Воспоминания Дитрихманна. «В сем умереть готов». Письма Джона Белла, шотландца, исполняющего должность врача при русском посольстве в Персию, прежде неизданные (сборник)

– Спите и не беспокойте меня по пустякам, – откликнулся недовольно тот и закрыл глаза.

Я постарался исполнить приказание своего командора, но удалось мне это не вдруг. Мне казалось, что я спал не более двух часов, как звук выстрелов заставил меня вскочить и припомнить все тревожные обстоятельства последних дней. Я был один в каюте, койка командора была пуста. Бросившись вон, я обнаружил, что заперт. Тщетно пытался я, действуя здоровой рукой, с помощью кортика открыть замок.

В то же время на корабле воцарилась тишина настолько глубокая, что я мог бы счесть шум борьбы за пригрезившееся мне сновидение. Как только замок уступил моим усилиям в дверях возник силует Берендорфа.

– Почему не спите? – спросил он как ни в чем не бывало, – Зачем сломали замок? Разве я приказывал вам встать?

– Так значит это вы заперли меня, сэр?

– Было слишком жаль будить вас. Когда я взглянул на ваше лицо, оно мне напомнило ангела, изображенного на картинке из библии моей покойной матушки.

– Мне вовсе не до шуток, сэр, – воскликнул я, очень задетый его ответом, – И я не могу не сожалеть о том, что вместо воспоминания о Библии вашей матушки, вам не пришло на память то обстоятельство, что офицеру его величества нельзя оставаться в стороне во время того, как в команде происходит возмущение. Но, видимо, вы не считаете меня надежным сторонником, раз рассудили оставить запертым.

– Напротив, я не только почитаю вас надежным сторонником, но и очень храбрым офицером, которого не хочу лишиться. Чем меньше народу замешено в таких стычках, тем лучше. В них нет ничего почетного, иначе я послал бы вас вперед прочих.

Утром, после молитвы, капеллан совершил печальный обряд и мешки с телами девяти человек, в том числе Уолтора и Куракина, погрузились под воду.

Еще около десятка матросов, в том числе часть нашей абордажной команды со своим офицером, шкипер и плотник оказались арестованными и запертыми в трюме.

Я был изумлен, увидев доктора с перевязанною головой, ибо по роду занятий своих ему под страхом суда воспрещалось всякое участие в боевых действиях.

– Случайность, сэр, – отвечал он на мой вопрос.

Радость леди N как скоро она убедилась, что со мной не приключилось ничего худого, была столь глубока, выражалась такими хвалами милосердию Провидения, что я не выдержал, и как не досадно мне было признаться в этом, сообщил о том, что я принимал участие в схватке не с заговорщиками, но только с дверным замком.

– Сэр, – воскликнула леди N, обращаясь к командору, – вы необыкновенный человек, вы исполняете не только те поручения, о которых я говорю, но даже такие, какие я не решалась высказать в своих мыслях.

Берендорф поклонился.

В это время крик марсового, увидавшего шедший за нами корабль, привлек всеобщее внимание и собрал на корме.

Через час всевозможные сомнения совершенно рассеялись и Берендорф объявил о преследовании нас галеоном, а по прошествии еще двух смог разглядеть на бушприте фигуру известного тогда испанского капера дона Лекардо, с которым имел уже случай свести знакомство, столь памятное, что теперь с особой ясностью предвидел все последствия его возобновления.

– Фортуна решила посмеяться над нами перед самым входом в бухту, – сказал он, обращаясь к своим лейтенантам, – если б мы принадлежали к головорезам дона Лекардо; чего да не будет, мы растянули бы паруса на ветер, и может статься, ушли бы, но долг наш велит не допускать неприятеля к грузу.

– Итак, сержант, сперва сделайте несколько пушечных сигналов бедствия. Мы уже находимся так близко к земле, что очень может статься найдем спасителей на английских судах, встретить которые здесь не редкость. А затем, – обратился он к старшему офицеру от канонир, – готовьтесь встречать нашего старого приятеля. Он очень недурной дворянин, ваша светлость, – добавил он, отвечая на немой вопрос леди N, – но команда его состоит большей частью из негодяев разного толка, стремящихся службою испанской короне избежать виселицы. Дон Лекардо, человек исключительных способностей, ибо умеет удерживать таких людей в повиновении, стараясь оставаться при этом в границах правил чести. Не стану обманывать вас, ваша светлость, и, пожалуй, не смог бы этого сделать, льстя вам напрасной надеждой. Если мы даже выпустим и вооружим наших бунтовщиков, шансы наши очень невелики. Если же мы воздержимся от участия их в схватке, таких шансов не останется вовсе. Поскольку дело касается лорда N, решать вам, ваша светлость.

Леди N слушала Берендорфа, глубоко погрузившись в свои мысли и сложа руки, как делают католики во время молитвы. Она ответила не скоро.

– Поступайте, как велит вам долг, сэр. Если вы полагаете, что необходимо вооружить заговорщиков, даже если это нужно только для спокойствия совести вашей, я не могу и не желаю этому противиться.

– Лейтенант, – приказал Берендорф одному из младших своих помощников, – скажите доктору, чтобы он доложил лорду N обо всем, чему вы стали свидетелем и просил его участия в этом деле.

– Сэр, – воскликнула леди N, – прежде чем расстаться быть может навсегда, забудьте свое оскорбление.

Говоря это, она протянула Берендорфу письмо, запечатанное, как я успел заметить собственною его печатью. Командор хотел было бросить его за борт, но леди N не позволила этого сделать, и сломав печать показала ему чистый лист без единой надписи.

– Мне было бы больно думать, что вы навсегда останетесь при дурном обо мне мнении, – заметила она, – я позволяла себе угрожать, это правда, но никогда не намеревалась причинить никакого иного вреда.

– Вы действительно сняли немалую тяжесть с моего сердца, которое привыкло заключать в себе нежность и доверие, какие только может питать отец к дочери, и которому нелегко было примириться с мыслью, о том, что она способна ввергнуть его в пучину горя. Но, знайте, что ни при каких обстоятельствах я не был бы о вас дурного мнения.

Не стану утомлять вас подробностями боя, до которых, сударь, вы не охотник. Скажу кратко, что из почти сотни человек нашей команды уцелело не более двадцати, что друг мой Филипп был заколот шпагой, что Берендорф получил опасное ранение в голову, что Бакстон пал под градом пуль, закрывая моего друга, которого уберег своей смертью от гибели, что корабль наш был взят на абордаж и лорд N вручил дону Лекардо свою шпагу.

Нас построили в ряд, связали и представили победителю в качестве трофеев. Дон Лекардо очень любезно приветствовал лорда N, извинился перед его семейством за причиненное беспокойство, прося их снисходительности к тому обстоятельству, что он внезапно очутился в гостях на ««Эдгаре», хотя и не имел чести быть приглашенным.

Галеон его шел в испанские колонии, куда и нам вместе с грузом предлагалось следовать. Но Фортуне вновь было угодно пощадить нас. Той же ночью испанец был атакован двумя английскими кораблями, конвоировавшими груз, вышедший из Нью-Йорка и направлявшийся в старый свет. Скоро нападающие добрались до нас и мы, вновь взявшись за оружие, получили обратно свой «Эдгар». Впрочем, последний переходя их рук в руки, получил настолько серьезные повреждения, что лорд N счел более выгодным поджечь свою собственность, чем отводить ее на верфи, и приказав всем перебраться на наш транспорт, просил его капитана лечь в дрейф и искать любезности у командора английского конвоя, чтобы воспользоваться возможностью получить все необходимые для оставшегося нам перехода, припаса.

Мой друг не находил себе места. «Не имея обычных своих средств, чтобы отвлечься от снедавшего меня беспокойства, – рассказывал он мрачно бродил я без дела на палубе от бака до кормы. Поравнявшись с фигурой лорда N, который также будучи более пассажиром, чем командором на корабле имел много свободы и использовал ее для того чтобы предаваться горестному созерцанию горящего «Эдгара», я отдал ему честь и намеревался идти далее, как был им окликнут.

– Мичман, вам письмо от леди N, – проговорил капитан, протягивая мне запечатанный и сложенный вдвое лист бумаги.

Вероятно, впечатление от этого необыкновенного сообщения, так ярко отразилось на моем лице, что он добавил:

– Кажется, вы не привыкли получать подобные послания через своего начальника?

– Я не привык их получать не только от вашей светлости, но я вообще никогда не имел чести состоять в переписке с леди N, – отвечал я, призвав на помощь все свое холоднокровие и очень оскорбленный тем явным удовольствием, какое выказал капитан при виде моего замешательства.

– Я не скрываю, что очень удивлен, как и всякий другой на моем месте удивился бы, получая распоряжения ее светлости через ее супруга, как будто он исполняет обязанность вестового.

– Вы удивитесь еще сильнее, когда узнаете в чем состоит это распоряжение, – отвечал капитан с усмешкой, – читайте теперь же.

Как ни мало того я желал, вынужденный подчиниться, я сломал печать.

«Капитан, – писала леди N, – Ваша дерзость утомила меня, Ваша самонадеянность мне опротивела, Ваша излишняя уверенность в своем влиянии на меня погубила то положение, которого вы достигли не без моей помощи. Примите великодушные предложения, которые передаст вам посланник этой записки и будьте уверены, что всякая попытка войти в переговоры со мной или с любым другим лицом может стоить вам жизни.»

Я перечитывал эти жестокие строки, не понимая, как они могли выйти из-под пера леди N, чем мог я вызвать столь сильный гнев, и почему леди Nизбрала такой грубый способ известить меня о ее немилости.

Обращение «капитан», тотчас отослало мои мысли к описанному мною вечеру, когда я признался какое имя из данных мне нежностью матери, было бы самым приятным для моего слуха. Но я не мог поверить, чтобы леди N обратилась ко мне с такой фамильярностью, кроме того подобное начало письма очень плохо согласовывалось с его дальнейшим содержанием.

Капитан хранил молчание и следил за выражением моего лица.

– Вы, я вижу, очень углубились в чтение. Я вас не тороплю. Можете совсем оставить письмо у себя.

– Вероятно, произошла ошибка, ваша светлость, – отвечал я, протягивая ему письмо, – это писано не ко мне. И, если вы позволите мне высказать свое предположение, то я укажу вам человека кому было предназначено это письмо. Ваша светлость, этот человек – вы. Более того, я попытаюсь назвать посланника, передавшего вам письмо. Очень вероятно им был Берендорф, очень вероятно, что «великодушные предложения», которые он обсуждал с вашей светлостью состояли в необходимости позаботиться о вашем здоровье под опекой нашего доктора и его людей. Если позволите, я зайду в своих умозаключениях еще дальше, и добавлю, что полное исцеление, несмотря на всю заботу, проявленную к вам в пути, ваша светлость могла обрести только в форте Джеймс, при посредстве его коменданта, дяди ее светлости.

– Вы не так глупы, как я полагал прежде, но мое мнение о ваших способностях стало бы выше, если бы вы сумели не обнаружить своих мыслей. Что бы сталось с вами, если бы Бакстон не осведомлял меня о вашей непричастности к бунту?

– Ваша светлость, я был к нему непричастен только по причине моего неведения, или ежели такое объяснение вам приятнее будет, по причине недостатка тех способностей, о которых вы упомянули.

– Зачем вы это говорите?

– Говорить правду – моя несчастная слабость.

– Иногда вы очень счастливо избавляетесь от этой вашей слабости, как было в деле с Бакстоном.

Я промолчал. Мысль о том, что лорд N желает узнать все мои душевные свойства, в то же время презирая их, мотивы всех моих поступков – не доверяя их благонамеренности, делало эту беседу для меня отвратительной.

– Вы не так просты, как хотите показать. Но раз вы желаете играть роль человека чести, каковых, говоря прямо, Природе угодно было произвести только при помощи пера стихотворцев, а не в виде натуры, я тоже открою вам кое-что. Я собирался приготовить вам сюрпризу, но вы так увлекли меня вашей игрою, что не стану ждать утра и готов сообщить уже теперь – завтра в то время, как мы будем следовать прежним курсам, леди N отправиться вместе с встреченным нами конвоем в Ливерпуль.