– Вот какие горьковцы? Здорово, здорово! И Любовь Савельевна здесь? Здорово! Так знаете что? У меня машина, заедем за Халабудой и прямо в Куряж. Любовь Савельевна, вы тоже поедете? Здорово! А ребята пускай дачным поездом до Рыжова. А от Рыжова близко – два километра. Там лугом можно пройти. А вот только надо же вас накормить, а? Или в Куряже накормят, как вы думаете?
Хлопцы выжидательно посматривали на меня и иронически на Юрьева. Их боевые щупальца были наэлектризованы до высшей степени и жадно ощупывали первый харьковский предмет – Юрьева.
Я сказал:
– Видите ли: наш передовой сводный является, так сказать, первым эшелоном горьковцев. Раз мы приедем, пускай и они приедут. Кажется, можно нанять две машины?
Юрьев подпрыгнул от восхищения:
– Здорово, честное слово! Как это у них… все как-то по-своему. Ах, какая прелесть! И знаете что? Я нанимаю за счет Наробраза! И знаете что? Я поеду с ними, с хлопцами…
– Поедем, – показал зубы Волохов.
– Зам-мечательно, зам-мечательно!.. Значит, идем… идем нанимать машины!
Волохов приказал:
– Ступай, Тоська!
Тоська салютнул, пискнул «есть», Юрьев влепился в Тоську целым букетом восторженных взглядов, потирал руки, танцевал на месте:
– Ну, что ты скажешь, ну, что ты скажешь!..
Он побежал на площадь, оглядываясь на Тоську, который, конечно, не мог так быстро оставить свою солидность члена передового сводного и прыгать по вокзалу.
Джуринская смеялась им вслед. Хлопцы переглянулись. Горьковский спросил тихо:
– Кто такой… этот чудак?..
Через час три наших авто влетели на куряжскую гору и остановились возле ободранного бока собора. Несколько нестриженных, грязных фигур лениво двинулись к машинам, волоча по земле длинные истоптанные штанины и без особенного любопытства поглядывая на горьковцев, стройных, как пажи, и строгих, как экзаменаторы.
Два воспитателя подошли к нам и, еле скрывая неприязнь, переглянулись между собой.
– Где мы их поместим? Вам можно поставить кровать в учительской, а ребята могут расположиться в спальнях.
– Это неважно. Где-нибудь поместимся. Где заведующий?
Заведующий в городе. Но находится некто в светло-серых штанах, украшенных круглыми масляными пятнами, который с некоторым трудом и воспоминаниями о неправильной очереди соглашается все же объявить себя дежурным и показать нам колонию. Мне смотреть нечего, Юрьев тоже мало интересуется зрительными радостями. Джуринская грустно молчит, а хлопцы, не ожидая официального чичероне, уже сами побежали осматривать богатства колонии; за ними не спеша поплелся Иван Денисович.
Халабуда затыкал палкой в различные точки небосклона, вспоминая отдельные детали собственной организационной деятельности, перечисляя элементы недвижимого куряжского богатства и приводя все это к одному знаменателю – житу. Хлопцы прибежали обратно с лицами, перекошенными от удивления. Кудлатый смотрит на меня с таким выражением, как будто хочет сказать: «Как это вы могли, Антон Семенович, влопаться в такую глупую историю?»
У Митьки Жевелия зло поблескивают глаза, руки в карманах, вокруг себя он оглядывается через плечо, и это презрительное движение хорошо различает Джуринская:
– Что, мальчики, плохо здесь?
Митька ничего не отвечает. Волохов вдруг смеется:
– Я думаю, без мордобоя здесь не обойдется.
– Как это? – бледнеет Любовь Савельевна.
– Придется брать за жабры эту братву, – поясняет Волохов и вдруг берет двумя пальцами за воротник и подводит ближе к Джуринской черненького, худого замухрышку в длинном «клифте», но босого и без шапки.
– Посмотрите на его уши.
Замухрышка покорно поворачивается. Его уши действительно примечательны. Это ничего, что они черные, ничего, что грязь в них успела отлакироваться в разных жизненных трениях, но уши эти еще раскрашены буйными налетами кровоточащих болячек, заживающих корок и сыпи.
– Почему у тебя такие уши? – спрашивает Джуринская.
Замухрышка улыбается застенчиво, почесывает ногу о ногу, а ноги у него такого же стиля.
– Короста, – говорит замухрышка хрипло.
– Сколько тебе дней до смерти осталось? – спрашивает Тоська.
– Чего до смерти? Ху, у нас таких сколько, а никто еще не умер!
Колонистов почему-то не видно. В засоренном клубе, на заплеванных лестницах, по забросанным экскрементами дорожкам бродят несколько скучных фигур. В развороченных, зловонных спальнях, куда даже солнцу не удается пробиться сквозь грязные еще с прошлого года окна, тоже никого нет.
– Где же колонисты? – спрашиваю я дежурного.
Дежурный гордо отворачивается и говорит сквозь зубы:
– Вопрос этот лишний.
Рядом с нами ходит, не отставая, круглолицый мальчик лет пятнадцати. Я его спрашиваю:
– Ну, как живете, ребята?
Он поднимает ко мне умную мордочку, неумытую, как и все мордочки в Куряже:
– Живем? Какая там жизнь? А вот, говорят, скоро будет лучше, правда?
– Кто говорит?
– Хлопцы говорят, что скоро будет иначе, только, говорят, чуть что, лозинами будут бить?
– Бить? За что?
– Воров бить. Тут воров много.
– Скажи, почему ты не умываешься?
– Так нечем! Воды нету! Электростанция испорчена и воды не качает. И полотенцев нету, и мыла.
– Разве вам не дают?
– Давали раньше… Так покрали все. У нас все крадут. А теперь уже и в кладовой нету.