– И верно. На кой черт действительно свинье глаз? Пятая нога есть – и довольно. Не правда ли?
Молодые люди, с чудесного тона розовой сыпью на лбу и щеках, недоверчиво поглядели на мое простодушное лицо, сразу же успокоились, и один из них спросил:
– Может, купите?
– Свинью? С удовольствием. Сколько стоит?
– Пятьдесят…
Было видно, что дальнейшее слово поставило левого молодого человека в затруднение, ибо он сам не знал, чего пятьдесят: рублей или копеек? Однако, заглянув еще раз в мое благожелательное лицо, улыбнулся и смело сказал:
– Пятьдесят ко… рублей. Даже, вернее, шестьдесят рублей.
– Недорого. Я думаю, если повесить в гостиной, в простенке, будет очень недурно.
– Серьезно, хотите повесить в гостиной? – удивился правый молодой человек.
– Да ведь картина же. Как же ее не повесить!
– Положим, верно. Действительно картина. А хотите видеть мою картину «Сумерки насущного»?
– Хочу.
– Пожалуйте. Она вот здесь висит. Видите ли, картина моего товарища «Свинья как таковая» написана в старой манере, красками; а я, видите ли, красок не признаю; краски связывают.
– Еще как, – подхватил я. – Ничто так не связывает человека, как краски. Никакого от них толку, а связывают. Я знал одного человека, которого краски так связали, что он должен был в другой город переехать…
– То есть как?
– Да очень просто. Мильдяевым его звали. Где же ваша картина?
– А вот висит. Оригинально, не правда ли?
II
Нужно отдать справедливость юному маэстро с розовой сыпью – красок он избегнул самым положительным образом: на стене висел металлический черный поднос, посредине которого была прикреплена каким-то клейким веществом небольшая дохлая крыса. По бокам ее меланхолически красовались две конфетные бумажки и четыре обгорелые спички, расположенные очень приятного вида зигзагом.
– Чудесное произведение, – похвалил я, полюбовавшись в кулак. – Сколько в этом настроения!.. «Сумерки насущного»… Да-а… Не скажи вы мне, как называется ваша картина, я бы сам догадался: э, мол, знаю! Это не что иное, как «Сумерки насущного»! Крысу сами поймали?
– Сам.
– Чудесное животное. Жаль, что дохлое. Можно погладить?
– Пожалуйста.
Я со вздохом погладил мертвое животное и заметил:
– А как жаль, что подобное произведение непрочно… Какой-нибудь там Веласкес или Рембрандт живет сотни лет, а этот шедевр в два-три дня, гляди, и испортится.
– Да, – согласился художник, заботливо поглядывая на крысу. – Она уже, кажется, разлагается. А всего только два дня и провисела. Не купите ли?
– Да уж и не знаю, – нерешительно взглянул я на левого. – Куда бы ее повесить? В столовую, что ли?
– Вешайте в столовую, – согласился художник. – Вроде этакого натюрморта.
– А что, если крысу освежать каждые два-три дня? Эту выбрасывать, а новую ловить и вешать на поднос?
– Не хотелось бы, – поморщился художник. – Это нарушает самоопределение артиста. Ну, да что с вами делать! Значит, покупаете?
– Куплю. Сколько хотите?
– Да что же с вас взять? Четыреста… – Он вздрогнул, опасливо поглядел на меня и со вздохом докончил: – Четыреста… копеек.
– Возьму. А теперь мне хотелось бы приобрести что-нибудь попрочнее. Что-нибудь этакое… неорганическое.
– «Американец в Москве» – не возьмете ли? Моя работа.
Он потащил меня к какой-то доске, на которой были набиты три жестяные трубки, коробка от консервов, ножницы и осколок зеркала.
– Вот скульптурная группа: «Американец в Москве». По-моему, эта вещица мне удалась.
– А еще бы! Вещь, около которой можно заржать от восторга. Действительно, эти приезжающие в Москву американцы, они тово… Однако вы не без темперамента… Изобразить американца вроде трех трубочек…
– Нет, трубочки – это Москва! Американца, собственно, нет; но есть, так сказать, следы его пребывания…
– Ах, вот что. Тонкая вещь. Масса воздуха. Колоритная штукенция. Почем?
– Семьсот. Это вам для кабинета подойдет.
– Семьсот… Чего?
– Ну, этих самых, не важно. Лишь бы наличными.
III
Я так был тронут участием и доброжелательным ко мне отношением двух экспансивных, экзальтированных молодых людей, что мне захотелось хоть чем-нибудь отблагодарить их.
– Господа! Мне бы хотелось принять вас у себя и почествовать как представителей нового чудесного искусства, открывающего нам, опустившимся, обрюзгшим, необозримые светлые дали, которые…
– Пойдемте, – согласились оба молодых человека с ложками в петлицах и миловидной розовой сыпью на лицах. – Мы с удовольствием. Нас уже давно не чествовали.
– Что вы говорите! Ну и народ пошел. Нет, я не такой. Я обнажаю перед вами свою бедную мыслями голову, склоняю ее перед вами и звонко, прямо, открыто говорю: «Добро пожаловать!»
– Я с вами на извозчике поеду, – попросился левый. – А то, знаете, мелких что-то нет.
– Пожалуйста! Так, с ложечкой в петлице и поедете?
– Конечно. Пусть ожиревшие филистеры и гнилые ипохондрики смеются – мы выявляем себя, как находим нужным.