Дырявые часы

Итак, родина Жиля-Ивона Фисьюре, причмокнув виноградными губами, встретила его дам запахом пекарен, каштанов и сыра, пригласила прогуляться по тонким проулкам; а о французской парфюмерии и говорить нечего: она просто покорила иностранок, ведь даже законченную торговку морепродуктами легко превращала в романтичную юную Эсмиральду.

По приезде Ивон предложил обеим оплатить курсы французского. Те согласились, но уже после первого занятия Нильда, возвратившись домой, так утомлённо обмахивалась платочком, что вечер наступил на час раньше, и она отправилась в свою комнату «подыхать», подразумевая наверное «отдыхать» – хотя… кто знает? Это одной дочери известно, ведь зачем-то сетования и оханья мадам Илар дублировались и на испанском. Пия же снова увлеклась языкознанием и с удовольствием обосновалась на тех курсах, день за днём радуя мужа всё больше (который, к слову, от испанского вовсе отказался, сославшись на занятость и работу; поэтому семью со стороны можно было полноправно считать французской, хотя один из её членов выглядел так, будто иногда забывал родной язык настолько, что не узнавал людей). Чтобы не уморить читателя узловатой (или как говорила Пия – адской!) речью мадам Илар, далее мы будем переправлять её на человеческий лад – не хуже Жилинской, памятуя, что говорит она на французском, если не сказано иного. Но основные перлы, конечно, останутся при ней.

Квартирка находилась неподалёку от пресловутой Эйфелевой башни, со стороны набережной Грёнель, и включала две комнаты. Гость, заходя внутрь, сразу упирался в гостиную, и широкий диван – любимое место Жиля – с порога манил в свои мягкие объятья. Знаете ли, диваны меряются своими мягкостями, и самый мягкий из них признаётся самым мудрым. Ну как и у людей: кто спокойно, без смятения гордости, умеет принимать чужую форму, тот уже пожил немало на своём веку. За «мудрецом» не менее уютное кресло поглядывало в окно с видом на красноватый беж дома-близнеца. Слева – дверь, ведущая к уборным и ванным удобствам, и далее – к кухне. Справа же – небольшая комнатушка, которую и решили выделить для Нильды.

Вещи сочетали в себе и пахнувшие родителями раритеты (их было большинство) и отдельные элементы новизны, приобретённые, видно, по острой надобности. Но последние не так уж плохо вписывались в общую обстановку, ведь в основном были незаметными, серо-чёрными. Все рабочие принадлежности для резки по дереву заранее свезлись в мастерскую, и квартирка обратилась в тёплую берлогу, ждущую бережных женских рук. Ивон старался ничего не менять после смерти родителей (что очень даже понравилось и мадам Илар, и Пие) – так ему было уютнее и спокойнее.

Оказавшись наконец в заветной гостиной, они раскрыли рты и непроизвольно присели на бардовый выцветший диван, напротив которого по направлению от окна располагались гардеробный шкаф, затем его книжный собрат, телевизор с открытой над ним стеной, усеянной изображениями, и деревянный столик, мастерски подогнанный под восточный стиль. Им и в голову не пришло, что это работа Жиля. Он очень радовался тому, что новое жильё им приглянулось и, довольный, отправился вниз за остальными чемоданами.

Дамы застыли. Ощущалось неслучайное расположение каждой безделушки: попробуешь, вот так, утонув в диванных подушках-думках, мысленно переставить смуглую статуэтку, например, поближе к окну – в книжный шкаф, но она сразу теряется в разноцветных матовых корешках. Может, полка над телевизором? Нет, и тут марокканская танцовщица с корзиной на голове не чувствовала себя как дома. Вот так ищешь-ищешь идеальное место, а потом бросаешь эту затею и оставляешь африканскую красавицу на том же столике у прохода, вьющиеся ножки которого будто продолжали её извивы и вместе с ней составляли неразрывный дуэт.

Одна ваза-часы чего стоила. Или часы в вазе. На противоположной стене они занимали центральное место, поместившись на полке над телевизором. Главный экспонат музея, так сказать. Белые часы были искусно врезаны в деревянную терракотовую вазу, оплетавшую их тонкими веточками и листьями, и визуально составляли с ней одно целое. Более того, стрелки часов тоже вились деревянной лозой, а в самой вазе, наверное, ещё матерью Жиля, была подобрана идеальная композиция искусственных растений: из зелёного густого облака выглядывали крупные белые бутоны ирисов, а над всем этим великолепием тянулись тоненькие изящные прутики цветущего персика. Да-а-а-а… женщины были в восторге!

Жиль и довольный чаевыми таксист уже успели на лифте перевезти все вещи на пятый этаж, и вспотевший хозяин наконец щёлкнул замком входной двери. Дамы одновременно дёрнулись и «вышли из комы».

«Это…» – Вопросительно указала на удивительную вазу Пия и не успела докончить, как Жиль уже ответил.

«Я подарил её родителям на день свадьбы. Первое моё профессиональное творение, оно удостоилось титула «экспонат». Публика оценила высоко, вот я и решил, что и семье понравится. А цветами мама украсила…», – добавил он с улыбкой, а потом опустил взгляд, от воспоминаний прикусив большой палец.

Дамы решили приступить к разбору вещей, а уже поздним вечером, после обширного ужина и десерта, упросили Ивона на подробную экскурсию по всему жилью. Кресельные и диванные подушки, точнее их чехлы, подметили сразу обе. Получив разрешение сшить новые, каждая в голове уже прикидывала подходящие узоры. Шили-вязали и дочь, и мать, чем и собирались зарабатывать в чужой стране, надеясь на любовь французов к испанским самобытным мотивам. Да где не ценят аутентичных вещиц!

Около получаса спорили о кроватке для малыша. Мадам Илар стремилась отгородить молодых от постоянных просыпаний и, рекламируя суровость ночных бдений, голосовала за свою комнату, поближе к дверям, чтобы всем рядом было; Пия же, как мать, не могла просто так смириться, что между ней и ребёночком будет Великая Китайская стена! А французские двери, как уже упоминалось, открытыми было оставлять не принято. Будущая мамочка присмотрела местечко у окна и уже взяла рулетку, чтобы озаботиться замерами, как здесь подкрался сбоку скандал в ярком испанском платке.

Выясня?ли бы, делили бы долго – или нескончаемо долго, – кабы папаша не сказал своего мужского слова. Он просто сшиб их мощью разума. Такого женщины никогда не встречали даже в сериалах про мудрость.

«Ко-лё-си-ки! – как стрелой поразил он дочематеринские пререкания. – Кроватка будет только на колёсиках! Она будет ездить и к маме, и к бабушке». Сказал так сказал! Ни слова не послышалось вопреки! и гробовая тишина вынудила всех разбрестись по кроватям до следующего утра.

Потихоньку приживались, притирались. Родственели крепче и крепче. Время на то и дано.

Как метко заметил Жиль, Пия, по обычному женскому недогляду, на девять месяцев проглотила «будильник», который полюбился ему ещё до того, как стал округлять её животик, а потом и топтаться по нему изнутри. То в туалет будущую мамку поднимет, то разволнует по мелочам. Как скоро выяснилось, «будильник» этот оказался общим, для всех: проснётся Пия – встанет и Жиль (не встанет – так после нежного пинка встанет), растревожится она – перепадёт нервов и ему, захочется чего ей – конечно, и он не без желания. Словом, семья – как таких разомкнуть? Да никак. То-то же.

Поводов для чуткого урывистого сна копилось с каждой ночью всё больше. Лёгкая прохлада из открытых окон каким-то чудесным образом пахла Пие солёной рыбой, с которой Жилю потом приходилось играть в прятки по всему городу. Прилагались к ней, естественно, и ягодно-беконный микс, молоко да плюс «чего-нибудь вкусненького». Хотя на счёт понимания вкусненького у жены Жиль уже глубоко сомневался, но списывал это на временное помутнение внутриутробным счастьем, что плохо ещё разбиралось в съедобных сочетаниях. А если Жиль осмеливался пробурчать что-то вопреки вечно голодному Будильничку, то жена тут же, не поднимая век, ловко отгоняла от мужа остатки сладких снов метким щипком в рёбра. Парень взвизгивал, и тут же из соседней комнаты по-французски слышалось: «Безмолвие, зять! не открывать, будьте добрым, глаза моей дочери», а затем снова наступало всестороннее мирное сопение.

На утро улыбавшаяся довольная Пия, ясное дело, такого не помнила, ведь «сон беременной девушки подобен зимне-медвежьему, а с медведями спорить немножко опасно».

Так Жиль стал не покорным, а «внимательным» мужем. Не каблуком, а «опорой». Но он не жаловался. Ему, как похоронившему погибших от несчастного случая родителей и исскучавшемуся по домашнему теплу, не составило труда оправдать новое и почётное звание супруга, лишь бы всем было спокойно. «Родит, – думал он, – там всё и сравняется. Она и сама раньше не была такой придирчивой – гормоны, что ж ещё?»

Да и тяжко приходилось только по ночам, днём всем заведовала хлопотливая тёща. Едва утро глядь в окно – уже завтрак зашкворчал. Не успели из ванной выйти – Нильда уже к столу звала на родном зятю языке: «Гулять к завтраку!», а потом непринуждённо добавляла: «У меня всегда восхитительные блинчики, только это не так…»

Вообще, как и предупреждал Этьен, плохо знающая французский тёща – радость в семье. Ну и залог спокойного сосуществования. Как видите, вместо «не так ли» слышалось «только это не так», к ужину часто подавалось картофельное или гороховое «кюре», а к чаю – воздушный «гранит», подразумевавший, конечно, бисквит.

Беременность Пия перенесла легко и блаженно, больше лёжа и за еду подпуская погладить живот.

Даже клинику подбирать не пришлось. Этьен уже начал стажировку акушером, на кого и отучился, и по знакомству успел закрепил на будущее палату за Пией. Поближе к нему и к его Лулу, которая работала там же. Потому, по их словам, до и после родов «мамочке никто покоя сроду не даст, пока ребёнок не обретёт дар речи и сам не разгонит всех на фиг». Это полностью устраивало нервничавшую, как крольчиха, мадам Илар и Жиля, безусловно верившего в пробивного и дотошного друга.

Дни летели, и Нильда уже всех заклевала: давайте да давайте разузнаем пол Будильничка, а «я в отместку сегодня вечером вас всех вкусно отравлю». «Спасибо, конечно, мам, – отвечала ей дочка, – но ты же меня как облупленную знаешь: нет сюрпризов – нет Пии. Хочу с нетерпением родов ждать, а то на кой тогда финал сериала смотреть?» «А я что, не человек, что ли! – бежали в ответ испанские возмущения, – сидите в своём невежестве хоть до моих лет, пока мы с внуком не расскажем, какой у нас с ним пол. А мне надо понимать точно, каких вещиц нашить да навязать. Я ваших магазинов знать не желаю! И по-французски зятю: «Только деньги в ураган класть!» В моих натуральных, тёплых и красивишных обновах малыш всегда будет покоен, словно лань при вегетарианце. Никаких лишних капризов не предвидится – только тишь да гладь».

Дали Пие подумать ночку другую, да и получили согласие на вызнавание пола.

Но Жиль не долго радовался, потому как Пия поразмыслила ещё сутки и решила, что не хочет ожидать сюрприза в одиночку, и мужа попросила не смотреть результатов: «Мама всё равно не отстанет, пусть знает, если ей вомстилось, а мы с тобой дождёмся Будильничка, кем бы он не обернулся, всему обрадуемся – да, милый?» «Д-да, милая», – был его небыстрый выдавленный ответ.

– Ну сынок, – ликовала в своём предвкушении будущая бабушка, – значит, оно так и лучше. Муж и жена – одна… – как там у вас говорится? – что-то чёрное… вспомнила! – князь тьмы!

– Ладно, – хохотнул Жиль, – дождёмся как-нибудь и так. Главное, чтоб все были здоровы.

– Золотые слова, – поддержала Нильда. – У меня так дед любил не к месту говорить.

Пия улыбнулась со слезами на глазах, и Жиль тут же её обнял.

– Что случилось, доченька? – Кинулась искать платок Нильда.

– Да ничего такого, – всхлипнула та, – просто… я так вас сильно люблю.

– Ох, хорошая моя, расчувствовалась. Вот не зря мне снились барабаны! На пользу тебе беременность, ох на пользу! Люби нас сильно, всё правильно, – «учила её жизни» мать и гладила по щекам. – Сначала пупса люби, потом… – она хитро поглядела на Жиля, – мамочку твою ненаглядную. Потом… – уже чрезвычайно хитро сверлила зятя взглядом, – родину свою не забывай. Затем…

– Ну! – не выдержал и улыбнулся Ивон.

– А мужа твоего – моего сыночку – я буду! Никто крепче не потешит мужика, чем тёща – как говорится, зятю родная душа! Воздух и отрада! И привечу, и накормлю! – шутила мадам Илар.

– Ага, ты уже сегодня обещала его отравить…

– Так это всё из-за его французского, – весело отмахнулась она.

– Да что не так с моим французским! Вот мне ваш очень даже нравится, Нильда. Есть в нём что-то симпатичное и искреннее.

– Конечно. Старые не врут. Как там? Enfants et fous disent la vе?ritе?[16 - Дети и дураки правду говорят (фр. пословица).]!

Пия с мужем засмеялись, а Нильда ничуть не смутилась:

– Ну, видать, опять чего напутала. Главное, чтоб все были здоровы.

– Ага, – кивнула Пия, – особенно головой!

В общем, дни текли-бежали.

Нильда с радостью и разгадкою в глазах смотрела на растущий живот дочки, всё больше перенимая обязанностей по уходу, чтобы зять совсем не обессилел раньше времени. Сроки приближались.

Когда Пию повезли в клинику на сохранение, она отговорила Жиля прерывать подготовку к новой выставке: «Мама везде похлопочет, а ты занимайся своими делами, любимый. Мне, если честно, с ней даже поспокойнее – ты слишком уж переживаешь, чуть ли не хуже меня. Врач обещал: и недели не пройдёт, как мы уже станем родителями».

Сказано-сделано. Смс будущим папкой строчились тёплые, обширные. Каждый вечер да сто раз на дню. А не выдержит – позвонит, то разволнует опять жену; тогда перезванивал ему уже Этьен или тёща, чтоб доставить втык от врача. Потому смс лучше: в буквах волнений не видать было, а значит, всем мирно. Мадам Илар успокоит, уложит дочь, потом наберёт Жилю – успокоит, уложит зятя, да пораньше с его-то тугим засыпанием. Когда спала она сама – неизвестно.

Раньше Пия недолюбливала друга Жиля, а его девушку, Лулу, и вовсе знала понаслышке, но теперь сердце её оттаивало. Каждый по очереди, через смену да вдвоём вместе окружили они её заботой. Лулу, приятная каштановая медсестра, быстро и крепко сдружилась с Пией рассказами о своей недавней беременности Клодом и раз за разом спокойно объясняла ей все тонкости процедур, лекарств – да любой вопрос таял при ней быстрее, чем при враче, которого роженица понимала с трудом (говорил он быстро и не скупясь на термины). А заглянет к ней гормональная грусть, подоспеет Этьен со своими присказками. Шутки Сванье принимали совершенно иной вид с Пией: если Жиля они проверяли на прочность и оттачивали его «мужскую» стойкость, то для Пии они проходили нарко- и алкоконтроль, теряли градус в цинизме и завязывали на себе огромный розовый бант прежде, чем пролезть к ней в ухо. Лулу не узнавала своего пошляка, но догадывалась, что это он ради друга (точнее, чтобы прийтись к новому двору приятеля) прежде, чем сказать какую-нибудь нелепицу мысленно клеймит позором «скользкие» выражения и безжалостно швыряет их в цензурную корзину. Из которой, по-видимому, потом и достаёт их для всех остальных. Как заметила Лулу, два человека делали из него человека: начальник и Пия.

«Да уж, – отвечал он, – язык теперь у меня правильно сломан. Ну… не постелешь соломки сейчас, потом с Клодом придётся по барам ползать – когда безжалостная мама-Пия отберёт у меня друга».

Однажды Жиль всё же решил заглянуть в клинику тайком, с букетом, но Этьен почему-то трубку не взял. Пришлось звонить Лулу. Та взволновано ответила, что Этьен в больнице, что Пия в порядке и приезжать не требуется.

Положив трубку, растерянный Жиль не понимал: в своей или какой другой больнице друг, но сердце было не на месте. Походил он из угла в угол до вечера, а там позвонил сам Этьен.