Горизонт

– Ждём, – пожал плечами Полевой.

Колодезный явился без пятнадцати одиннадцать. Сощурившись, осмотрел зал и через секунду зашагал к «правильному» столу.

– Вы – Полевой и Межник? – спросил он.

Рост – метр семьдесят, небольшое брюхо, в движениях – скорее заторможенность, чем неловкость.

– А вы? – растянув улыбку, поинтересовался Межник.

Глава 4

Идея была величественная, но создавала какое-то ощущение неудобства.

    Стефан Ликок, «Здравый смысл и вселенная»

Все говорили: «её тело» – будто бы нашли не её, а лишь что-то некогда ей принадлежавшее. Всё равно что: её туфли, её платье, её куртку, сумочку, документы, ключи. «Ты что-то потеряла?» – «Да, своё туловище».

Сперва Саныч подумал, что девушка спит – «нажралась и отрубилась». Место было соответствующим. Детская площадка в парке: лесенки, качели, карусели – поржавевшие, покосившиеся – с детьми здесь гуляли нечасто, тем более, что совсем неподалёку, за прудом, была новенькая площадка с радующими глаз синими, красными, жёлтыми, зелёными башенками, горками, туннелями. Девушка лежала на лавочке, рядом валялись бутылки, какие-то пакеты, окурки – не факт, что её. Здесь постоянно кто-то пил, дрался, выяснял отношения, и снова пил, пил, пил. Такие заброшенные площадки есть везде – к ним быстро привыкаешь, спокойно, не обращая внимания (как на вокзальных бомжей-попрошаек), проходишь мимо, или же – обходишь стороной.

Саныч сразу тоже прошёл мимо, лишь покосившись на девушку, но почему-то вернулся.

Она была совсем юной, двадцать – двадцать один, не старше. Голубые джинсы, водолазка и чёрный пиджак с едва заметными вертикальными полосками. Руки замерли в неестественном положении, как у тряпичной куклы. У девушки были длинные ярко-рыжие волосы. Пустой взгляд таращился куда-то вверх, в небо.

Дилинь-дилинь, дилинь-дилинь, дилинь-дилинь – настойчиво напомнил кто-то о себе.

Горизонт бросил открытку на кровать и посмотрел в сторону прихожей. Казалось, там спрятались все-все тени, что когда-нибудь гостили в квартире. Резервация. Краешек зеркала поблёскивал, словно глаза хищника. В бытность «Наутилуса Помпилиуса» Бутусов пел: «Она ненавидит свет, но без света её нет». Коридорная темнота, в которую вглядывался Горизонт, была иной породы. Ей было не важно, светит ли солнце за окном, задёрнуты ли шторы, горит ли люстра в комнате – как вечной мерзлоте не важны похолодания и оттепели.

Горизонт зачем-то повернулся и глянул на картину над телевизором – привычно-пошлую: пляж и голая тётка – и лишь затем встал и пошёл открывать дверь.

Не включая свет в прихожей, он нащупал замок и щёлкнул ключом.

На лестничной клетке стоял двойник Билла Мюррея, или даже – его альтер эго, будто бы актёр ушёл из кино после «Заводилы», поселился где-нибудь в лесу или у моря, и года через три стал именно таким: лицо, загоревшее уж точно не в солярии, погрустневшая улыбка и руки, как у того моряка в романе Кристин Валлы: «Кожа на руках у него была сухая и жёсткая, порой на ней можно было видеть трещины, которые начинались от костяшек и терялись где-то на ладони».

– Я от Владлены, – сказал мужчина, – за деньгами, – и замолчал. Видимо, хотел ненадолго сохранить интригу (какая Владлена? какие деньги?) или думал произвести впечатление серьёзного – важного, делового – человека. Мужчина даже нахмурил брови, но такой взгляд показался искусственным, чужим.

– Шестьдесят гривен, – пару секунд спустя продолжил он, – в холодильнике должны были оставить.

Горизонт кивнул в ответ и закрыл дверь. Медленно, осторожно. Так закрывают дверь в спальню, где только что (после получаса «Мама, принеси воды» и «Я хочу пи?сать») уснул ребёнок. Не дай бог разбудить.

Из ночи в день и обратно. Горизонт прошёл на кухню, открыл холодильник – пятнадцативаттная лампа была похожа на спрятанный про запас солнечный свет, – едва заметно улыбнувшись, провёл рукой по банкам со сгущёнкой, взял деньги из ящичка и вернулся в прихожую. Щёлкнул замком, вручил гостю три двадцатки.

– Спасибо, удачи, – сказал мужчина.

Снова наступила тишина. Будто кто-то нажал на кнопку «mute».

Медленно, кивая на ходу в такт неслышной песне, Горизонт направился в комнату.

Вариант I

Александр Александрович пробежал взглядом по первому разделу, бормоча сам себе:

– Понятно, понятно… это тоже… ага, – и чуть громче: – Ага.

Учитель закрыл учебник, заложив палец между страничками, и посмотрел на класс. Три ряда парт, осеннее солнце сквозь шторки. В глазах школьников – немного заинтересованности, любопытства, какой-то растерянности, порой – тревоги, а иногда и безразличия, пока ещё – детского безразличия. Словно игра: семиклассники замерли, ожидая команды ведущего.

– Вот что, – сказал он. – Что такое геометрия, прочтёте дома. Откройте второй раздел.

– Так, может, сразу экзамен? – громко спросил кто-то с задней парты. Класс рассмеялся. И ожил.

– Мы и второй дома прочтём.

– Давайте лучше пятый!

– Вот это – по-мужски!

– Александр Александрович, – Воронина подпёрла подбородок ладошкой. – У нас геометрия до одиннадцатого класса. Не нужно весь учебник за один день, а?

Длинные реснички, подведённые глаза.

Саныч словно ничего не услышал, поправил шарф и продолжил:

– Точка и прямая. Начнём, пожалуй, с точки.

В открытое окно сразу же ворвался утренний город: мчащие по проспекту машины и приглушённые – эхо – скрежеты, скрипы, хлопки, голоса. А ещё запахи: влажный (от луж), табачный дым (курил кто-то из соседей) и едва уловимый городской, как запах кожи, который и не замечаешь – с окраины, от заводов – химических, металлургических.

Прямо под окном была крыша магазина. Прямоугольники рубероида. Так выглядят поля, если смотреть из самолётного иллюминатора, или – раз уж все они серые – чёрно-белая аэрофотосъёмка. Кое-где валялись окурки, целые островки, а иногда и мусор покрупнее – сигаретные пачки, пластиковые бутылки, какие-то пакеты. Жильцы бросали из окон то же, что и всегда, только вот дворники сюда не забирались.

И вдруг Горизонт словно вспомнил о чём-то. Отошёл от окна, быстрым шагом – герой рекламы, хлебнувший энергетика – двинул к кровати, стал что-то выискивать. Он отложил в сторону фотографию в рамке, будильник, несколько писем, ручку, потрёпанный блокнот. Затем взял сумку и побросал всё это в неё.

Уличный шум будто бы растормошил Горизонта, вдохнул в него жизнь. Крути педали, двадцать четыре дробь семь, в гробу отоспишься.

Горизонт заскочил на кухню, вытащил из холодильника банку сгущёнки, положил в сумку, и тут же, усмехнувшись, вытащил ещё одну… Включил свет в прихожей. Обулся, надел пальто и вышел из квартиры.

Оставшаяся пустой комната всё ещё помнила о постояльце. Он скоро будет, вот его вещи. Рубашки, носки-трусы на кресле, барсетка на журнальном столике, куча всего на кровати. На месте картины, той, что висела над телевизором, осталось светлое пятно – не выгоревшее, не загоревшее. Как белая полоска от купальника.

Закрыв дверь и положив ключ в карман, Горизонт скорей всего хотел резво спуститься по лестнице, но сделал лишь пару шагов и замер.

Этажом ниже, на площадке, кто-то с кем-то оживлённо спорил. А впрочем, спор уже достиг той стадии, когда аргументы закончились и его правильней было бы назвать руганью.

– Прислоняйся! – рявкнул мужской голос. Серёдка – слон – прозвучала как-то особенно грубо, выпала, выскочила из слова. Какое-то «при», какие-то «яйся» и слон-главнокомандующий.

– Слонопотам – налей сто грамм! – завизжала в ответ женщина.

Осторожно, чтобы не выдать себя, Горизонт спустился на пару ступенек и, придерживая рукой полы пальто, присел на корточки.

Лица женщины было не видно – она стояла в дверях, в прихожей (рак-отшельник): наступила на порог мохнатой тапочкой, тыкала пальцем в стоящего перед ней мужчину. Который, к слову, оказался хоть и не старым, но знакомым – тем самым, которому Горизонт только что отдал деньги.

– Заслон прислоню! – продолжил ссору мужчина. – Слоном прослоню!