Воспоминания Дитрихманна. «В сем умереть готов». Письма Джона Белла, шотландца, исполняющего должность врача при русском посольстве в Персию, прежде неизданные (сборник)

При этих словах я внимательно взглянул в лицо рассказчика, стараясь понять полагает ли доктор, что последствия непогоды могли быть столь разрушительны, или видит в словах леди N намек на иные опасности, которые могли подстерегать ее супруга. Некоторые офицеры вслед за командором Беленсдорфом поддержали ходатайство леди N, но без успеха. Доктор принялся было называть имена тех, кто не оказал мне той же любезности.

– Прошу вас, сэр, прекратим этот разговор, – остановил я его, – и так, полагаю, что услыхал слишком много. С меня вполне довольно известия, что капитан не доволен моей службой. Если вы откроете мне имена других моих недоброжелателей, я не смогу любить их так искренно, как должно.

– Вы требуете от себя слишком многого, – возразил доктор с неподдельным удивлением глядя на меня.

– Скажите, сэр, – проговорил я, решаясь задать вопрос давно меня беспокоивший и вертевшийся на языке, – не произносил ли я в бреду каких-нибудь слов, которые разумнее было бы не говорить? В случае, если ваш ответ будет утвердительным, я хочу просить вас отнестись к этим словам как должно – то есть как к бреду больного, не имеющего под собой никакой реальной почвы, и поскорее их позабыть.

– Не беспокойтесь, мой мальчик, – отвечал доктор, ласково потрепав меня по плечу, – вы не произнесли ничего лишнего. Кроме того, по-моему глубокому убеждению, вы принадлежите к тому типу людей, которые тайну, если таковая имеется, они не выдают ни под пыткой, ни в бреду.

Одним словом, вы – человек заговора, сударь, – добавил он с лукавой улыбкой.

Скоро мой друг вернулся к обычным своим обязанностям, но не к прежней жизни. Его занятия с сэром Эдгаром прекратились, капитан более не изъявлял желания музицировать с ним и двери его каюты затворились. Он смотрел на моего друга с явным недоброжелательством, и офицеры, еще так недавно расположенные к нему стали гораздо сдержаннее. Впрочем, он не сомневался, что их холодность не была вызвана личной неприязнью, но только данью своему начальнику. Вслед за моим другом удовольствия беседовать с леди N лишились и все прочие наши офицеры, ибо никто из них не был более приглашен к капитанскому обеду, что разумеется вызвало неудовольствие и разные толки. Что касается леди N, то и ее поведение стало иным. Если прежде она оказывала моему другу покровительство, то теперь, казалось сама его искала. Постараюсь привести пример, который сможет вам дать должное понятие, о чем идет речь. Итак, представьте себе, что некая высокая персона имела несчастье очутиться в бедствии и изгнании, в обществе своих недоброжелателей. Представьте также, что один верный человек последовал за этой персоною и должен постоянно принимать вид, будто не знает, кто среди них находится. Он не смеет изъявлять никаких знаков почтения и участия своему патрону дабы не подвергнуть его опасности разоблачения. Сей верный человек ведет себя со своим господином так, как будто он равен ему по чести, как будто он равен по чести всем прочим. Вы, однако, понимаете, что хотя он не станет именовать его подобающим титулом, прислуживать ему, и воздавать почести, все-таки в каких-то мелочах будет сквозить его осведомленность о том, с кем он имеет дело. Тут нельзя выделить ничего определенного, но если наблюдать внимательно, то можно заметить то глубочайшее почтение каким бывают проникнуты самые обыкновенные действия. Итак, сударь, хотя мой друг видел леди N очень редко и только на людях, хотя со времени болезни он не перекинулся с ней ни словом, скоро каждый кто считал нужным наблюдать за ними мог найти сходство с описанной мною картиной, в которой персоной в изгнании был мой друг, а его преданным вассалом – леди N.

– Вы меня чрезвычайно заинтересовали, – проговорил я, – все это необычайно, уверяю вас.

III

Разумеется, недостатка в наблюдателях на корабле не было, и самым зорким из них был наш капитан.

Хотя, друг мой, как вы помните, был от природы нрава тихого и кроткого, хотя он постоянно принуждал себя к нелицемерному уважению по отношению к своему командиру и много раз на дню приводил себе на ум то обстоятельство, что начальник его имеет полное право именоваться и быть супругом леди N, скоро он должен был признаться, что питает к капитану не меньшую неприязнь, чем капитан к нему самому.

Как ни грустно мне признать за своим другом такую слабость, правды ради должен я сообщить, что, будучи лишен причитавшегося ему служебного отличия и всякой надежды на общество леди N, он ожесточился против своего командира, и видя, что последний подозревает в нем счастливого соперника, не отказал себе в утешении уверить его в этом. Он позволял себе дерзко улыбаться капитану в глаза, а выполняя распоряжения его, принимал на себя такой надменный вид, что за несколько дней неприязнь капитана превратилась в настоящую ненависть и он стал искать случая отомстить своему обидчику. Мой друг с радостью заметил плоды своих усилий, и каждую минуту ожидал поединка, о котором мечтал очень давно.

О, сколь мало еще он знал своего капитана! Однажды по утру, когда мой друг шел сменять вахтенного офицера, с ним поравнялся Филипп Блейк и проговорил на ходу «Чтобы ни произошло сегодня не теряйте благоразумия». Мой друг хотел было выяснить, что должны означать эти слова, но Филипп покачал головой, в знак того, что ничего не может сообщить более, и прошел мимо.

Впрочем, долго гадать не пришлось. Сперва один из младших английских офицеров пытался вызвать его на ссору, затем его место занял, бывший прежде главным его гонителем, Куракин, но тоже без успеха, ибо задеть моего друга было очень непросто, по причине его несклонности ко всякого рода ссорам и дракам. Прямо же оскорбить его избегали, чтобы не оставить за собой вину зачинщиков поединка.

В описанные мною дни, несмотря на то, что неблагоприятной погодою наш корабль сильно отнесло к северу, путешествие наше подходило к концу, ибо мы проделали уже более четырех пятых своего пути и приближались к острову Сейбл. Все члены экипажа терпели обыкновенные в таких случаях лишения в самом необходимом. Запасы сколько-нибудь приятной или полезной пищи иссякли совершенно. Не только младшие чины, и наш капеллан, всегда подававший нам пример строжайшего воздержания, но и старшие офицеры и само семейство капитана несколько дней сряду не подкрепляли себя ничем, кроме сухарей с сушенной козлятиной и разведенным ромом водой.

«Взгляните сюда, мичман, – подозвал Беренсдорф моего друга, протягивая ему подзорную трубу, – запомните навсегда эту полоску бледно зеленого цвета впереди. Вы полагаете, конечно, что видите перед собой волны морские, которые изменили обычную свою окраску, благодаря какому-нибудь течению в своих глубинах. Так думали многие и нашли свою смерть в зыбучих песках «пожирателя кораблей». Это истинное название земли, которая лежит перед нами. Сейчас мы ляжем в дрейф, прежде чем вы совершенно убедитесь, что перед вами действительно земля, и прежде чем попадете в опасные водовороты ее окружающие. Слышали вы когда-нибудь об экспедиции Гилборта? Его корабль «Восторг», а он вполне оправдывал свое имя, разбился налетев на эти пески, когда шел круто к ветру».

В это время ко мне подошел один из наших лейтенантов и передал приказ капитана взять Бакстона и двух матросов, чтобы отправиться на Сейбл и постараться настрелять какой-нибудь дичи.

– Остров представляет собой только песчаные дюны, поросшие кустарниками, и на нем никого не найти кроме тюленей да куликов, и то не в такое жаркое время. Хорошо ли вы поняли капитана? – спросил Берендорф, глядя на лейтенанта с неудовольствием, которого причины мой друг не мог понять.

– Это точно приказ капитана, сыр – отвечал лейтенант.

– Тогда я приказываю вам, мичман, взять с собой четвертым вашим спутником Уолтора.

– Простите, сэр, но капитан приказал отправить на остров только троих человек под командой мичмана, – снова возразил лейтенант, – Если обратно шлюпка пойдет нагруженная тюленьими тушками, груз и так станет слишком велик для нее.

Друг мой заметил, как Беренсдорф закусил губы и с досадой отворотился от посланника своего командира.

Шлюпка наша еще не прислонилась к берегу, как я разгадал причину беспокойства Берендорфа и все коварство капитана, – рассказывал мой друг, – ограничивать мой выбор матросов не было заведенным порядком на военном корабле, и обстоятельство это заставило меня призадуматься. Для чего иного капитан навязал мне в спутники Бакстона, как не для каких-то своих целей, не имевших касательства к нашей жалкой охоте?

К тому времени, как я выпрыгнул на прибрежный песок, ответ на этот вопрос был мне ясен со всей очевидностью, которой я ужасался, ибо как вы помните, не отличался храбростью и силами в сравнении со своим грузным противником.

Я назначил час сбора на месте высадки и, с особой тщательностью зарядив ружье, ринулся через заросли шиповника, росшего повсюду в изобилии, и в иное время привлекшего бы мои взоры своим очарованием, прочь от своего страшного спутника. Ни о каком выслеживании дичи я не помышлял. Сам чувствуя себя таковой, я заботился только о том, чтобы не быть застигнутым врасплох и сбить со следа Бакстона. Долгое время мне это удавалось, и я уже стал надеяться, что избежал западни и подбираться к месту сбора, когда столкнулся с тем, кого так опасался. От моего внимания не укрылось, что преследователь мой едва переводил дыхание после беготни по песку, которую пришлось ему выдержать в течении нескольких часов охоты на такую проворную дичь, какой я являлся. Это настолько ободрило меня, что я выдержал его дерзкий взгляд и прямо спросил, чего ему от меня нужно.

– Вашей крови, сэр, – отвечал Бакстон без всяких предисловий.

– Она принадлежит королю, – возразил я, стараясь сохранить холоднокровие.

– Капитану лучше известна воля короля, сэр, – насмешливо отвечал мне Бакстон, – вам больше не уйти от поединка, как бы вы не старались.

– Я не собираюсь уклоняться от него, – воскликнул я, оскорбленный этими словами очень глубоко, – но, капитан, если только он действительно послал вас с этой целью, должен был сам вызвать меня, а не поручать своего дела наемнику!

– Это было бы уже слишком много чести для иностранца, – отвечал Бакстон.

Если он стремился пробудить во мне гнев, то теперь он вполне в том успел.

Зной и жара стояли нестерпимые и небывалые для этих широт. Мы сняли мундиры и вооружились кортиками, так как мичманы, еще не носили шпаги, а Бакстон, разумеется также ее никогда не имел. Сначала мне удавалось увертываться и отбиваться, держа Бакстона на расстоянии, не позволяющем обрушиться на меня всею тяжестью. Но как я не старался, я не мог противостоять своему опытному противнику и очень скоро оказался загнанным в заросли густых кустарников, в которых не оставалось никакой возможности для бросков в стороны. В отчаянье предпринял я дерзкий выпад, пытаясь пробить себе путь к отступлению, но так неудачно, что мой клинок оказался выбит из рук и отброшен в сторону. Противник мой нисколько этим не удовольствовавшись, ринулся на меня как вепрь. Я уже не помышлял о спасении и старался только не выдать своего страха перед безжалостным убийцей, когда тот споткнулся, пытаясь преодолеть сопротивление колючих веток, в которых мы очутились. Я тотчас воспользовался мигом его замешательства и бросился к тому месту, где мы сложили наши ружья. Прямо за спиной я слышал тяжелое дыхание Бакстона, но на бегу я был гораздо легче и полгал себя уже вне опасности, когда свист рассекаемого лезвием воздуха заставил меня прыгнуть в сторону. Увы, я оказался недостаточно проворен, и клинок полоснул меня по ноге, глубоко разрезав от колена до щиколотки. В следующую минуту Бакстон уже стоял передо мной и готовился атаковать при помощи увесистого своего кулака.

– Теперь вижу, что вы точно мужик, и недаром лишены надежды войти в лучшее общество, – сказал я, стараясь продвигаться к ружьям и морщась от боли.

Бакстон глядел на меня налитыми кровью глазами, едва ли смысл моих слов доходил до его рассудка. Тем не менее я продолжал свою речь, как человек пытающийся заговорить рычащую злую собаку.

– Но ведь я не мужик, Бакстон, и по-мужицки драться не намерен. Кроме того, хотя я уступил вашему желанию и согласился на поединок, уверен, что за это нарушение дисциплины и мне и вам грозит суд, если только дело выплывет наружу.

В этот момент я заметил вдали фигуры двух моих солдат, тащивших тушки навязанных на длинную жердь зверьков, напоминающих наших сусликов.

– Оглянитесь, Бакстон, – воскликнул я, надеясь, что вид свидетелей вернет ему благоразумие. Но мой противник принял мои слова за хитрость, к которой нередко прибегают в драке, и в ту же минуту направил мне в лицо удар такой силы, что, если бы я не успел подставить руку, размозжил бы мне голову. Я услыхал треск ломавшихся костей и все потемнело у меня перед глазами. Вторым ударом Бакстон сшиб меня с ног, и третьим, наверное, прикончил бы, если б его не оттащили.

Я плохо помню, как добрался до шлюпки, как на полпути к «Эдгару» мы встретились со второю лодкой, посланной нам на встречу, как Филипп Блейк то поддерживал ускользающее мое сознание разговором, то принимался бранить людей, сделавших мне неудачно перевязку, которая вся почернела от крови и торопил гребцов. Первым кого я увидел, совершенно очнувшись, был доктор.

– Нет у меня пациента более покладистого, – заметил он, отводя от моего лица флакон с нюхательной солью, – Обычно мне приходится иметь дело с дьявольской бранью, скрежетом зубов, нечеловеческими воплями. А вы, сэр, подобно даме, лишились чувств, как только я принялся вправлять кость, и ничем меня не обеспокоили. Я не раз пользовал раны подобные вашей, но никогда мне не удавалось выполнить свое дело с таким успехом. Вас и держать не потребовалось. К зиме рука будет здоровая.

С этими словами доктор хотел было по обыкновению потрепать меня по плечу, но передумал, возможно, опасаясь побеспокоить мою рану.

– Теперь я вас оставлю, потому что мое внимание требуется больному куда более важному, – прибавил он и отвечая на мой вопросительный взгляд пояснил, – капитан занемог, если б я не спустил ему вовремя кровь, мог бы приключиться удар. У всех силы на исходе, сэр, к тому же климат здесь мерзкий.

На другой день происходил суд, и вся команда была выстроена для наблюдения за экзекуцией. Капитан, поддерживаемый с одной стороны доктором, с другой – Берендорфом, исполнял роль судьи несмотря на свое нездоровье. Сначала привели к присяге Бакстона, потом солдат-свидетелей, но на меня никто не обращал внимания и ни о чем не расспрашивал. После того, как зачитали положение о поединках, учиненных на военном судне и объявили о имевшем уже место смертоубийстве от руки Бакстона, ему был вынесен приговор «повешение». Наш профос, исполнявший обязанности дворника и палача, накинул Бакстону веревку на шею, а капеллан дал последнее напутствие. Капитан мрачно наблюдал за всеми этими приготовлениями, готовясь подать знак к казни своего любимца.

Зрелище это стало первой виденной мною картиной насилия, виной которого был я, а жертвой – Бакстон, как мне было хорошо известно не питавший ко мне никакой личной вражды, но только исполнявший приказ своего командира. Последний взгляд свой, перед тем как на голову ему одели мешок, несчастный устремил на меня. Я не смог снести этого знака упрека и отчаянья и выйдя вперед, просил позволения обратиться к капитану, сам еще хорошенько не понимая, что я ему скажу.

– Ваша честь, – заговорил я, как скоро профос получил знак остановиться, и капитан обратил ко мне вопросительный взгляд, – я не решался высказаться во время суда, но теперь совесть взяла наконец верх над малодушием, и я обязан объявить, что всегда ненавидел Бакстона и презирал его, как мнящего быть мне равным по чину, в то время как он давно разжалован в простые матросы. Нередко я старался вывести его из себя, но удалось мне это только при высадке на Сейбл.

– Это что еще? – с недоумением проговорил капитан, поворачиваясь к своей супруге, которая вместе с сыном присутствовала при происходящем событии, полагая зрелище казни не менее полезным для сэра Эдгара, чем музыкальные его занятия. Леди N ничего не отвечала и казалась изумленною не менее самого капитана. Судья вновь обратил свой взгляд ко мне.

– Почему у вас сломана рука, мичман?

– Ваша честь, Бакстон ударил по ней, стремясь избежать пули, ибо в руке у меня был пистолет.

– Вы разве левша?

– Правой рукой я сжимал кортик, ваша честь.

– Двое ваших солдат не нашли пистолета на месте поединка. Что вы скажете на это?