Дырявые часы

Но о разводе никогда и речи не заходило. Может, Пия просто такой человек? Мишура со временем слетела – вот и получай натуру. Но… но она казалась тогда, в молодости, совсем настоящей и тёплой. Не сейчас, нет. Сейчас она одеревенела. Будто читала чужую речь, а свои слова подзабыла. Вот бы ей напомнить, встрепенуть любимую и расшевелить к жизни.

Секс? Как ни странно, секс был. Или, скорее, случался, так как комнат – две, а жильцов – горсть. Тогда-то «бывшая» знойная сеньорита казалась снова «настоящей» – или все испанки такие? Да не все, конечно. После «фиесты» вроде должна же была наступать пауза в отчуждении, но нет – уже через пять минут каждый вдыхал свой аромат кофе и молчал о своём. Хорошо, если рядышком. Две единицы на одном балкончике…

Итак, сегодня жена осветила Жиля надеждой на теплоту. Ну а вдруг? Разум, ясное дело, тонул в сомнениях, но человек же не может ни надеяться на чудо, если речь идёт о любви.

На нижней площадке мужчина чуть не влетел в соседку со шваброй – мадам Ордонне?.

– Ох, как же вы несётесь, не продуйте меня, мсье Фисьюре, мне болеть нельзя! – отодвинув с прохода ведро, пошутила старушка, получившая несколько лет назад свой законный отдых. – Я теперь должность имею – буду убираться в подъезде по пятницам и денежный лишек получать. Добилась-таки! Глядишь, успею чего ещё в этой жизни, накоплю.

– Хорошая новость. Только не разбередило бы это вашу тревожную поясницу, мадам Ордонне.

– Память у вас, как у меня, Жиль: это у соседки со второго – поясница, а у меня – зрение! Вон – глядите какие у меня очки, как у Шерлока Холмса! Лишь бы пыль не упустить. Ну… потихоньку-помаленьку. Слава богу, жильцы радивые, не пачкают ничего; одна напасть – дождь. Да и то до лифта натопчут немного. В общем, справляюсь, на здоровье не грешу. Кстати! Не лучше ли бы было для вашей жены какой особый уголок на этаже соорудить. Я бы пепел выбрасывала – и всё, а пол был бы чист да бел. – Указала она на коричневую от природы плитку.

– Я чего-то не угадываю вашу мысль… – стукнуло сердце у Жиля.

– Простите, я сроду бы не подумала, что сеньорита Фисьюре скрывает… Ну да было и было разок-другой-третий-четвёртый – велика ль беда! У меня вон тоже один грешок – и тот с мешок: дюже люблю Луи де Фюнеса, а вот смеяться не люблю! И ничего не поделаешь: живу-разрываюсь.

Жиль всё ещё стоял опешивший и поражался, как же можно было так не знать свою собственную жену. Мадам Ордонне поняла, что «уронила в прозрачный бульон увесистый кусок свёклы».

– Ой! Мне, наверное, сын звонит, – замешкалась она, взволнованно посмотрев по сторонам, и уставилась в ведро.

– Не волнуйтесь, – сделал уверенный вид Жиль, – я знаю, конечно… Про жену. Всё обустроим. Сегодня же куплю пепельницу.

Старушка недоверчиво топнула ногой, но потом быстро переменилась и подняла взгляд:

– Ох, и хорошо же вам без очков, Жиль, просто красавец-жандарм! Наглядеться невозможно. Почаще бы вас видеть, чтоб душа радовалась. Ох и завидуют все вашей счастливой жене, нет лучше пары у нас в городе! Ну идите, я вас задержала совсем. Мадам Илар передавайте привет – удивительно хороша её шаль. Я с ней ни в тепло, ни в холод не могу расстаться – влюбилась в пух и прах! Ну… – замахала к выходу Ордонне, – торопитесь, а то кто же будет нам деревом Париж украшать – не природа же! Ваши поделки не то, что эта страшная башня – ух! – замахнулась она на невидимого Эйфеля. – Всего доброго вам, Жиль!

– Всего доброго, мадам Ордонне!

Ивон вышел на улицу и громко вздохнул, ведь в голове ещё стояли слова старушки о счастливой паре. Потом он взглянул наверх – вдруг, как раньше, Пия сегодня ещё и в окне его проводит?

Чистое небо с песнями птиц, весеннее солнце. А где же было его солнце?

Пусто в окне.

Только мадам Илар, никого не замечая, что-то напевала себе под нос и поливала на балконе цветы.

После обеда уже началось: Нильда то там, то здесь вздохнёт некстати, сверкнёт глазами, а то и вовсе что-то пробурчит на свои цветы, и неизвестно, кто у них там побеждал в споре. Это значило, что зерно негодования давало всходы, а негодование у испанских женщин искре подобно, да к тому же в сарае, где уж очень любили складывать вместе порох с соломой.

А тут ещё Пия опять на лестничную клетку наведалась, и вернулась с тем же запахом, что так дёргал Нильду «за самые гланды», и зашла на кухню за очередной крепкой порцией кофе.

– И на меня сделай, мам.

– Сделать-то сделаю, – не оборачивалась та, – но вот что нам с тобой делать? Как тебя там только черти терпят с такой-то вонью! Это хорошо ещё, что зять попался со слабым носом, а то явился бы пораньше с мастерской, да и застукал бы свою благоверную с поличным. Не надоело тебе травиться, а?

– Отстань со своими причитаниями, – отмахнулась Пия, – я тебе что, девочка?

– А кто ж? Мальчик, что ли? – цыкнула мадам Илар, укутываясь поглубже в шаль и поправляя синие бусы. – Тридцать четыре года сраму.

– Я недавно закурила, не преувеличивай.

– Вот и спасайся, пока не поздно, грешница. На кой нам в доме кашляющая сипая дворняга?

– Отстань, я сказала! – резко повысился тон в ответ.

Нильда молча налила две чашки кофе, громко поставила их на стол и хотела было идти. Но тут спохватилась; рывком схватила свою чашку и твёрдо направилась в гостиную.

– Иди-иди… – тихо вослед пробубнула Пия. – Учить она меня вздумала!

В гостиной Нильда обижено устроилась в кресле, выбрала испанский канал и расположила на подоле пряжу, ведь сегодня у неё был день пряжи. Пие оставалась вышивка, к которой она и приступила, как только успокоилась, допив кофе. Она села рядом с матерью в примыкавший к креслу диван. Женщины, как уже где-то упомяналось, работали дома, а затем, по интернету, принимали заказы на свои аутентичные работы: шали, платки и простенькую, но броско-калоритную бижутерию. Вот, например, лет десять назад Пия особенно постаралась, сооружая жёлтую подвеску с крупными бусинами, которую так нахваливала Нильда, надеясь выручить за такую раза в два больше. Когда украшение было закончено, Пия подарила её самой лучшей маме и бабушке на свете – и что же вы думаете? С тех самых пор – ни разочка! ни единого не надела те грушевые бусы мадам Илар – как тут не обидеться! Одно дело, если бы завалились куда или затерялись в остальных украшениях, так нет же – на самом верху шкатулки сегодня выглядывали, а Нильда взяла да и, отодвинув их в сторону, выбрала синие (синие! не жёлтые!) и опять-таки бусы.

Из-за одного этого уже стоило не раз покурить и повспоминать своё детство, укравшую внимание и любовь Эвиточку с её мужем Анаклето, которые постоянно продолжали фигурировать в её жизни, а Пия, кабы её воля, и слышать бы о них не желала. Когда-когда? Да всегда! Хотя Анаклето был хорошим мужчиной, всё, что было связано с Эвой, просто выворачивало сестру наизнанку – не хуже, чем коалу с японских забродивших бобов.

Вот и сегодня же утром, говорю, Нильда не только грушевые бусы отвергла (Пие, естественно, показалось: отвергли её саму), но ещё и добавила, что Эва даже не знала, как выглядели сигареты, не то чтобы закурить! Опять эта вездесущая Эва. Ну как на таком расстоянии она ухитрялась до сих пор отравлять Пии жизнь! Подумать только!

Пальцы всё просовывали, поддевали и привычно затягивали узелки, а когда наступил перерыв в кипящих страстях сериала, Нильда сказала, не поворачивая головы:

– Ну а сама-то ты как думаешь, не права я, что ли? Что вот ты скажешь Изе на татуировку? А если и она с запахом курева начнёт являться? А если ещё…

– Стоп! Причём тут Иза? Сравнила вилку с гребешком – она ещё ребёнок!

– А разве взрослому хватит ума засунуть ядовитое кадило в глотку! – развернулась корпусом Нильда, занимая удобную позицию. – Взрослый у нас, видно, только Жиль. А жена у него глупее горошины. Хуже Изы. Та, заметь, морально не пала до такого.

– А чего ты раскудахталась-то! Давно ли тебе не плевать на меня стало, мадам Нильда? – села напротив и Пия. – О вреде курения она заговорила! От хорошей жизни, по-твоему, отравиться хочется?

– А чего плохого в твоей жизни? Муж, который напропалую перед тобой шелка стелет, иль смышлёная, пробивная дочка-красавица, которая уж давно со мной комнатами поменялась? Ух, тяжесть какая! – нервно покачала головой Нильда. – Остаюсь только я. А коли так, то мигом могу испариться. Я и знаю, что ты меня всю жизнь ненавидишь, не дождёшься, когда меня удар хватит. Сколько мне ещё перед тобой извиняться за твои же выдумки? Недолюбленная она! А кто мерит любовь-то? Тот, кто умеет или не умеет сам любить, не думала?

– Не-на-ви-жу! – процедила Пия.

– О-ох! – так удивилась Нильда, что опустила спицы, ведь женщины ссорились стабильно, но грань никогда не переходили, чтобы, выпустив пар, потом спокойно встречать вечером родню и быть ниже травы, тише воды.

– Ненавижу… – глядела Пия в телевизор на сериальную разлучницу, – тех, кто лезет в чужие семьи. И правда, мы с тобой одинаковые, как сказал Жиль. Я вся в тебя. В свою дотошную мамашу.

– М-да, – осела пышная фигура в ответ, – это-то и печально…

– М-да, – передразнила Пия, – также это и кошмарно.

– Скверно, скорее, – поправила Нильда.

Наконец женщины улыбнулись и, как-то ухитряясь не упустить ничего важного на экране, под тихое звяканье спиц продолжили беседу.

– Действительно, дочка, не тяни месяцами, как обычно, – скажи, что происходит. Я же чую: тебя что-то гложет. Я краем глаза видела, как ты даже тайную тетрадку завела. Не дневник часом?

– Не то чтобы. Так ерунду всякую туда пишу.

– Угу, – выжидательно топала ногой Нильда.

Пия опустила голову и ссутулилась: