Дырявые часы

– Опять по кругу! Опять ты не про них, а про что-то выдуманное. Раз и тянет и страшно, то надо всего-то навсего развеять «страшно» – и останется только «тянет», а страх уходит с пониманием, что бояться-то и нечего. Саму неизвестность разве что. Поразмысли как-нибудь обо всём на трезвую, глядишь, и многое наладится. Ну да ладно. Лучше выпьем. Так… выпьем, чтобы ты уже через полгода выиграл забег!

– Зачем?.. – отвлёкся друг, хотя Ивону услышалось «за чем?».

– Да хоть за коньяком! – сказал Жиль и кивнул на костыль: – Ну так расскажешь?

Этьен в сотый раз вздохнул и рассказал, что недавно остался он снова с Клодом, «дабы лишний раз эти ненасытные няни свой нос в кошель Лулу не засовывали». Сидели, смотрели телек. Но каждую рекламу всё ощутимее становился чей-то пристальный зов. Исходил он из угла. А в том углу стояла коробка. Да в той коробке – кар. Подаренный намедни радиокар. Конечно, первым не выдержал… Этьен.

– Ты уже опробовал подарок? Чего он так жалобно забился в угол?

– Да. Хорошая, – радостно отвечал мальчик.

– Просто хорошая? Значит, ты её испытывал только дома, не на улице?

– Ага.

– Ну это не то. Собирайся.

По-скорому вышли на пустую детскую площадку и погнали! Час-два пролетели, как медуза с падающей башни, – а потом Этьен устал и дополз до скамейки со словами «давай сам теперь».

«Самого» хватило ещё на полчаса.

А затем отдохнувшего дядю запрягли в нашееносца[20 - От русского: носить на шее.]. А чтоб было веселее, Клод свысока управлял машинкой и всячески стремился наехать на ноги Этьену, чья задача состояла в ловком увёртывании, ведь оба почитали игрушку за опаснейшую бомбу. Весело было даже дяде. Все они, те двое от мала до вели?ка, носились и хохотали, как лоси, пока не выдохлись окончательно. Все остались живы, ведь бомба так их и не настигла. Вот уж и животы заурчали на всю улицу, требуя дозаправиться.

Всё случилось в конце.

Начали по всей площадке собирать разбросанные в порыве азарта вещи. Этьен приседал и придерживал Клода, пока тот складывал всё в сумку, и так прошлись по всему периметру. Договорились, что машинка поедет с ними рядом, а «водитель» – Клод – будет и ей управлять и командовать маршрутом до дома.

Этьен расслабился в своей роли каланчи и спокойно стал выходить с детской площадки – как вдруг не понял, что произошло. Остались только вспышки…

Раз! Вспышка! И он чувствует, как земля резко ушла у него из-под ног! Вспышка! И он еле-еле успевает отбросить от себя Клода, чтобы тот не задел головой железные прутья. Вспышка – и темнота в глазах! Отвратительный хруст! Пронзительная жгучая боль!!!

Мальчик хлопнулся об землю, хватанув ртом песка; хотел было зареветь, но не успел, испугавшись крика Этьена. А потом кинулся к нему:

– Прости меня, дядя Этьен. Я просто хотел тебя обыграть. Прости, пожалуйста! Тебе больно?..

Парень не отвечал. Да он себя-то не слышал, хотя орал во всё горло и бил по земле, пытаясь заглушить боль. Наконец он вспомнил про телефон и быстро набрал скорую.

Рядом, в стороне, предательски валялась сломанная машинка, на которую наступил Этьен.

Лулу тем вечером еле уложила Клода. Мальчишка всё спрашивал, почему она такая грустная, опять поругалась с Этьеном? И теперь, из-за неё, он совсем не придёт?

Оставалось добавить только «как папа когда-то».

Это резало её внутри.

Да Лулу и без этого понимала, откуда взялись у Клода эти слова – из пьяного брехливого рта его отца. Как он только сумел втемяшить в подсознание мальчика, что в расставании была виновна она, а потом исчезнуть навсегда в незнакомой чёрной подворотне? Чёрт его знает. Но сынишка теперь считал её как будто испорченной, или «тяжёлой», – в слова не переведёшь ощущения ребёнка. Это-то ей и казалось невыносимым: со всех сторон оказалась виновата она, два самых близких человека считали её «какой-то не такой». А «какой-то такой» становиться у неё не было ни сил, ни желания. Да и объяснений, ясное дело, ни от кого не дождёшься: в чём состояла её дефектность?

Понятно, что Этьен ногу сломал не в квартире: мямлил что-то невнятное то про скользкий пол (который был в основном под ковролином), то про разбросанный конструктор (которой был утерян в песочнице в прошлом году), но Клод держался стойко и «дядю» не сдал, даже когда мама больно дезинфицировала его царапины и заклеивала приличный синяк. А вот дядя после того орал в трубку как сумасшедший и про Клода, и про их с Лулу отношения так, что, наверное, вся больница немного меньше стала любить детей… и какую-то Лулу.

Вроде это был тот Этьен Сванье, что два года назад оказался на стажировке в их клинике, – полный шуток и ветра в голове парень, которого несколько лет не хватало молодой одинокой мамочке, – вроде тот Этьен, который сразу и нашёл в ней главное отличие от остальных девиц – зрелость молодых глаз – и своей настойчивостью раз за разом добивался встреч. Но затем столкнулся с Клодом… Хотя они вместе тогда, в первый же вечер, смеялись так, как Клод не смеялся ни со своим отцом, ни даже с Лулу – как две родственные души, решившие на день обменяться любимыми радиомашинками, а потом увидели, что те были совершенно одинаковыми. И смеялись, и радовались, что вот он был рядом – друг.

Вроде тот это был Этьен, да не тот. И не два разных. Скорее какой-то третий – их стыковка, трещавшая по швам от постоянной борьбы за власть то одного, то другого – наверное, мальчика и мужчины. Но разве эта борьба не естественна, разве она, Лулу, не повела себя иначе, чем с мужем: ни упрёка, ни намёка – только тишь да гладь да пироги под нос совать.

А может, слишком гладко? Ведь взгляд-то у неё действительно был жгучим и – как говорили в клинике – легко насаживал недругов, как бы помягче… ну как ванильное мороженое на раскалённый ржавый кол!

Ладно, не будем утрировать. Лулу на взводе бывала не часто, а если и скользнёт грозная искорка в глазах, то вокруг все просто рассасывались по делам, тихо приговаривая в рифму, что «ссориться с Лулу не надо никому». Ну привыкла она себя защищать и от мужа, и от мира – выбора-то особо не было. Что ж её теперь за это казнить?

В любом случае, даже после скотомужа, Лулу не собиралась взваливать роль защитника на Этьена, но, видимо, больничные слухи имеют некую силу. Как говорится, если всё время жирафу твердить, чтоб он меньше чавкал, то он в конце концов возьмёт – да и плюнет смачно тебе в рожу! Ну приблизительно как-то так.

И Этьен, скорее всего, хоть на словах и не получал подтверждения своим страхам, а вот глаза Лулу пепелили не хуже кострища, но потом, в одиночестве, быстро гасли от слезы.

В том-то, пожалуй, и была её главная ошибка.

Покажи свою слабость при мужчине – он от этого и сам будто крепчает и инстинкт защитника вдруг подключит. Но не водилось у Лулу такой привычки.

Было же всё слава богу, что изменилось?..

Проплакала Лулу весь вечер, причитая шёпотом: «Уже не знаю, что мне делать. На кой оно мне надо? Столько нервов…»

Пия пришла в себя. Или это всё ещё был сон? Различить она не могла и, как сквозь туман, разглядела Нильду, которая что-то пробубнила то ли про стадо овец, то ли про чей-то конец. Кругом мелькали белые халаты.

Снова провал в пустоту, в которой будто бы плакал ребёнок и истошно звал, звал издалека мать.

Мадам Илар не находила себе места, хотя врачи утверждали, что всё прошло как нельзя лучше, что малышка явилась крепкой, крикливой и станет певицей-бодибилдером – когда подрастёт, конечно. Пия всё время спала, но и это Кабо признал нормальным. Да и сама Нильда уже где только не дремала.

Ну вот, наконец, веки задрожали, и сонная мамаша открыла глаза.

Вокруг всё было серо, а на стену падали вафельно-малиновые лучи заходившего солнца. Из пелены постепенно образовалось улыбавшееся лицо Нильды:

– Ты молодец, моя миленькая! Всё кончено! – И зацеловала дочку до лобопоморщения. – Малышка у нас! Наша красавица уже не раз тебя будила, чтоб рассказать, как на бабушку похожа – но ты всё никак да никак. А уже сутки прошли, ласточка моя, вечер. Ну что с самочувствием-то?

– Не пойму… – еле прошептала Пия, не узнав своего голоса. – Слабость. Сейчас опять, наверно, усну… Увидеть бы её успеть.

– А я и говорю: для выработки рефлекса уже не раз прикладывали наше счастье к твоей груди. Пойду мсье Кабо искать, а ты лежи. Он строго-настрого запретил тебе вставать несколько дней. Даже в туалет. Как наберёшься сил, так и видно будет. Может, два, может, три дня – как бог пошлёт. Я уже несколько раз тебя поздравляла, а ты откроешь глаз, послушаешь, «какая ты молодец», промурчишь, чтоб «я не пускала чужих овец», и опять на боковую. Да и пускать-то некого. Посетителей тоже исключили пока, но я, как ты знаешь, везде пролезу. Только никому не говори про маму – я тут вроде невидимой тумбы буду рядышком сидеть, сколько потребуется. А ты отдыхай, отдыхай. – Нильда заковыляла в коридор.

Пия минутки две подождала, но глаза снова слиплись, поволока закружила и унесла сознание.

Наконец кончились выходные, и больница ожила и зажужжала. Белые халаты снова примелькались. Только Этьен не появился. Но Лулу предположила, а Нильда подтвердила, что с пятницы их с новоявленным папашей никто трезвыми не видел и не слышал.

«Не пропили бы разум», – сетовала мадам Илар. «Да было бы что пропивать», – вторила Лулу. «Какая она прелестная, – люлюкала малышку Пия, – и не пьёт ничего крепче молока». Молоко, кстати, удалось на славу, имелось в достатке и уплеталось малышкой за обе щеки.

Событие, конечно, великое, но к этому времени оно стало настолько кристально чистым, что дальше обмывать его уже не было ни смысла, ни сил.

Поэтому на этот раз Ивон основательно опустошил не горячительные (хотя одну бутылку прихватил), а фруктовые полки супермаркета и, довольный, направился в клинику. Всю дорогу его радовал приятно-прохладный апрельский денёк, и голова уже заметно посвежела в отличие от Этьена (подыхавший с похмелья, он звонил утром попросить места на кладбище, но, услышав Жиля, сказал, что ошибся номером, и сбросил). М-м-м, апрель! Ивон и не знал, что ему так полюбится этот месяц. Может, это было как-то связано с рождением его дочери. Думается, так.

Нильда, конечно, предупредила зятя о запрете на посещения, поэтому он сначала намеревался умаслить Феликса Кабо, а после уже, со спокойной душой, отправиться к любимой. Выйдя из такси, Жиль осмотрелся: это была уже не просто клиника с приятным парком во внутреннем дворике, а место, где родилась его дочь! В предвкушении он постоял перед входом, улыбаясь в мыслях и представляя свою с ней первую встречу. Тут же вспомнил недавнюю исповедь Этьена о детях и невольно пожал плечами: ну… все люди разные.

Достав сухими губами жвачку, он разжевал её и глубоко вдохнул мятный ветер; распрямился и вошёл.