Снег

Снег
Антон Кара

Сегодня та самая пятница, в которую меланхоличная Олеся решила покончить с собой. Но она знакомится с безрассудной Алисой, которая независимо от Олеси живет у нее в подсознании и даже управляет ее телом. Алиса показывает, что этот мир не так плох, если жить в нем по другим правилам, и избавляет Олесю от депрессии. Но что если их дальнейшие планы не совпадут?

Антон Кара

Снег

1

Всё решено. Уже окончательно. Это случится сегодня. Через полдня. Одна вторая – отличное число для обратного отсчета.

Как раз предстоят выходные. И не будет возможности обратить внимание, что меня нет на работе. Хотя, скорее всего, они и в будни не заметят, что меня нет. Ни одна из этих офисных дур не скажет: «А что это сегодня Олеся не пришла?» И никто не поддержит разговор фразой: «Может, заболела».

Потому что всем плевать.

Никому не интересна жизнь гадкого утенка. Которому не суждено стать лебедем.

Теперь уже точно – не суждено. Всё будет кончено. Сегодня, в пятницу, в конце этой проклятой рабочей недели, гадкого утенка больше не будет. Не судьба ему увидеть понедельник. К тому же это будет необычный день. Вернее, необычный для меня. Вернее, не будет, а был бы.

Да оно и к лучшему, ведь если прощаться с жизнью в понедельник, надо мной станут смеяться все эти бестолочи: «Ничего себе у Олеси неделька началась!»

Их тупые головы начнут генерировать столько черного юмора, завязанного на моей смерти, что можно бы поставить электростанцию и еще полгода питать током целый город. Но мне уже не будет обидно. Мне уже не обидно – с того самого момента, когда начался мой обратный отсчет, заканчивающийся сегодня вечером.

В тот день, месяц назад, мне словно яблоко на макушку свалилось, как тому ученому, и всё сразу прояснилось. Вот только во мне не мысль, как у него, родилась, мысли-то эти кроют меня уже давно, слишком давно. В тот момент я решилась. Мысли – ничто, пока ты не примешь решение осуществить их. Твердое, безоговорочное решение. И я приняла решение умереть.

Мне тогда даже полегчало от этого. Прям отпустило. Наверное, как зэка, который узнал, что через месяц его освободят. Но тут же появилось непредвиденное волнение, или даже в какой-то степени страх. Наверное, как у зэка, который узнал, что через месяц его казнят.

Страдания заканчиваются в обоих случаях.

А сейчас я тоже узница. Я будто тоже облачена в старую оранжевую робу, тоже мнусь в углу вонючего карцера, из которого никому не слышны мои крики. Я тоже заперта в своей тревожной голове, в своем лихорадочном мире, в своей невыносимой жизни. И я устала.

Устала видеть, слышать, говорить, устала думать. Вот как раз думать мучительнее всего, и о том и об этом, о чем нужно и о чем не нужно. А не думать не получается.

Прекратить мысли можно лишь одним способом – фатальным.

Главное, чтобы в последний момент меня не захватила вызванная страхом мысль всё это остановить. Потому что в действительности облегчения это не даст. Разве что на полчаса. А потом, спустя эти самые полчаса, я вновь окажусь там, откуда хотела сбежать, – в своей отвратительной жизни.

Я знаю об этом не из своего опыта, просто предполагаю так. Потому что слишком много думаю об этом. Я вообще слишком много думаю, а теперь – только об этом. Я не хочу стать какой-то неудачливой самоубийцей-рецидивисткой, нарочно оставляющей себе шанс всё отменить в любую секунду. Сегодняшний шаг за черту будет для меня первым и последним.

И еще, я уверена, что даже если меня и накроет испуг в последние секунды, то и тогда я уже не в силах буду что-либо изменить. Всё случится так, как должно случиться.

Устраивать подростковые девчачьи заигрывания с суицидом, чтобы взбудоражить окружающих и обратить на себя внимание, – это не для меня. Этот идиотский нежный возраст я, к сожалению, пережила. И теперь всё по-взрослому, всё взаправду, всё сразу и насовсем.

И писать убогую предсмертную записку со следами от слез, вложенную в красивый самодельный конвертик, я тоже не собираюсь. Это абсолютно лишний драматизм – как в тех фильмах, в которых в конце умирает собака, хотя основной сюжет и не был с ней связан. Киношники знают: хотите растрогать зрителя – убейте в конце собаку. А еще лучше – если она оставит перед смертью записку, в которой признается, что это она прошлой осенью распотрошила кресло, и просит похоронить вместе с ней ее любимый резиновый мячик.

Такие записки, они ведь взламывают устоявшееся общественное осуждение самоубийства, которое обращено не к отдельному случаю, а ко всему явлению в целом. А когда появляется предсмертная исповедь конкретного человека, то это неприятие приглушается, и возникают сострадание, жалость и даже как бы понимание.

Нет, я трогательную записку не оставлю. В реальной жизни не работает магия собачьего кино. И мне в ней не у кого просить прощения и не к кому взывать к сочувствию. Я и погрешить-то толком не успела. Да и почерк у меня тот еще – всё сопереживание усопшей испортит на раз. Люди, что нашли бы ее, с усмешкой спрашивали бы друг у друга: «А это что за слово? “Пожалуйста”, что ли?» – «Нет, больше похоже на “Пошли вы все”».

Да и обвинять кого-то в таком посмертном послесловии я никого не планирую. Хотя можно было бы, конечно, указать несколько мерзких имен, чтобы передать им загробный привет. Правда, в таком случае пришлось бы сделать конверт побольше. Но это ведь не приведет хоть к каким-то значимым последствиям для тех сволочей. Максимум – их для отчета опросит полицейский, да и то, наверное, по телефону, и ему ответят, что они мало со мной общались и толком ничего о моей жизни не знают, а некоторые и вовсе скажут, что не слышали обо мне много лет и раньше я всегда была замкнутой, но они всё равно очень потрясены случившимся. Суки брехливые.

Не стану я ни о ком ничего упоминать – не хочу делать им столько чести.

В любом случае записки самоубийц читают лишь некоторые их близкие и несколько слуг закона, до дальнейшего обнародования текст редко доходит. Хотя для тех, кому нужно больше внимания, есть целое поле для этого – интернет. Прощальные слова вываливают на свои странички в соцсетях, шокируя близких и засоряя ленту новостей тех, кому на тебя наплевать. И после жизни остается твой электронный мемориал, с нелепыми фотками и обрывками мыслей по настроению.

Соцсети подарили нам наших суррогатов. Многие, вместо того чтобы покончить с собой, просто удаляют свои странички. Вот так – щелк! – и тебя как бы не стало. Ребячество. А потом, конечно же, вновь их восстанавливают. Чудесное цифровое воскрешение. Так можно хоть сто раз прощаться с миром, вот только депрессию ликвидацией мультимедийного суррогата не вылечить.

Толку в интернет-прощаниях немного, эти записи всё равно распылятся как и все современные новости: от сенсации до полного забвения день-два – до всплеска такой же, только новой пустышки.

Поэтому, если кто-то хочет почитать чего-нибудь нетривиального, пусть идет в библиотеку, возле моего мертвого тела ничего читабельного не найдется. И заезженных цитат с моим фото поисковик не выдаст.

Всё, что могло быть сказано, уже сказано. Всё, что не сказано, понятно без слов.

Мое решение твердо и безоговорочно.

Осталось полдня.

У меня уже всё готово. Так что неожиданностей не будет. А то я наслышана, как это бывает. Наслышана, потому что прислушивалась.

А большинство поступает опрометчиво.

Например, 80 % самоубийц вешаются. И часто с помощью того, что оказалось под рукой: шарфа, чулок, поясного ремня, провода, порванной простыни, но многие – обычной веревки, купленной в магазине рядом с домом. Это те, кто заранее тщательно готовятся – как я.

Всегда удивлялась, неужели эти веревочники делают тот мудреный спиралевидный узел, какие всегда бывали раньше на виселицах. Или все-таки не заморачиваются и тупо вяжут простой, какой умеют? А потом забираются на гребаный табурет и сбивают его ногой.

И что? И зачем это? Неужто неясно, что начнется потом?

Почему-то не предается огласке, что у висельника вываливается синий язык, глаза вылезают из орбит, что смерть может и не наступить сразу, а стоять рядом, поигрывая косой и поправляя капюшон, и поглядывать, как повешенный долго мучается в судорогах, да еще и обделывается в штаны – ага, об этом тоже говорить как-то не принято.

Нет, это не мое. Хоть и крайне надежный способ, но уж слишком страшный. Почти такой же, как самосожжение. Не.

А 10 %, которые предпочитают отравление, видимо, тоже не в курсе, что яды – это мучительная смерть, и порой очень долгая. Если тебя, конечно, не стошнит и ты не сблюешь весь принятый флакон разноцветных таблеток, от которых рассчитывал уйти по волшебной радуге в счастливой эйфории. Отравление самый частый способ неудавшейся попытки наложить на себя руки. А потом врачи отрежут тебе полжелудка, полпищевода и две трети кишок, а ты сиди и соблюдай теперь диету, фитоняшка.

У нас, в России, как никакие другие самоубийцы в мире, еще и используют для этого дела уксусную эссенцию. Она всегда валяется где-то на полочках – думаю, в этом и кроется секрет ее популярности в стране. Это же настоящий русский яд. Часто выступающий как планомерный исход всеобщего русского недуга – хандры. И держится этот рецепт смерти на сарафанном радио – раньше регулярно доходили вести оттуда-отсюда, мол, то та тетка, знакомая друга, выпила ее и успешно померла, то та сестра коллеги соседа тоже удачно финишировала.

И опять-таки невыносимую болезненность самой процедуры молва не доносит. А ведь уксусная кислота моментально прожжет и рот, и пищевод, и желудок. Глотку проберет такой жуткий спазм, что не факт, что сможешь выпить смертельную дозу. Организм изнутри разъест к чертям, и уже потом врачи будут бороться за твою никчемную жизнь, которую ты продолжишь инвалидом.

Вот и нечего романтизировать дурацкие объедания горстями пилюль непонятно от чего. И уж тем более всякое едкое пойло.

Нет, это не мое. Я ненавижу блевать. Мне кажется, будто мое лицо выворачивается наизнанку через рот. Уж проще застрелиться.

Стрелков, правда, не очень много, процента три. Это потому что оружие мало у кого есть. А у кого есть, тот хоть раз в жизни об этом задумывался. Да, легко. Да, быстро. Но опасность всё же остается: что, если в последний момент рука от дрожи немного перенаправит дуло и пуля реально снесет тебе пол-лица, но только ты останешься жив? Не попадешь куда надо? Челюсть отвалится на полметра, словно у разбитой чревовещательной куклы. Глаз повиснет на кровавой ниточке. Адский гул в ушах. И твое тяжелое дыхание – будто через тонкую трубочку.

Хорошо, что я не работаю в полиции. Потому что, будь я хоть снайпером-самострелом, оставлять после себя кровавое месиво вместо головы и размазанные по стенам мозги я не хочу. И не потому, что я девочка – для антуража пистолет я могла бы взять и розовый, – а потому, что не хочу такой уродливый пейзаж на своей кончине. Не мое это.

Раньше, глядя в окно, я часто подумывала о падении – правда, так, вскользь.

Прыгунов около 2 %. Ну тут и так всё понятно. Страшно, больно, разбившаяся об асфальт красная лепешка. По крайней мере, поэтично, если кто-то кидается с моста. Но в нашем городе достойных смертельного прыжка архитектурных великолепий нет. А у меня под окнами еще и провода какие-то: электрические, возможно. Да и машины припаркованы всегда. Это было бы какое-то идиотское представление для соседей, а не самоубийство. Так что проехали.