Экзистенции

Экзистенции
Автандил Хазари

Только в бездне, где кончается дорога и не видно моста, вы увидите, за чем шли. А я – лишь стража: я стою на границе всякого существования и жду, когда вы прибудете ко мне, подберётесь к своему пределу и наконец-то поднимете веки.

Экзистенции

Автандил Хазари

© Автандил Хазари, 2019

ISBN 978-5-0050-0138-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Экзистенция – это, что никогда не может быть объектом, то есть это нечто такое, что я никогда не могу ухватить в виде предмета. Когда мы говорим о человеке так, что пытаемся в нём пояснить ту его сторону, в которой он никогда не есть то, что он есть, – значит, мы говорим об экзистенции. Есть вещи, которым даётся только отрицательное определение; экзистенция есть одна из этих вещей. То в нас, что мы никогда не можем сделать объектом, то в нас, что скорее не является объектом (который мы перед собой поставили бы и называли бы его словами), а скорее является выражением нас самих в нашем существовании, – это нечто и есть экзистенция.

Мераб Мамардашвили

ЛИМБУС

Белый потолок перестал быть естественной границей досягаемости взгляда, и за ним открылось то, на что только и стоит смотреть. Я смотрел и слушал.

Тишина в городе непривычна и пугающа: одолевает тревога, что все его жители спешно оторвались от своих дел и покинули обжитые места, забыв предупредить тебя о глобальной, но пока не осязаемой опасности. Однако тревога быстро превращается в досаду от мысли, что такой поворот событий был бы на самом деле желаемым, а потому, разумеется, невозможным. Они наверняка все здесь, эти суетящиеся Другие, просто взяли временную передышку, копя силы для очередного бурного дня. Я решил воспользоваться преимуществами ночного бдения и вышел из дома.

Воздух густ и ароматен, и я трогаю его рукой, обмениваясь рукопожатием с порывом ветра, а потом консервирую в сжатой ладони. Скамья возле дома приглашает присесть, но я решился на ночной вояж не ради очередной победы статики над телом, и скамья остаётся позади, словно поверженный агент мировой инерции. Наверное, кто-то считает, что у движения должна быть цель, но я отказываюсь рассматривать цель движения как нечто внешнее самому движению как процессу, и сливаю их воедино. Слипшиеся противоположности – продукты деятельности моей примиряющей натуры, ведь мосты сводит и разводит обычно один и тот же человек. Но сейчас рядом со мною только воплощённое отсутствие, и оно явно приятнее присутствия, давящего безусловностью овеществлённой предметности.

При этом я почему-то не угадывал местность: неизвестные элементы пейзажа свидетельствовали о том, что я попал в незнакомые места. Тем лучше, ведь новые впечатления рождают нового меня. Серый цвет уступал место красному, но всё было настолько разбавлено чернотою неба, что тусклость воплощённого в окружающем пейзаже мольберта напоминала Вавилонскую башню от живописи, когда бог в наказание за пренебрежение к индивидуальности смешал городским рисовальщикам краски. Утром яркость и контрастность цветов вернутся, но сейчас я напоминал героя какого-нибудь фильма, виденного мною в детстве на поломанном чёрно-белом телевизоре: я не всегда мог различить его действия и окружающую обстановку, и мне казалось, что и сам герой мучается от того, что вынужден действовать едва ли не на ощупь. Чтобы избавиться от гнетущего ощущения движения в лабиринте без спасительной нити, я выставил вперёд руки, обрекая их на необходимость встретить невидимую опасность прежде, чем она станет достоянием моего сознания. Итак, я попал в абсолютную темноту, плотность которой незаметно и неожиданно достигла максимума.

– Как такое может быть в современном городе? – Спрашивал я себя вслух, удивляясь попаданию в эту загадочную лакуну. – Откуда взялся этот перерыв непрерывности, чёрная дыра в урбанистическом микрокосмосе, анклав Ничто в бессмысленной континуальности Нечто?

И стоило мне подумать, что чаемое отсутствие осуществилось, достигнув логического экстремума, как обувь начали грызть чьи-то маленькие зубы. В ужасе я стал прыгать на месте, не столько чтобы защитить ботинки, сколько протестуя против вторжения в мою безмятежность чего-то неизвестного и, судя по всему, недружелюбного.

– Тихо, тихо! – Недовольно пробурчал сдавленный голос откуда-то снизу. – Ты можешь наступить на меня.

– А почему я должен считать это нежелательным? – Спросил я, прекращая, тем не менее, свои прыжки. – Кто ты?

– Я крот, самое трагичное в мире животное: только я могу зрить в корень, однако, к сожалению, совершенно незряч. Ты удивлялся темноте и пустоте, а это значит, ты на мгновение стал мною, и теперь знаешь, что надо сделать, чтобы ощутить их в полной мере – надо пробраться в моё царство, ведь земля – это максимальное сгущение тьмы и пустоты.

– Мне неуютно в твоём царстве. Как мне отсюда выбраться?

– Вечно одно и то же: сначала вы сюда стремитесь, а потом не знаете, как выбраться! – Бурчал крот. – Иди за мной.

– Я тебя не вижу.

Где-то внизу появился небольшой источник света, и я увидел, что в лапе крота, одетого в старомодный костюм, находится канделябр с тремя зажжёнными свечами. Мы двинулись вперёд. Свет разгорался всё ярче, и вскоре я уже мог различить происходящее вокруг. Мы шли по узкому проходу между двухэтажными домиками, пока не вышли на свободное пространство. Свет от канделябра словно стал частью среды, потеряв чёткую пространственную локализацию; крот при этом незаметно исчез. Этому я не особо расстроился, хотя вынужденно отметил, что он весьма своеобразно выполнил обязанности гида: вместо того, чтоб вывести меня в знакомое место (впрочем, откуда крот мог знать, какое место мне знакомо, а какое нет?), он привёл меня на небольшую площадь, которую я видел первый раз. Домики, обступающие площадь, намекали на присутствие людей.

Вдруг дверь одного из домиков со стуком распахнулась, и из тёмного проёма выбежал маленький человечек с заросшим шерстью лицом и висящими длинными ушами. В руках у него была плеть, которой он с отвратительным щелчком стеганул меня по лицу, стоило только последнему оказаться в пределах её досягаемости. От неожиданности я повалился на поросшую мягкой травой землю, а человечек запрыгнул мне на грудь и сжал голову ручками с длинными и острыми когтями.

– Что нюхал ты в последний раз? – Завизжал он.

Несмотря на полуобморочное состояние, я постарался припомнить, но ничего конкретного на ум не приходило.

– Не помню, не знаю… – лепетал я, – ничего особенного…

– Ничего особенного? Зачем тогда тебе нос? – Прокричал он, не помня себя от ярости, и, просунув пальцы мне в ноздри, начал их разрывать.

Непереносимая боль заполнила собою сознание, не оставляя места даже для удивления, и я почувствовал, как по лицу начинают течь потоки бурной, как в половодье, крови. Я извивался под тяжестью тела мохнатоголового, но сбросить его с себя никак не удавалось. Когда ноздри были совершенно разорваны, а лицо превратилось в один сплошной очаг боли, человечек слез с меня, засунул руку мне в рот и потащил куда-то, держа за верхнюю челюсть.

Следующее, что я почувствовал, был удар головой обо что-то деревянное, видимо, порог дома, о чём я догадался, когда увидел вокруг себя стены какой-то комнаты. Человечек, наконец, вынул руку из моего рта. Я пытался приподнять голову и осмотреться, но нога в кованом сапоге придавила затылок к полу.

– Не воротятся с миром те, кто ушёл по велению души! – Забасил голос сверху. – И да не будет место их пребывания юдолью неги и покоя!

Две невидимые руки подхватили меня под плечи и усадили в кресло, напротив которого, точно в таком же кресле, сидел человек с совершенно круглой головой. Больше никого в комнате не было, да и сама она была абсолютно пустой. Кровь залила мне одежду и продолжала медленно стекать по лицу.

– Ты обвиняешься в неповиновении данности, – объявил мне круглоголовый после некоторой паузы, – и теперь пришла пора зачитать твой приговор.

– Разве у меня не будет возможности сказать что-нибудь в своё оправдание? – Спросил я, опасаясь, что результатом этого неожиданного суда станут новые издевательства.

– Говори! – Милостиво позволил судья.

– Разве есть что-то странное в том, что когда паутина начинает оплетать твой дом, ты пытаешься убить паука?

– А разве есть что-то странное в том, что паук при этом пытается отравить тебя своим ядом, видя, как ты разрушаешь его многодневный труд? – Парировал человек в кресле.

– Но этой мой дом, а паук в нём – незваный гость.

– Некоторые гости приходят без приглашений, потому что видят в чужом доме свободный уголок. Не надо было оставлять этот уголок свободным, но ты сделал это, и теперь у тебя нет дома.

– Поначалу мне казалось, что мы сможем с ним ужиться… – почти промямлил я, готовый признать разумность доводов судьи.

– Вы все стремитесь уживаться вместо того чтобы жить. Жить можно вместе или порознь, а уживаться – это отвратительный компромисс. – Круглоголовый начал сердиться. – Знаешь, что никогда не сможет ужиться друг с другом? Круглое и квадратное.

После этих слов голова судьи стала превращаться из шара в куб. Выглядел он омерзительно. Не в силах смотреть на него, я попытался закрыть глаза, но неожиданно нечеловеческая боль пронзила их: два неизвестно откуда взявшихся ржавых гвоздя вонзились в меня, прибив веки и не давая им закрыться. Я закричал от боли, удивляясь, что не умираю и даже не теряю сознание.

– Мы всегда разговариваем с человеком на его языке, – сказал судья, не без удовольствия глядя на мои попытки осторожно вытащить гвозди из глаз. Из-за моей спины, чинно вышагивая, появилось существо, отдалённо похожее на цаплю, но с гноящимися язвами и швами на лишённом перьев теле и принялось клевать меня, каждый раз выдирая длинным клювом маленькие кусочки и проглатывая их с громким клёкотом.

Судья промолвил:

– Ну что, ты и на этот раз будешь спокойно смотреть, как кто-то претендует на часть тебя?

Я воспринял эти слова как призыв к действию и схватил цаплю за клюв, пытаясь сжать две её половинки. Впрочем, потом я переменил тактику, и начал, наоборот, раздирать пасть этому мерзкому существу. Та оказалась мягкой и податливой, и вскоре в моих руках оказались две половины этой непонятной птицы. Брезгливо отбросив их в сторону, я закричал, что больше не могу выносить всего этого, и потребовал срочно выпустить меня отсюда.

Судья добродушно рассмеялся:

– Срочность существует лишь там, где есть время. А здесь все отрезки превращаются в прямые.

Одна из рук судьи стала увеличиваться в длине, а тот начал обрубать её ладонью другой руки, принявшей очертания топора. Потом он собрал с пола все получившиеся куски и попытался вручить их мне со словами:

– Отрезки – это ваш, человеческий удел.