывала теперь в унынии и болезни. Одинокий ветер рыскал по ложбинам и пролескам в поисках людей и, никого не находя, из-за своего одиночества становился злым и недружелюбным. Иногда нам, впрочем, встречались и заселённые деревни, жители которых постепенно возвращались к своему включённому в круговорот времён года крестьянскому труду. Сам же замок раненой громадой высился среди чахлого заболоченного леса: граф не позволял выкорчёвывать его и распахивать земли, ибо любил иногда поохотиться недалеко от своего обиталища. Во время осады лес был сожжён, и вид почерневших деревьев, торчащих из болота и засиженных воронами, не вызывал ничего, кроме тоски.

Мост через ров был опущен, ворота открыты, и вход в замок преграждала только решётка. Стражники спросили моё имя и, получив ответ «Теофраст», залязгали цепями подъёмного механизма. Появившийся как из-под земли камергер радушно поприветствовал меня и проводил в просторную комнату. Чтобы согреться и снова ощутить сладость домашнего уюта, я разжёг камин. Ужин не заставил себя ждать, и поедать дичь с терпким вином, глядя на укрощённую огненную стихию, было сущим блаженством. Затем я заснул, а разбудил меня граф, решивший самолично выразить мне почтение.

– Бесконечно рад видеть вас, дорогой Тео! Вы поступили как настоящий друг, оставив свои многочисленные заботы и ринувшись мне на помощь в эту трудную минуту.

– Почту за честь оказаться полезным вам, мессир Рудольф. К тому же, пребывание в месте, где я провёл немало упоительных минут моей юности, способно пробудить сладостные воспоминания. И, я надеюсь, мне удастся встретить здесь тех, кто делил со мной ваше покровительство и братскую заботу.

– В этом можете не сомневаться. Завтра утром, когда мы откроем наш Симпозиум, вы увидите тех, кто предавался в равной мере учению и веселью под защитой этих стен. А пока отдыхайте, Тео, отдыхайте, нам предстоит великая работа.

Он ушёл, а я погрузился в раздумья. Выглядел граф очень плохо, что нельзя было объяснить только возрастом и испытаниями. Даже говоря о минувших беззаботных временах, он не пустил на своё лицо ни тени радости. Казалось, что-то тяжёлое и давящее поселилось в его душе и лишило её прежней возвышенности. Граф смотрел на мир пустыми глазами, и эта пустота множила себя, пожирала время и пространство там, куда падал взгляд. Я заново разжёг огонь и отбыл в поле сонливой лени, собирать жатву из воспоминаний и снов.

Разбудил меня слуга, принесший завтрак из кухни. Быстро покончив с приготовлениями, я вышел в широкий, украшенный пыльными гобеленами коридор, по которому прогуливались участники Симпозиума. Знакомые, но тронутые временем лица, сосредоточенные и серьёзные. Не успел я приблизиться к ним и обратиться с приветствием, как появился камергер и пригласил всех в залу для собраний. Рассаживаясь за круглый дубовый стол с выжженной на нём шестиконечной звездой, учёные переглядывались, как мальчишки: оказалось, никого не из нашего круга здесь нет. Впрочем, круг этот никогда не был тесным, представляя собою не компанию друзей и даже не тайное общество, а, скорее, незримую духовную связь людей, объединённых общими знаниями и умениями.

Камергер зачитывал имена собравшихся, а те вставали и отвешивали лёгкие поклоны:

– Птолемей Синезиус. Базилио Валентини. Янус Баптиста. Бернар де Треви. Венцеслаус фон Райнбург. Теофраст. Граф Рудольф фон Хагенау, – добавил он, когда тот через потайную дверь вошёл в залу. Он сел на огромный деревянный стул и начал свою речь:

– Друзья, уже своим присутствием вы заслужили мою благодарность. Все вы наверняка помните, как в трудные времена гонений на тайное знание и преследований его адептов я использовал своё влияние, чтобы создать для вас остров безопасности. За прошедшие годы многое изменилось. Вы полностью оправдали надежды ваших учителей, достигнув высоких степеней посвящения. А я… Я потерял всё, кроме имени и памяти. Несчастья поселились в этой юдоли мудрости и гармонии, будто всадники Апокалипсиса сделали её постоялым двором в своём вечном странствии по миру. Вся надежда – на вас, друзья.

При всей связности речи графа на его лице было что-то отстранённое, нездешнее. Такое бывает на лицах тех, что существуют в нашем мире, но видят за его материальной оболочкой другой, трансцендентный мир. Мир неподвижности и завершённости, открывающий себя в совокупности изменчивых и преходящих вещей. Однако что именно видел граф поверх окружавших его предметов, я пока не знал. Тот меж тем продолжал:

– Даже те остатки былых богатства и роскоши, что вы видите вокруг себя, мне уже не принадлежат. И обескровленная земля, ждущая возделывателя, и бесприютный замок, замерший в ожидании голосов радости, скоро перейдут в хищные лапы кредиторов, этих неразборчивых ворон, наживающихся даже на бедствиях и войнах. Единственная возможность спасения от позора и гибели – чудесное появление достаточного количества золота. Буду откровенен: получить его в моей ситуации, кроме как от вас, неоткуда. Я вовсе не прошу раскрыть мне ваши секреты, я не вмешивался в постижение вами тайных доктрин раньше, не хочу делать этого и сейчас. Всё, что я прошу – превратить скопившийся в замке железный хлам в золото. Для этого я и созвал вас сюда. Я прошу вас помочь мне ради нашей общей памяти.

Снова вполне логичная, учитывая положение графа, речь. И снова мне поведение графа казалось несколько странным. Если всё, что ему было нужно, это золото, то зачем он созвал Симпозиум? Для такой цели вполне хватит меня одного, и я за одну ночь изготовил бы столько золота, сколько нужно для выправления бедственного положения. Любой из здесь присутствующих тоже. Для чего же граф созвал нас всех вместе? Неужели чтобы предаться ностальгии? Впрочем, если здесь есть какая-либо тайна, она обязательно раскроется, нужно только набраться терпения.

– Дорогой граф, помочь вам – честь для каждого из нас! – произнёс Венцеслаус те же слова, что и я накануне. – Нет никаких препятствий, чтобы употребить знания о трансмутации металлов на столь благородное дело. Однако я думаю, вы понимаете, что утопание в роскоши без приложения к этому усилий, что, увы, свойственно многим знатным особам, ведёт к праздности, лени и потере тяги души к возвышенному. Этот плачевный итог слишком обычен, чтобы не указать на его опасность. Поэтому мы, не желая способствовать падению вашей души с известных нам высот в преисподние бездны, готовы обеспечить лишь необходимый минимум, а дальнейшее, граф, полностью в ваших руках: труд и забота о своих людях сделает больше, чем наши опыты.

– Забота о моей душе доказывает, что вы по-прежнему считаете меня своим другом, а это для меня дороже золота, – первый и последний раз за время Симпозиума граф улыбнулся. – Излишне говорить, что я с благодарностью принимаю ваши условия.

– Что ж, тогда вам остаётся обеспечить нас образцами металлов, – сказал Базилио Валентини, – а завтра утром мы встретимся в том же месте и в то же время, дабы поделиться результатами.

Так и решили. Я направился в свои покои, дождался слуг с различными металлическими предметами (в основном, это были обломки орудий войны), и приступил к работе. Положив лом в специальный сосуд, я зажёг огонь, заготовил необходимые для ускорения и облегчения процессов ферменты и принялся растворять имеющийся металл до однородного состояния. Затем наступила очередь сепарации: необходимо отделить от получившейся субстанции чужеродные элементы, в которых семя золота содержится в абсолютно скрытом, непроявленном состоянии. Теперь очищенная масса пригодна для выращивания золота. Огонь и фермент, называемый профанами камнем философов, делали своё дело, и требуемая форма вещественности всё больше переходила из потенциального состояния в актуальное. Семя росло, желало проделать путь изнутри самого себя наружу, монада золота стремилась вырасти до размеров всей находящейся в сосуде субстанции, сделать её собою, свернув нынешнее определяющее качество обратно в монаду. К счастью, у этого процесса есть границы, ведь я не хотел выводить его за пределы сосуда для плавки, уподобляясь профану Мидасу.

Удовлетворённый качеством золота, я позволил себе отдохнуть, а перед ужином пошёл прогуляться по свежему воздуху, благо внутри замка было много укромных от глаз, но открытых ветрам мест. В одном из них меня ждало неприятное открытие: на грубо сколоченной виселице болтался небедно одетый молодой человек. По состоянию его успевшего обтрепаться палето и уровню разложения плоти я предположил, что повесили незнакомца меньше месяца назад. На дне его карманов обнаружились мелкие остатки травяной смеси: взяв её на язык, я понял, что передо мной врач. Немного побродив, я поймал юного конюха и стал задавать ему вопросы. Тот чрезвычайно перепугался, но под моим нажимом рассказал, что этот господин приехал в замок на своей повозке, имея при себе, как и я, лишь небольшой сундук. На вопрос, чем болел граф, конюх дал неожиданный ответ: болел не граф, а графиня.

Юноша убежал, а меня охватило раздражение. Почему граф ничего не сказал про свою женитьбу? Зачем он приказал казнить врача? И где, чёрт подери, сама графиня? Проклятье, моё путешествие нравилось мне всё меньше, ведь если в деле замешана женщина, жди беды. Логика и воображение нарисовали несколько возможных вариантов разыгравшейся в замке драмы, вплоть до измены и наказания за неё, но я решил не спешить с выводами. В конце концов, для меня важно одно: чтобы вся эта история не была связана с Симпозиумом, а значит, и со мной.

В обеденной зале уже собрались гости замка. Сидели на этот раз не за круглым, а за обычным прямоугольным столом, и граф, как и положено хозяину, занял место в торце. Учёные вспоминали годы юности и делились историями из жизни. Не обошлось и без научных дискуссий, ведь не каждый день удавалось встретить собеседников, не менее просвещённых, чем ты сам. Всех интересовали успехи коллег в решении главных проблем, стоящих перед адептами всех стран. И, судя по отдельным намёкам, происходили определённые подвижки, связанные и с собственными исследованиями, и с нахождением множества античных источников, долгое время считавшихся утерянными. Правда, и количество подделок, наводнивших Европу, велико: только познания в мудрости древних могли помочь отличить переводы от выдаваемых за них собственных сочинений. Однако, несмотря на бесконечные войны, религиозные распри, зверства инквизиции, хаос и эпидемии, прогресс знания в Европе был впечатляющим.

Я украдкой поглядывал на графа, и мне удалось подметить, что его тусклое выражение лица сменялось интересом тогда, когда речь заходила об исследованиях так называемого палингенезиса – восстановления растений из пепла. А разговор возвращался к нему постоянно, ведь это одна из самых сложных проблем, решаемых алхимиками, и мало кто из нас не ставил перед собой амбициозную задачу возвращения жизненной силы тому, что уже мертво. Я тоже пытался делать это, но от ответа на вопрос об успехах предпочёл уклониться. Откровенничать совершенно не хотелось, дурные предчувствия кочевали внутри моей головы из одного уголка в другой, ощущение странности происходящего не покидало меня, хотя внешне всё выглядело вполне обычно. А корень странностей зарыт в личности хозяина замка: тот граф, которого я знал, не стал бы скрывать женитьбу и казнить доктора.

Мы разошлись по покоям, чтобы уже утром встретиться вновь. Наступил второй день Симпозиума. За каждым из адептов в залу для собраний шёл слуга, неся отлитое в разных формах золото. Его сложили в одну внушительную кучу, без сомнения, стоившую целое состояние. Граф смотрел удовлетворённо, и в его глазах даже мелькнуло какое-то живое чувство, доказывающее, что перед нами лицо, а не маска.

– Друзья, мне не хватает слов, чтобы в полной мере выразить вам свою признательность. Вы спасли меня, и если я окончу свои дни не в долговой яме или у позорного столба, то только благодаря вам. – граф помолчал, обводя глазами присутствующих. Все, похоже, рассчитывали, что Симпозиум на этом закончится, но у меня было предчувствие, что это ещё не конец. И оно не обмануло. Граф продолжил: – Но у меня к вам есть ещё одна просьба.

Мессир Рудольф фон Хагенау взмахнул рукой, и слуга отворил потайную дверь. Через секунду из неё на каталке выкатили стеклянный гроб, в котором, завёрнутая в белый саван, лежала молодая женщина. Лицо её, когда-то красивое, представляло кошмарное зрелище: к чумным язвам, проступившим ещё при жизни, добавились следы разложения плоти.

– Разрешите представить вам мою досточтимую супругу – Бригитта. – граф указал рукой на труп. – Это юное создание явилось мне наградой за все выпавшие на мою долю несчастья. Я полюбил её всем сердцем, но зло, окружившее меня гранитной стеной, не дремало: силы ада отняли её, вынули последнюю опору из кренящегося здания моей жизни. Я боролся, я делал всё возможное, приглашал лучших врачей округи, но они оказались способны только брать с меня деньги. И она ушла. Но я не желаю мириться с этим и прошу вас применить свои знания для её воскрешения.

Руки графа тряслись, он волновался, говорил сбивчиво. Возможно, он рассчитывал на понимание и сочувствие, но выражения лиц присутствующих говорили о том, что в этот раз желающих броситься на помощь графу не было. Сам я испытал острое чувство гнева, и впервые за время Симпозиума разразился тирадой:

– Прежде всего, уважаемый граф, вам не стоило обманывать нас и скрывать подлинную причину созыва Симпозиума. Хотя, я думаю, вы понимали, что укажи вы её прямо, никто бы не явился, потому что воскрешать мертвеца – безумие. Впрочем, я не раз говорил, что любовь к женщине – худший вид безумия. Это безумие профанов, ведь истинное безумие позволяет видеть то, что выше вещей, а любовь к женщине лишает даже возможности видеть сами вещи такими, каковы они есть.

– Но разве не вы вчера говорили о воссоздании растений из пепла? – Рудольф решил так просто не сдаваться.

– Действительно, теоретически такая возможность существует, – тщательно подбирая слова, произнёс Янус Баптиста. – Палингенезис действительно занимает умы адептов тайного знания. Но мне не известно, удалось ли кому-нибудь осуществить подобное с человеком.

– Ведь растение – это всё же не человек! – воскликнул Синезиус. – Хотя общий механизм на всех уровнях бытия должен быть одним и тем же, силы, которые нужно привести в движение, различаются.

Граф в отчаянии опустил голову. Затем он решительно вскинул её вверх и, вперив в сидящих учёных совершенно сумасшедший взгляд, начал кричать:

– Вы даже не хотите попытаться! Но разве эта несчастная молодая женщина заслуживает того, чтобы умереть в расцвете лет? Не ради меня, ради неё, сделайте что-нибудь!

– Я знаю, нас многие считают волшебниками, но магия – это не волшебство из крестьянских сказок… – я всё ещё надеялся образумить графа. – То, чем занимаемся мы – это наука, основанная на знании законов природы. Знание законов позволяет воздействовать на природу, но мы, её жрецы, не вправе идти против них. Ведь законы установлены абсолютным и универсальным духом, известном вам под именем Бога, и они не могут меняться в зависимости от броска костей. Если мы будем противиться воле создателя, установившего естественный ход вещей, то станут возможно такое, от чего вы первый возопиёте от ужаса.