Горизонт

Прошлое – миф, золотой век, «эх, были», «ах, были», «да, были». Свершённое и совершенное – ни убрать, ни добавить (попробуй извлечь корень из минус одного – получишь «error»). Прошлое задаёт направление: прапрадед говорил «один», прадед «два», дед «три», отец «четыре» – что остаётся тебе? – сказать «пять».

Прошлое – последний аргумент настоящего, последнее прибежище идеалиста. Чем не «Берешит»: и радуга – не половинка, а целиком (мост, подкова), как в книжках – в тот день, когда они познакомились; и неслучайные случайности – оба ждали «своих», оба не дождались; и саксофонист, их преследовавший – и у кинотеатра, и у кафе, и на площади, – «Смотри, он же – точно он!» – всякий раз «Lily was here», обязательный номер из «Golden Sax» и «Sax for Sex»; и потом, когда стемнело – остановились, обернулись. Вместе сказали «раз», «два», «три», а значит, должны, нет, просто обязаны сказать «четыре» и «пять». Должны той школьнице, тому первокурснику. И не только – ведь в фильмах всё начиналось точно так же, ведь Маша с Сашей, Гена с Дашей – они ведь тоже ссорились, расставались, а потом…

Однажды осенью я, будучи в школе, во время перемены смотрел в окно и вдруг увидел, как по дороге едут 2-е людей, мужчина и женщина, и о чём-то оживлённо разговаривают. Женщина молодая, расфуфыренная, а в мужчине я узнал своего отца. Он был в светло-коричневом пальто и фуражке. Пальто было новое, недавно сшитое. Сердце моё часто забилось, и я почуял что-то недоброе. Пришли на память слова соседки: «Смотри, просвистишь отца». Отец обнимал эту женщину, она смеялась. Они ехали, прижавшись друг к другу, и чуть ли не целовались. Отец наклонился к лицу женщины и что-то ей говорил… Придя из школы, я всё рассказал маме. У неё на глаза навернулись слёзы, лицо помрачнело, и она ещё долго расспрашивала меня как да что… На следующее утро, уходя в школу, я увидел маму всю в слезах. С распущенными волосами, она сидела на кровати в ночной рубашке, а отец стоял рядом и громким крикливым голосом говорил: «Я-то вывернусь, а вывернись-ка ты!»

В марте 1940 г. родился меньший, 3-й брат Слава. Ему не было ещё и года, отец несколько дней не ночевал дома, а однажды вечером пришёл за своими вещами. Я вцепился в его рукав, а другой рукой за ручку двери. Кричал: «Папа, не уходи, не бросай нас», – но он грубо оттолкнул меня. Слава испугался и залез под кровать, он ещё не ходил, а только ползал.

Это было за полгода до Великой Отечественной войны.

Ещё летом 1940 г. отец вёл себя необычно. Он был задумчив, от него пахло одеколоном и табаком. Однажды, когда я был дома, он долго ходил из угла в угол, тихо напевая песенку из кинофильма «Истребители», потом подошёл ко мне. Я лежал в постели и читал книгу. Отец спросил у меня: «Если я уйду от матери, с кем вы пойдёте – со мной, или с матерью останетесь?»

Развод был оформлен без шума, делить имущество тоже не пришлось, т. к. никаких ценных вещей у нас не было. Книги – несколько десятков томов – отец перевёз заранее к дяде. Однако на улице Карла Маркса вскоре случился пожар. Сгорело 15 домов. Сгорел и дом дяди, сгорели и книги. Отцу дали жильё в новых домах лесхоза. Зимой 1940 г. он пригласил меня в свою квартиру. Дом находился на окраине Мелекесса. В квартире пахло свежими сосновыми досками.

У них был патефон. Мне разрешали заводить и слушать его, когда я бывал в гостях. Среди пластинок помню: «Синий платочек», «Так будьте здоровы, живите богато», «В каждой строчке только точки», «Девушки плачут, девушкам сегодня грустно»…

Отец подарил молодой жене тёмно-синее шёлковое платье, которое хорошо сидело на Вале и нравилось ей. Она надевала это платье во всех торжественных случаях.

Перед самой весной 41 г. отца послали в г. Москву на курсы усовершенствования политработников, и ходить стало не к кому. Валя в это время ждала ребёнка.

В день похорон дедова квартира показалась Антону какой-то чужой, незнакомой – входная дверь нараспашку, чёрная ткань на зеркале, прислонённый к шкафу деревянный крест. «Проходи, не разувайся» («не разбувайся» – если дословно). И люди, суета. Охающие-ахающие женщины, что-то ищущие, собирающие, куда-то звонящие. И мужики – тоже чем-то занятые, ходящие из комнаты в комнату. Большинство «скорбящих» Антон видел впервые. Он даже удивился, откуда столько народу? Тем более – незнакомого.

Гроб стоял в большой комнате. Дед был в сером костюме, белой рубашке, при галстуке, на ногах – die with your boots on – тонюсенькие, хлипкие, явно не для носки тапочки.

«Тихо жил и тихо умер», – шёпотом сказал кто-то.

…а на сорок дней выпал первый снег. В городе дороги и тротуары очень быстро разъездили-растоптали – противная мокрая кашица, – но на кладбище снег остался нетронутым. Он лежал повсюду – на дорожках (линия первая, линия вторая…), на крестах и памятниках, на ветках и заборчиках. Людей вокруг не было, да и сами Полудницины пришли «узким семейным кругом»: Антон, родители, какой-то дальний родственник с женой (Антон так и не запомнил, как правильно их величать – тётя-дядя?) и двое с дедовой работы, давно уж пенсионеры.

Выпили водки. Молча, не чокаясь.

«Жди нас, – сказал один из коллег, – но не сильно».

Настроение почему-то было светлым, даже радостным. Светлым (но не слепить), радостным (но не смеяться). Дедова душа ушла – куда-то дальше или подыскала новое тело, новое рождение, сияя, светя пришедшим к могиле. Душа, сбежавшая от разума, что держал её в клетке доказательств и желаний, – душа, другое имя которой счастье.

Вот так дед Антона, неверующий и некрещёный, не уступивший богу даже угла во вселенной (фиг с ней, с пропиской), помог увидеть богову улыбку.

По белому снегу скользили синие тени ворон. Пальцы мёрзли (даже если спрятать руки в карманы), то же – нос и уши. Но всё же было тепло – как-то иначе, по-другому.

«По-настоящему», – подумал Антон.

Едва перевалило за двенадцать – часы над входом показывали то ли три, то ли четыре минуты, – в кафе вошла Аня.

Глава 6

При нынешнем соотношении доллара и гривны – неплохо, совсем неплохо.

    Игорь Ефимов, «Обвиняемый»

Со зрением у Колодезного было не очень, но очки он не носил (никогда, даже дома), считая, что «очкарик» – это приговор, что на людей в очках смотрят, как на «ботаников», зануд и неудачников, а Колодезный не хотел казаться ни одним, ни другим, ни третьим. Подумывал про контактные линзы, но наслушавшись, причём от людей с нормальным зрением, – что линзы и стоят чёрт знает сколько, и если врач чего-то не то подберёт, можно поцарапать роговицу, да и отёк какой-нибудь может случиться, – отказался от этой идеи. Не совсем же слепой? Конечно, близорукость доставляла неудобства: надо было садиться к телику поближе, придвигать к себе монитор, чуть ли не тыкаться носом в книги-газеты. А чтобы прочитать какую-нибудь надпись или что-нибудь рассмотреть, приходилось щуриться. Знакомые подкалывали Колодезного: «Русский с китайцем – братья навек».

Сейчас присматриваться было не нужно: неразмытое, поблизости, в фокусе. Они сидели как заговорщики – поставив локти на стол, склонившись над каким-то несуществующим планом – «узкий круг посвящённых», им бы ещё шептаться и поочерёдно коситься по сторонам.

Межник убрал весь «спам» (переложил рекламу и журнал «Кофеёк» на соседний столик), сдвинул в один ряд – на «нерабочий» край, тот, что к окну – салфетницу, стаканчик с зубочистками, соль, перец, сахар.

– Приговорённые к расстрелу, – пошутил Полевой и выстрелил пальцем в солонку.

– Герои мексиканской революции, – кивнул Межник.

На столе стояли две чашечки кофе, только что принесённые, и калебаса с совсем уж остывшей бомбильей. Мате, похоже, осталось всего ничего – когда Полевой потягивал чай, травяная заварка булькала и чавкала. От кофе поднимался пар, в лучах весеннего солнца – рекламная картинка: неповторимый вкус, отборные зёрна.

А ведь я давно их знаю, подумал Колодезный, считай всю жизнь. Не именно этих двоих, а других таких же, других тех же самых – полевых и межников. Ведь они появлялись и появлялись, появлялись и исчезали, и в школе, и потом, в институте и на работе – одноклассники и одногруппники, коллеги и соседи – товарищи, приятели, друзья, или же случайные попутчики. Вроде Холмса и Ватсона: когда Роу и Кокс, когда Бретт и Бурк, когда Ливанов с Соломиным.

«Осторожно!» – сказал «Межник» Колодезному пару лет назад на выходе из кафе. В тот вечер Колодезный был совсем скисшим и подавленным. Всё как всегда: «Оксана, Оксана! Прощавай, кохана!» После разговора по телефону с Ксюшкой, кончившегося её резким «Прощай», Колодезный побродил туда-сюда по квартире (бессмысленно – из комнаты на кухню, обратно) и набрал «Межника». Они встретились в центре, немного прошлись и засели «У людоеда». Винно-водочные посиделки: один – «грустно без неё»; другой – «нашёл, блин, повод убиваться». «Да?» – отозвался Колодезный на осторожно. «Рогами за дверь не зацепись!» – заржал «Межник».

Или ещё раньше, уже с другим «Межником», тоже после «Куди подiлась?» и «Не кидай мене в жовтнi i навеснi» – они проходили мимо пьяного мужика, плакавшего – на самом деле, взрослый, крепкий мужик стоял на остановке и рыдал: «Сука! Да как ты могла? Ведь я тебе, а ты! Проститутка». «Межник», смеясь, подтолкнул локтем Колодезного: «Становись, поной рядышком».

И всякий раз после таких разговоров, прощаясь, межники говорили хором: «Потрахал и хватит, другим оставь», или «Не бери дурного в голову, а тяжёлого в руки», или просто «Не парься». И действительно, на следующий день проблема исчезала, даже – не исчезала, а становилась настолько незначительной – потерял десять копеек, проспал фильм, забыл купить чай, – что и переживать по её поводу (проблемы или ксюши) было как-то несерьёзно. Наступала невыносимая лёгкость бытия. Впрочем, ненадолго, не зря же в своё время Колодезного прозвали ВВ – Влюбчивая Ворона.

Что было общего у всех этих межников? Уверенность в себе? Пофигизм? Чувство юмора? Да. Да. И ещё раз да. Любой негаразд уменьшался рядом с межником (все они, к слову, были высокими), ну а что значат слова «грустить», «одиночество», «скука», «тоска», он и не знал – не по неграмотности, а за ненадобностью, ведь живут же люди, не зная большинства уст. слов (на то они и устаревшие), даже не задумываясь, чем, например, шестокрыл отличается от шестопёра.

Так, по крайней мере, казалось со стороны.

А полевые? «На тебя все девки пялятся, а ты этим совсем не пользуешься!» – сказал однажды Колодезный «Полевому». Они пили джин или виски, что-то непривычное, в «Фараманте». Было за полночь, благо бар работал круглосуточно, и можно сидеть сколько влезет. Парочки порасходились, улыбаясь друг другу, обнимаясь, целуясь, остались девочки-подружки и парни-кореша – женские компании, мужские компании – и ни одной смешанной. И девчонки, будто сговорившись, поглядывали на «Полевого» – улыбались, что-то шептали друг другу. Даже официантка, принося очередные порции, улыбалась дольше и вроде как искренней, чем парням за другими столиками. «У них нет шансов, – сказал Колодезный, покосившись по сторонам, – все тёлки – наши». Но «Полевой» в тот день был как назло совсем не в настроении с кем-то знакомиться.

Хотя это только в тот раз и тот «Полевой». А были и другие вечера, ночи, дни. Другие ситуации и другие настроения.

…два дружка из драмкружка…

Сказка Гайдука «Про одинаковых людей»: «Гена смотрит на одного Костю, слушает другого Костю и чувствует, что его разрывает на две головы, в одну голову это никак не вмещается». Наверное, расплодись полевые-межники как агенты-смиты в «Reloaded», у Колодезного тоже поехала бы крыша, но встречать одновременно двух полевых или двух межников ему не доводилось. Новый «межник» или «полевой» появлялся, лишь когда его предшественник куда-нибудь переезжал или терялся – оставался жить там, где и жил, но уже не друг и не приятель.

Значит, подумал Колодезный, я нуждаюсь в них.

Ничего удивительного, легко понять, какие именно плюсы полевых и межников притягивали минусы Колодезного. Плюсы и одного, и другого – это умение разруливать проблемы. У каждого – вроде как своя специализация. Можно сказать, «Полевой» был докой по проблемам с женщинами, а «Межник» – по проблемам с мужчинами. Ведь тёлка кинула – всё же проблема мужчины с самим собой, а отсутствие тёлки, как ни крути, – проблема с тёлками.

Полевые не были сеньорами благородными Жуанами – без хвастливых историй (если и вспоминали про своих бывших-нынешних, то вскользь, в контексте, говоря о чём-то другом), да и ко всяким поискам-знакомствам относились предвзято: «Давай лучше просто выпьем пива»… Но, как дальше в песне про Жуана: «Ему не убежать, катится любовь», – девушки находились сами, сами начинали игру и от полевых требовалось скорее не заигрывание, а подыгрывание, как бы между прочим.

Межники разрешали проблемы по-мужски: никаких тебе «не плачь, всё наладится», как в девчачьих разговорах про козлов, но и никаких «ты хоть понимаешь, кто здесь ты и кто здесь я?», привычных, если верить подругам, в женских коллективах. А ещё, самое главное, межники не терялись перед гоп-компаниями и прочими мудаками. Колодезный обычно застывал, как кролик, встретивший удава, сдавался сразу же, и лишь изредка пытался как-то ответить, что-то сделать – возразить, ударить, убежать. Межники же мгновенно оценивали ситуацию и…

Нельзя сказать, что Колодезный был полным лузером, но все свои удачи – что дал в морду, что дала – он считал везением, стечением обстоятельств – неким мистическим актом, мол, звёзды правильно на небе выстроились, – Колодезный был уверен, что одна удача, вторая, третья никак не означают четвёртую и пятую. Он всё так же менжевался перед понравившейся девушкой, и всё так же нервно оборачивался, возвращаясь поздним вечером домой. А потому нуждался в межниках и полевых, будто бы знавших какой-то секрет – правильные воззрение и намерение, речь и поведение, благодаря которым проблема, неважно – с мужиками или бабами, переставала быть проблемой.

– А теперь, – сказал Саныч, – самое главное.

Мы сидели на кафельном полу в просторной ванной, рядом с двумя ящичками с инструментом (потребовался, правда, лишь разводной ключ – потёртый, бывалый), в обуви – как и положено настоящим сантехникам.

– Надо выждать минут двадцать-тридцать.

– Проверить, что не течёт? – предположил я.

– Не-а, – покачал головой Саныч.