Граница ночи. Роман в новеллах

Я побрёл, сначала с воодушевлением, помогающим не замечать остроту камней и холод грязи. Но чем дальше, тем сильнее усталость и слабость клонили меня к земле, и уже совсем стемнело, а ужина я сегодня так и не получил и надежды на него нет. Тело под сырой одеждой чешется и зудит, но костёр разжечь нечем, и я просто ложусь на мягкое травяное покрывало в леске у дороги, обхватываю себя руками и пытаюсь уснуть. Деревья ведут свой вечный спор с ветром, и лес величаво шумит, пробуждая ночных жителей и усыпляя меня.

Но вдруг сквозь наваливающуюся дремоту я слышу чью-то тихую беззлобную брань, она доносится с дороги. Поднимаю голову, прислушиваюсь: то явно какой-то старик вздыхает и ругает немилосердную судьбу. Вскакиваю и бегу к нему, а там будь что будет… Выбегаю на дорогу, смотрю на него, он на меня, и даже в темноте лесной дороги я вижу его дружелюбную улыбку. Улыбку, не гогот презрения, а улыбку? Да он, должно быть, просто меня не разглядел…

– Не самое подходящее место и время ты выбрал для прогулок, юноша, – говорит он, будто старикам ночью в лесу самое место. – Куда путь держишь?

– К морю, – неопределённо машу рукой.

– Зачем же тебе море?

Этот вопрос ставит меня в тупик, хотя сам-то я, вроде, понимаю, зачем мне море, но как это объяснишь незнакомому человеку? Мне осталось недолго, объясняю я, хочу увидеть его перед смертью. Старик становится серьёзен и просит поделиться своей историей. Я соглашаюсь, но предлагаю сперва устроиться на ночлег, а затем уже и разговоры вести. Мы разжигаем костёр, исследуем содержимое сумки старика и тем временем беседуем. Я всё рассказываю, а он качает головой и соглашается, что поступил я правильно, сбежав. Называть его старик просит Сен-Жаком, родом он из дальних мест, а в наших краях уже давно бродит скитальцем. Совершал паломничество, да так и привык к жизни вольного странника. Ищу, говорит, добрых людей да разные чудеса, хотя в наше время добрый человек уже сам почти чудо. И фляжку с вином то мне даёт, то сам прикладывается.

– Что же вы делаете, – говорю, – разве не знаете, что бывает, если слишком близко сходиться с чумными? – А он только улыбается, как блаженный, да хлебом закусывает и меня угощает. Ложимся спать, а утром просыпаемся вместе с лесными птицами и собираемся в дорогу. А на вопрос, куда же он сам-то направляется, говорит, что меня к морю провожает. Видно, и правда без дела слоняется на старость лет.

И вот идём мы, один день, второй, третий… Я всё больше слабею, болезнь уже не даёт сомневаться в себе, ибо появляются страшные признаки, по которым мы так часто вычисляли чумных. Старик щупает меня в разных местах, находит шишки и качает головой… Но делать нечего, я уже готов, теперь одна забота – добраться бы до моря. Погода стоит тёплая, солнце просушило землю, последний раз прогрело её, и природа будто замерла в блаженстве, наслаждаясь прощальной солнечной лаской. Потому и мы духом бодры, чему помогает и хорошая еда, которую Сен-Жак всё достаёт из сумки, словно у неё нет дна. Класть не кладёт, только достаёт, добавляя собранные в лесу травы и коренья. Рыба не тухнет, хлеб не черствеет, это странно, но я не задаю вопросы, боясь спугнуть благодатное волшебство. И мы говорим, говорим, но иногда и молчим каждый о своём. Я рассказал всё о моём прошлом и почувствовал благодарность к старику за то, что его любопытство становится поводом вспомнить свою жизнь. Мать будто снова возвращается ко мне, и я оттягиваю прощание с ней, удерживая себя от перехода на другую тему.

– Ты боишься проститься с памятью тела, значит, не веришь во встречу душ, – говорит Сен-Жак.

– А я найду её там? Смогу угадать? Мы там будем такие же, как здесь? – спрашиваю я, полный смятения: я не хочу больше быть уродом, но боюсь не найти мать, если мы сменим облик.

– В мире сущностей ты не сможешь быть таким же, как в мире форм. Форма преходяща, а сущность вечна. Но не бойся, ты обязательно найдёшь свою мать, ведь будешь искать не глазами. Ты встретишься с ней там, где нет отдельного и различного, где всё едино и прекрасно… И там вы сможете быть по-настоящему вместе, как части одного целого, ибо лишь на земле изначально целое предстаёт отдельным, а единое – многим.

Последние слова Сен-Жака я совсем не понимаю и снова погружаюсь в свои грёзы, где больше нет унижения и одиночества, где я прекрасен и любим, где я важен сам по себе, а не как средство чьего-то нечестивого заработка. И мы идём дальше, день за днём, всё ближе к морю, и ведём возвышенные беседы, в которых мой провожатый рассказывает мне, что видит моё будущее в сиянии. А тело тем временем разрушается, покрывается язвами и гниёт, страдания истязают меня, но дух крепнет с каждой минутой, и я знаю, что доберусь до цели.

И вот настал миг, когда, взобравшись на холм, мы видим море: оно сверкает узкой рубиновой полоской, до него считанные часы. Резкий солоноватый ветер бьёт в лицо, я обнимаю Сен-Жака, радуюсь и плачу от неизбежного расставания с добрым стариком. И мы идём дальше. Я смотрю вокруг и стараюсь запомнить природу такой, какой она предстала предо мной в последний раз. Вечно торопящиеся облака, то и дело непочтительно загораживающие ленивое солнце… Побуревшие луговые травы, уставшие смиренно висеть жёлтые листья; ветер сманивает их оставить свои когда-то шумные, а ныне пустеющие дома и пуститься в странствие. Они весело откликаются и навсегда рвут с прошлым, ничего не зная о том, что ждёт их впереди. По земле пролетают тени птиц, и всё куда-то движется, а куда и зачем, всё дальше от истока или всё ближе к истоку, неизвестно.

Движемся и мы. Дорога вьётся мимо утёса, до него уже рукой подать. В одном месте Сен-Жак останавливается и прощается. Дальше иди один, говорит он, а мы ещё встретимся, если когда-нибудь тебе снова понадобится помощь и участие. И я иду, и с каждым шагом моё прошлое становится всё длиннее, а будущее короче. Вот уже виднеется край, я подхожу совсем близко и смотрю вниз. Буйное, дикое море свирепеет от того, что кто-то посмел установить ему каменную преграду, указал предел, и оно бьёт в него, будто хочет уничтожить все границы и познать бесконечность, разлиться по всему миру и превратить его в себя. Я не знаю, где его начало, оно теряется в сизой холодной дали, но конец здесь, в скале над пенящейся пучиной. Или, наоборот, здесь конец земли, а у моря только начало, а конца и вовсе нет.

Я думаю над этим последним вопросом моей жизни, но вдруг понимаю, что здесь на него не может быть ответа, это знание требует последнего шага. И я оглядываю этот суровый и прекрасный мир, я так мал по сравнению с ним, так жалок и убог, но сейчас он существует словно для меня одного, как будто вся природа была сотворена только ради этой минуты. Прощайте уродство, страдание и болезнь, я отталкиваюсь от края огромной скалы и лечу, ощущая себя счастливым и свободным, как никогда ранее. Где-то далеко внизу скользит моя тень, и море вздымает белёсые пенистые конечности, готовясь принять меня в свои ледяные объятия.

Трон

Лошади, пофыркивая, остановились. «Похоже, это здесь» – подумал барон, смотря из маленького окошка кареты на крепкий каменный дом. Найти его среди буйных зарослей нехоженной городской окраины, да ещё в ранние осенние сумерки, было непросто, но именно Агриппу знающие люди рекомендовали как лучшего в своём деле. Барон несколько раз ударил тяжёлым дверным молотом и стал ждать ответа.

Дверь грузно приотворилась, и в щели показалось лицо пожилого привратника.

– Моё имя – барон фон Ольденбург. Я прибыл по важному делу к досточтимому Агриппе из Неттесхайма.

Привратник распахнул дверь и жестом пригласил войти. Обстановка дома была аскетичной: барону в ожидании приёма даже негде было присесть. Он оглядывал неуютное жилище, пока привратник не проводил его в специальную залу, в центре которой восседал немолодой седобородый человек. На столе лежала открытая книга и перо, рядом стояла чернильница. Подходя к столу, барон заметил, что мебель расположена в центре нескольких окружностей, между которыми рассыпаны надписи на латыни и других языках. Слова, отдельные буквы, какие-то значки и диаграммы, а в центре – крест с наложенной на него пятиконечной звездой.

– Моё имя – барон Генрих фон Ольденбург, – снова начал представляться визитёр, присаживаясь на мягкий стул. – Я пришёл к вам по важному делу. Видите ли…

– Не мне, – Агриппа вскинутой рукой остановил его. – Мне только суть: власть, деньги, женщины, война…

– Власть.

– Условия подобных сделок вы, надеюсь, знаете?

– Безусловно.

– Тогда начнём.

Агриппа убрал со стола всё лишнее и достал испещрённый загадочными символами клинок с отделанной серебром рукояткой. Воткнув его в стол, маг мелом нарисовал вокруг клинка звезду, закрыл глаза и отстранённо, тихо, но очень отчётливо произнёс:

– Вечный и всемогущий Боже, предписывающий воздавать тебе славу молитвами, молю Тебя послать мне духа из ордена Юпитера, что помогает Тебе править небесным сводом, дабы служил он мне охотно, верно и истинно. – Агриппа помолчал, затем продолжил. – Духи, в чьей помощи я нуждаюсь, узрите эти знаки и Священные Имена Бога, наполненные силой. Оставьте несчастных, которых вы мучаете, бросьте злые дела, выходите из своих пещер, нор и тёмных чуланов на светлое место, где Божественная доброта соединит нас. Слушайте наши приказы и выполняйте их. Ваше избавление в повиновении, а не в сопротивлении. Приказываю вам Таинственными Именами Элохе, Агла Элохим Адонай Гиборт. Амен.

Агриппа снова замолчал, но только барон открыл рот, как он продолжил:

– Я вызываю тебя, Махиэль, во Имя Отца, и Сына, и Святого Духа, благословенной Троицы, невыразимого Единства. Заклинаю тебя, Махиэль, дух власти и величия, суда и воздаяния, дух высшей справедливости, явись нам, покажи себя, чтобы мы могли видеть и слышать тебя, говорить с тобой, и чтобы ты исполнял наши желания, истинно и верно служил нам. Услышь меня в этот день, мои мольбы и слова, Священные Имена Бога Элохе Эль Элохим Элион Зебаот Эскерехис Иа Адонай Тетраграмматон. Амен.

Старик замолчал и медленно открыл глаза. Он молчал, и барон счёл благоразумным не открывать рот, пока его не попросят. Так прошло несколько минут. Вдруг из тёмной соседней комнаты почти беззвучно вышла юная привлекательная девушка в сером одеянии до пола. Не поднимая головы и не глядя на мужчин, она скромно села на стул в дальнем углу залы.

– Это Махиэль, – сказал Агриппа. – Уважаемый барон, расскажите Махиэлю вашу историю.

– Я – барон Генрих фон Ольденбург, – начал тот излагать суть дела. Мысли путались, речь давалась с трудом, он чувствовал, как под пышным одеянием тело зябнет и покрывается гусиной кожей. – Я младший сын графа Иеронима Ольденбургского. Самый нелюбимый и презираемый им сын. Достаточно сказать, что мои старшие братья унаследовали титул графов, а я – всего лишь барон. Отец никогда не мог разглядеть во мне способностей государственного деятеля, он считал, что я не достоин править графством после его смерти. Хотя именно я в каждом поступке руководствовался только интересами государства, в то время как трое моих братьев думали лишь о ратных подвигах, богатстве и славе. Поэтому, когда я узнал, что граф Иероним собирается разделить меж ними наш Ольденбург, то решил воспрепятствовать этому. Старшего Дитриха я подкараулил, когда тот гулял вдоль реки, и столкнул со скалы. Второму брату, Рихарду, я подсыпал в пищу яд. Третьего брата, Оттона, когда он возвращался с недостойной его титула попойки, на тёмной улице встретил нанятый мной убийца. Я казнил их, ибо решил, что они не способны править нашим графством! Но отец и тогда не отдал его мне. Он завещал Ольденбург своей дочери от первого брака, бывшей тогда замужем за курфюрстом Пфальца. И когда отец умер, войско курфюрста заняло нашу столицу, и новый правитель установил в государстве свои порядки. А мне, законному наследнику ольденбургского престола, дали только небольшой отряд воинов да крохотное владение с тысячей крестьян. Но я заслуживаю большего, мой удел – великий трон и корона правителя!

– Как идут дела в твоём нынешнем владении? – спросила Махиэль неожиданно низким голосом.

– Прекрасно! – Барон всё сильнее распалялся, его страх совершенно улетучился. – Прежде всего, я поставил каждому жителю деревни клеймо, чтобы все знали: это собственность барона Генриха фон Ольденбурга. Эти проклятые крестьяне наконец-то узнали, что такое работать по-настоящему! Мы искоренили грех праздности, теперь никто не болтается без дела, как раньше, ведь я обложил их такими налогами, что им приходится постоянно трудиться, дабы выплатить их, да ещё и себя прокормить. А кто не платит, тех я сажаю в яму. И они не ропщут, ведь я объяснил им: только честный труд есть основа добродетельной жизни. Роптавшие же лишились языков. А кузнеца, который выковал на один меч больше, чем ему заказал мой двор, я осудил на сожжение в его собственной жаровне, ибо попытку восстания мужиков нужно давить в зародыше. В итоге дела в моём владении приобрели стройность, богатство увеличилось, а люди стали жить в соответствии с божьими установлениями, предписывающими каждому червю рыть свой кусок земли. И теперь я прошу тебя, всемогущий Махиэль, помочь мне вернуть Ольденбург под мою сень, или дать другое государство, дабы изложенные мною принципы строительства добродетельного царства обрели плоть и кровь.

Махиэль подняла на барона полные равнодушия глаза прекрасной девы и долго смотрела, не мигая. Ему снова стало страшно, он ждал решения своей судьбы с тревогой и сомнением. Наконец, дух произнёс:

– Езжай к себе и жди гонца.

И медленно покинула залу, исчезнув во мраке соседней комнаты. Радостный барон щедро расплатился с магом и отбыл восвояси.

Неделя тянулась за неделей, но ничего не происходило. В душе Генриха поселились сомнения, а не было ли всё, произошедшее у мага, лишь инсценировкой для вытягивания из него денег? С чего он взял, что та девица на самом деле была духом, а не обычной деревенской шлюхой, игравшей роль духа за монету? Со временем мысль об обмане окрепла и утвердилась в его голове, он проклинал себя за доверчивость и мечтал поквитаться с Агриппой. Сияющий трон из его грёз поблёк и стал казаться далёким и недосягаемым. Все эти правители германских государств, курфюрсты, герцоги да маркграфы, ничтожества, желавшие только пьянствовать и портить девок, сидели на своих собственных престолах, а он, больше всех достойный титула правителя, прозябает среди мерзких скотов, свист кнута понимающих лучше слов государственной мудрости. От этих мыслей барон озлоблялся, становился резким и раздражительным, и его настроение на своих шкурах чувствовали все окружающие. Телесные наказания и пытки стали делом привычным, а на беглецов барон со свитой из числа данных ему курфюрстом солдат устраивал охоту. Тела крестьян, растерзанных собаками, сажали на колья и ставили вдоль единственной ведущей из деревни дороги, дабы они служили уроком другим.

Осень обернулась зимой, ту сменила весна, затем пришло лето, а когда и оно стало клониться к упадку, к барону пожаловал гонец. Мечты о троне воспылали в нём с прежней силой, и он принял посла с необычайным воодушевлением. Тот принёс волнующую весть: в расположенном неподалёку княжестве Гессен-Кассель опустел трон, и некому его занять. А он, Генрих фон Ольденбург, оказался ближайшим родственником умершего князя по материнской линии. Барон ничего не знал про это государство и тамошних родственников, но это не имело значения: он не верил своему счастью, он благодарил Бога, Дьявола, всех духов и святых за эту награду его терпению. Значит, старый колдун не врал, и церемония была настоящей!

Генрих не желал медлить. Собрав свиту, он объявил придворным радостное известие и предложил отправиться в новую страну вместе. Солдатня, перед которой замаячила перспектива превратиться во владетельных дворян, согласилась без колебаний. Показавшаяся вдруг ещё более мелкой и убогой деревушка оставлена на наместника, лучшие кони впряжены в карету, вещи погружены на обоз, и процессия двинулась в путь. Всадники поигрывали на сентябрьском солнце новенькими доспехами, а сам барон то и дело пересаживался на обитый бархатом облучок кареты, чтобы первым увидеть свою новую страну, свой собственный престол.

Наконец, обоз подобрался к самой границе княжества. Ориентиром служили две скалы, торчавшие из земли по обе стороны дороги. Вот добрались и до них. Въехав в эти своеобразные ворота, путники обнаружили, что местность изменилась. Зелёное полотно степи, прореженное цветочными вкраплениями, внезапно сменилось чёрнотой земли, прикрытой лишь сморщенными шляпками бледных грибов. Дальше – густой заболоченный лес, непролазная чаща, из которой доносились тревожные звуки. Погода испортилась, наползли тяжёлые тучи, то и дело срывались капли дождя. Оставалось лишь удивляться этим внезапным природным метаморфозам. Барон закутался в плащ, выпил вина и вгляделся вдаль, надеясь увидеть впереди пункт назначения. Однако видимость была плохой, воздух словно загустел, мутный и плотный. Барону казалось, что чем напряжённей он смотрит в окружающий его пейзаж, тем пристальней тот смотрит на него. Он настолько явственно чувствовал чьё-то присутствие, что лишь напряжением воли удерживал себя от беспрестанных оглядываний.

Нет, только вперёд, позади и по сторонам для него больше ничего нет. Ещё будет время всё здесь осмотреть, ведь это уже его владения, теперь он здесь король, он заплатил за своё право на этот титул большую цену.

Вдруг из сумрачной мглы выплыли силуэты людей. Сначала барону показалось, что это путники, шедшие навстречу процессии. Однако по мере приближения он понял, что люди не идут по дороге, а висят на рели, прибитой к двум столбам на обочинах. Четверо мужчин и одна женщина. Ноги мертвецов болтались всего в метре над дорогой, и проехать под ними или объехать было невозможно. Возница остановил карету, и барон, набравшись решимости, поднял взгляд к их лицам. И тут же пожалел об этом, ведь ему пришлось заглянуть в открытые глаза мертвецов.

Ему доводилось смотреть в глаза казнённых им людей, и он был готов поклясться, что они выглядят совсем иначе, нежели те, что смотрели сейчас на него. Эти были словно живыми, видящими, испытующими; они не свидетельствовали об обретении их владельцами вечного покоя, а кричали об их страдании и молили о помощи. «Чёрт подери, и здесь одни преступники!» – подумал барон. Мысль о том, что повешенные до сих пор живы, он отбросил как смехотворную и отдал приказ очистить дорогу. Двое всадников с алебардами спрыгнули с коней и принялись рубить рель возле концов. Та не оказала сопротивления, и вскоре мертвецы повалились в грязь. Оттаскивать их с дороги посчитали нецелесообразным, и карета, подскакивая, двинулась по телам. Сам не понимая, зачем, барон глянул вниз. Несчастные продолжали смотреть на него, и он отвернулся.

Даже это происшествие не смогло заставить барона залезть внутрь кареты: он желал видеть страну, над которой ему выпало властвовать. К тому же ему хотелось встретить живых людей и засвидетельствовать их почтение. И через час унылого пути Генриху выпала такая возможность. По дороге двигалась пешая процессия, спереди и сзади шли солдаты в чёрных латах, а между ними несколько десятков человек, скованных одной цепью. На их плечах коромыслами лежали брёвна, давящие головы к земле. Небольшие выемки помогали бревну удержаться на шее, а кандалы, висящие на цепях с обоих концов брёвен, страховали от попыток освободиться от тяжкого груза. Заметив приближающихся всадников, люди стали жаться к обочине.

– Эй, вы, за что наказаны эти люди? – окликнул конвоиров барон. Один из них, отвратительный лысый здоровяк, нехотя обернулся и пристально посмотрел на своего нового господина.

– Каждый за своё, – ответил он.

– Знаешь ли ты, кто я?

– Знаю, – сказал тот с едва уловимой усмешкой. – Ты – наш новый король. Приветствуем тебя, ваше величество!