Воспоминания Дитрихманна. «В сем умереть готов». Письма Джона Белла, шотландца, исполняющего должность врача при русском посольстве в Персию, прежде неизданные (сборник)

– Не знаю, что ответить, ваша честь. Я лишился чувств и не помню, что было дальше, вероятно пистолет был втоптан в песок.

– Вы готовы повторить это под присягой?

– Да, ваша честь.

Капитан переглянулся с Берендорфом и приказал профосу заменить повешение двадцатью палочными ударами. Обратившись ко мне, он добавил:

– Вы мичман, наказаны достаточно. Можете быть свободны.

– Хитрый тихоня украл у меня Бакстона, – услышал я, отходя от судьи.

– Опомнитесь, сэр, он украл его не у вас, а у веревки, – отвечала леди N.

Вечером того же дня, закончив записи в судовом журнале, что составляло одну из моих обязанностей, занялся я составлением письма к леди N – занятием для меня не менее регулярном, чем заполнение таблиц о скорости ветра и смене галсов. Я никогда не помышлял о том, чтобы доставить свои послания адресату, предоставляя их участь пламени свечи сразу после того, как заканчивал последнюю фразу, и стремился только к тому, чтобы дать выход переполнявшим меня чувствам.

«Ваша светлость..», – писал я, стараясь тонкими росчерками придать литерам максимальную их привлекательность.

Дверь отворилась, и захлопнув журнал, я вскочил, приветствуя сэра Эдгара.

– Сэр, – проговорил он, – леди N прислала меня спросить вас, человек ли вы, и может ли сэр Берендорф ожидать вас к ужину?

– Передайте леди N утвердительный ответ на оба эти вопроса, – отвечал я и хотел было прибавить, что я, к несчастию, более человек, чем это может показаться, но удержался.

Некоторое время после ухода моего гостя я шагал взад и вперед по каюте между висячими койками, стараясь унять волнение, вызванное его необыкновенным сообщением. Я не мог придумать ему объяснение, кроме того, что капитан, тронутый моим участием к судьбе своего любимца и уверившись в моей скромности, решил сменить гнев на милость, и вернуть мне, если не благосклонность, которой я никогда не имел, то хотя бы возможность появляться в обществе офицеров и его семейства. Мои размышления вновь были прерваны дверным скрипом, и внушительная фигура Бакстона загородила, льющийся сверху свет.

– С вашего позволения, сэр, – проговорил он, теребя в руках шляпу, – Мне больше по душе стоять тут перед вами, чем болтаться на рее. Не обратись вы к капитану, мне ее было не миновать.

– Пустяки, – отвечал я, – и вы на моем месте, так же бы сделали.

Услыхав такое предположение, Бакстон позволил себе усмехнуться.

– Теперь я ваш должник, сэр, – продолжил он, понизив голос, – если кто-нибудь станет вам докучать, обратитесь ко мне и вы забудете свои неприятности.

– Бакстон, вы меня удивляете, – возразил я, – вас вешали уже два раза, неужели вы предполагаете, что провидение всегда станет вынимать вас из петли?

– Еще, сэр, я хотел замолвить словечко за капитана. Он не хотел вашей смерти, сэр, он только велел вас немного попугать, чтобы вы не очень задавались. Не его вина, что у меня расходилась рука.

– Я никогда не сомневался в расположении его светлости, – заметил я, – но что означают ваши слова «замолвить словечко»? Полагаю, капитан не нуждается в моем извинении.

– Он очень болен, сэр, и возможно скоро будет нуждаться в отпущении грехов.

– Мне этого не показалось. Впрочем, сожалею о его болезни.

– А мне показалось, сэр, – отвечал Бакстон и вышел, нахлобучив шляпу.

Он оказался прав. Капитану становилось все хуже, и он не показывался уже перед командой, отдав корабль Берендорфу. Командор занял ту часть капитанской каюты, которая служила гостиной и всякий день присылал звать офицеров, в том числе и меня, на обеды и ужины, которые хотя состояли преимущественно из сухарей и сушеных фруктов с редким добавлением рыбы или кулика, никогда не происходили с такой любезной простотой и весельем.

То обстоятельство, что одна рука моя была на перевязи, не позволяло мне вернуться к обычным моим занятиям, и Берендорф приказал мне использовать свободные часы для заполнения тех пробелов в моих познаниях, которые могли бы воспрепятствовать мне замещать его, в случае необходимости.

– Рано или поздно, сэр, вы займете мое место, – сказал он, – и, поскольку, я полагаю, что это произойдет рано, давайте не будем терять время.

Мало того, что таким образом оказался я на положении лейтенантов, последние выказывали мне всевозможные знаки внимания и были не только любезны, но даже искательны.

– Когда станете командовать флагманом, не позабудьте обо мне, которого знали с первых своих шагов на службе, – заявил Куракин, впервые увидав на голове моей шляпу с плюмажем.

Я ничего не хотел отвечать, отлично помня несчастное время моих «первых шагов», которые едва не привели меня за борт, главным образом благодаря усилиям Куракина. Но он не отставал так долго, стараясь получить какое-либо подтверждение основательности своих претензий, что я объявил ему напрямик о том, что, если когда-либо буду иметь корабль под своею командой, он будет последним человеком о ком я вспомню. Я очень видел, что такой ответ был весьма не по вкусу просителю. Грубый нрав его, разумеется, подсказал ему тысячи всевозможных способов излить свой гнев, однако он не смел более его обнаруживать, и удовольствовался мрачным молчанием. Разумеется, общество леди N придавало главное очарование этим дням. Она ни разу не повторила своего опасного опыта и не оставалась со мной с глазу на глаз ни на минуту, хотя теперь это было бы очень легко устроить. Я угадывал причину такой осторожности и был вполне счастлив. Сэр Эдгар перестал быть принуждаем к музыкальным упражнениям, так как клавесин теперь был совершенно в моем распоряжении, и никакого повода для игры на нем мне не требовалось. К несчастью, я не мог вполне воспользоваться этим обстоятельством, так как сделал бы в другое время, хотя Филипп Блейк любезно заверял меня, что одной рукой я играю лучше, чем он обеими. Что касается сэра Эдгара, то перестав видеть во мне учителя, он очень скоро умерил свою холодность и часто развлекался со мной стрельбою по чайкам, которые появились над мачтами наших кораблей, указывая на приближение земли.

По вымпелам и сигналам, подаваемым с транспорта мы знали, что на нем свирепствует мор и люди терпят бедствия крайних лишений. Ежедневно мешки с новыми жертвами сих несчастий сбрасывались в море. Впрочем, в то время считалось обычным делом доставить живого груза на треть менее, чем было загружено в трюмы, и учитывая, что путешествие наше подходило к концу, этот убыток никого не беспокоил.

Однако, скоро начал я замечать, что леди N снедают какие-то неизвестные мне опасения. Я не долго колебался над вопросом, к чему их отнести, заметив, что причиной им служат секретные сообщения доктора, несомненно относящиеся к капитану. Это открытие уязвило меня более, чем можно было ожидать, так как по свойственной природе человеческой особенности, я уже привык к лестному убеждению своей значимости для леди N, и мне было крайне оскорбительно делить ее сердце с кем бы то ни было.

На другой день, как я сделал это печальное открытие, Берендорф приказал ботлеру, отвечавшему за все снаряжение «Эдгара» удвоить караулы, а людям доктора заложить и забаррикадировать проход в интрюм, где помещались раненые, больные и все медицинские припасы.

– С сегодняшнего дня и до входа в бухту, не спите без оружия, – приказал он мне, – в команде готовится бунт. Чернь есть чернь, сэр, и если она останется голодной, три дня сряду, то она превращается в диких зверей. Я допускаю мысль, что нам придется на них поохотиться.

Снедаемый беспокойством за леди N, я отправился к ней, не в силах противостоять желанию собственными глазами убедиться в том, что с ней еще не случилось ничего худого.

Я нашел ее на шканцах, печально наблюдающей за полетом морских птиц. Заслышав мои шаги, он вздрогнула и обернулась.

– Это вы, сэр! Почему вы здесь? – вопрос ее был как нельзя уместен, ибо на шканцах кроме капитана и дежурного офицера никому нельзя было появляться. Выражение ее лица и звук голоса, так разнились с всегдашней присущей им уверенной манерою, что я не смог совладать со своей тревогой и воскликнул:

– Простите, ваша светлость, что являюсь без приказания, но очень нелегко оставаться слепым, имея здоровые глаза. Что означает ваш убитый вид? Чем я заслужил ваше недоверие, отчего вы не желаете открыть причину вашей тревоги? Вы так часто говорили о моих достоинствах, заслуживающих награды, что, может быть в качестве таковой сочтете возможным назвать мне обстоятельства или имя, способные причинить вам зло.

– Вы правы, сэр, – с грустью отвечала леди N, – напоминая мне, как мало вы были отмечены, несмотря на безупречность вашей службы. Но то, о чем вы просите никак не может принести вам пользы, и являться наградой. Я, в свою очередь, прошу вашего доверия и желаю, чтобы вы не задавали вопросов. Удовольствуйтесь тем, что я подтверждаю обоснованность ваших подозрений, но опровергаю ваше преувеличенное представление об опасности. Будьте уверены, я располагаю возможностью избавиться от нее.

По мере того, как леди N произносила эти слова, она заметно успокаивалась и в конце настолько овладела собой, что прибавила с обычной своей небрежной насмешливостью:

– Вы так часто говорили о своей преданности, сэр, что вероятно не сочтете за дерзость, если я, в качестве подтверждения таковой, потребую от вас никогда не пытаться разузнать обстоятельства, которые мне угодно было от вас скрыть.

– Не огорчайтесь, прошу вас, – добавила она, тотчас заметив по моему лицу впечатление, которое произвел ее отказ, – неужели вы желаете отнять у меня мое единственное утешение? Неужели мое желание уберечь вас от несчастья, желание, чтобы вы навсегда остались соединением всего лучшего, что только может Бог вложить в человеческую душу, чтобы вы остались тем же, каким я увидала вас впервые, неужели, спрашиваю я вас, это мое желание недостаточно достойно, чтобы я могла позволить себе ему следовать? Молчите, сэр, – воскликнула он, заметив, что ее неосторожные слова, придали мне смелости и я намерен вновь заговорить, – уходите и пришлите сюда Берендорфа.

Я повиновался и весь этот день мысленно переходил от убеждения, что причиной тревоги леди N являются обстоятельства, связанные со здоровьем капитана, к подозрению существования иной причины, способной заставить ее страдать.

Мысль о том, что известие о беспорядках в команде может поколебать энергию и самообладание леди N, не приходила мне в голову, как не могла зародится ни у кого, имевшем честь достаточно знать ее характер. Вечером того же дня Берендорф приказал мне перебираться к нему в каюту.

– Раз вы стали моим старшим помощником вам нечего делать с младшими чинами, – сказал он.

– Не вызовет ли это недовольство среди них, сэр? – спросил я, – ведь хотя я действительно выполняю обязанности, или если говорить правду, учусь выполнять обязанности вашего помощника, я все-таки не лейтенант, а мичман.

– Ваше назначение – это дело решенное. Когда вы снова ступите на английскую землю, вы будете лейтенантом и командором уже не только для членов команды, но и для адмиралтейства и его величества. А пока вот вам шпага, лейтенант. Возможно, она потребуется вам скорее, чем вы предполагаете.

Опасения мои относительно того, как будет принято приказание командора подтвердились.

– Проклятый фаворит! – крикнул Куракин, видя, что я укладываю и выношу свой сундучок из общей нашей каюты, – вы один хотите спастись, когда всех нас перережут английские крысы. Черт дернул меня ступить на борт этого корабля, чтоб он сгорел!

С этими бессвязными словами он бросился на свою койку и зарыдал, как ребенок. Все бывшие в каюте столпились вокруг него, пораженные плачевной картиной малодушия и отчаянья.

В то же время прозвучал сигнал в вечерней молитве и положил конец этой сцене, оставившей на моей душе тяжелый след. Слезы всегда дерзкого и беспечного Куракина не выходили у меня из головы. Долго ворочался я на своей койке и наконец решился просить Берендорфа позволить мне пригласить к нам бывшего моего обидчика.