И снег будет падать на крышу

«Магнолия в тропической лазури, вы любите меня!»

– И что мне теперь делать? – Спросила я Настю. – Не могу же я им часового у дверей поставить!

– Не знаю, – растерянно ответила она.

Близится Новый год. Все ждут праздничного огонька: готовят наряды, репетируют выступления. Мы не исключение. Жорик и Димка собираются читать дуэтом стихотворение «В разведке», а мы втроём готовим русский народный танец. Настя своими руками сшила нам плясовые костюмы – платки и сарафаны: себе красные, мне жёлтые, Наташе синие. Мы репетируем до седьмого пота. Жорик так волнуется, словно ему уже в ГИТИС поступать.

– Как я встану перед миром, как он взглянет на меня, как скажу я командиру, что бежал из-под огня?! Лучше я, ночной порою погибая на седле, буду счастлив под землёю, чем несчастен на земле!

Когда он это читает, кажется, что у него из-под рубашки вот-вот начнут вырываться языки пламени. Сдержанной горечью откликается Димка:

– Полночь пулями стучала, смерть в полуночи брела. Пуля в лоб ему попала, пуля в грудь мою вошла. Ночь звенела стременами, волочились повода…

– И Меркурий плыл над нами – иностранная звезда, – чуть нараспев заканчивают они оба.

Мы глаз не можем отвести от наших мальчиков. Наш номер не такой, не рвёт душу, зато он красивый и задорный. И мы замечаем, когда танцуем, что мальчики тоже не могут оторвать от нас глаз.

Для меня этот номер обещает стать звёздным часом. Вообще-то я считаюсь неуклюжей, физрук меня часто ругает. Но в этом танце я словно волну поймала – и теперь явно задаю тон. Выше всех поднимаюсь на цыпочки, легче всех вскидываю ноги, а кружиться могу быстро-быстро и долго-долго, как юла, не запыхиваясь и не теряя равновесия.

Но утро перед огоньком начинается с дурных событий. Алёна Тихонова выбегает с урока, зажав рот рукой. На большой перемене, между двумя уроками русского языка, приходит Дарья Гавриловна, а с ней Алёнин папа – забрать портфель.

– Да ничего, ничего, отравилась чем-то, – успокаивает он наш класс.

Как только за ним закрывается дверь, Дарья Гавриловна сурово говорит:

– Огонька не будет.

Этого следовало ожидать. Никто уже даже не возмущается – все привыкли, такая у нас Гавриловна, с ней спорить себе же хуже. Я сочувственно смотрю на Жорика. Он молчит, глядя в парту, но мне всё равно кажется, что у него из-под рубашки сейчас вырвутся языки пламени.

– Отпразднуем сами! – Говорит Димка, когда Гавриловна с русичкой выходят из класса. – Идёмте после уроков ко мне, там и спляшем, и почитаем, и музыку послушаем!

Слушать музыку у Димки – это отдельное удовольствие. У него аж два проигрывателя, электрофон и плёночный, и фонотека всем на зависть – и «Битлз», и Том Джонс, и мой любимец Хампердинк, не говоря уже о всяких ВИА. Мы с Настей оживляемся, Жорик светлеет лицом. И только Наташа сердито сдвигает брови:

– Дарья Гавриловна всё правильно сказала. Не надо праздновать, раз Алёна заболела.

– Наташ! – Сердится Димка. – Вы с Алёной сколько слов друг другу за полгода сказали? Пять? Десять?

– Всё равно. Она же наша одноклассница!

– Просто человек, который сидит с нами в одном помещении и слушает одних педагогов. У неё своя компания есть, вот они пусть и сидят без праздника, а мы…

– А вы золотые детки бессердечные, вот и всё!

– Раз мы такие плохие, что же ты с нами дружишь?! – Не выдерживаю я.

– А ты ещё не поняла, чего она с нами дружит? – Вскидывается Жорик. – Она нас исправить пытается. Собственным положительным примером!

Я вздрагиваю и краем глаза замечаю, что Настя и Димка тоже вздрогнули и замерли. Мы растерянно смотрим друг другу в глаза, вспоминая всё, что видели от Наташи за это полугодие. Всё сходится. Жорик прав.

– Потому что так, как вы живёте, вообще нельзя жить! – Кричит Наташа, и взрослая вертикальная морщина прорезается меж её бровей. – А ты вообще молчи, дезертирка, белоручка, трусиха!.. Думаешь, сбежала со своей целины, так тебе никто ничего не скажет?!

Я вцепляюсь руками в край парты, чтобы не расквасить Наташе нос. Жорик за моей спиной вскакивает, весь класс поворачивает к нам головы…

– А ты думаешь, сбежала из своего Ленинграда и тебе тоже никто ничего не скажет?! Где твой отец?! Ну, говори! Где?! Ты всё время говоришь, что он приедет, а время идёт – и где он?!

– Он не может приехать, – говорит Наташа деревянным тоном. – У него работа. Он получил заказ расписать фойе кинотеатра.

– Врушка ты, – Жорик наклоняет голову и щурится. – Отец твой на этой неделе был в Москве. Я сам его видел.

И я вижу, как с Наташи прямо-таки сползает лицо.

Сначала она бледнеет. А потом её лицо начинает как-то странно расслабляться и опадать сверху вниз. Разглаживается морщинка, оседают веки, опускаются уголки губ, и рот беспомощно приоткрывается, чтобы схватить воздух.

– Я его видел, – повторяет Жорик. – Я приходил поздно вечером в ресторан помочь папе. Посетители иногда сильно пьяные бывают, а их надо до такси довести… В одиннадцать вечера один посетитель расплатился, пошёл в уборную и не дошёл…

Наташа сжимается. Жорик припечатывает:

– Это был известный ленинградский художник Комсомол Пёрышкин. Он вечно, как у него деньги появятся, приезжает в Москву и гудит по ресторанам с шалавами. Ты же Наталья Комсомоловна, в журнале написано, я видел! – Он показывает пальцем на классный журнал, лежащий на учительском столе…

– Жорик… – Шепчу я и трогаю его за рукав. – Ты это зря сейчас, Жорик…

– Погоди, дай договорить!.. Я этого Комсомола давно знаю. Мы с папой десять раз его под белы руки выносили! И если ты Марте ещё хоть слово скажешь, я про него такое расскажу!..

Последнюю фразу Жорика слегка заглушает звонок. Я смотрю на дверь класса и обмираю: в проёме неподвижно стоит Дарья Гавриловна, за её спиной жмётся к дверному косяку молоденькая русичка.

Пристально глядя на Жорика, Гавриловна заходит в класс. Подходит к первой парте и кладёт руку Наташе на плечо.

– Степанов! Родителей в школу. Подонок… Зинаида Львовна, я поставлю вопрос о вашей профпригодности: это ваша задача объяснять, что хорошо, а что плохо, а приходится мне!

Потом она поворачивается к Лёньке:

– Вулых! Как староста берёшь Пёрышкину под защиту. И если эта компания ещё к ней приблизится, примешь меры. Понял?

– Понял, – кивает Лёнька, бледнея от свалившейся ответственности.

– Ганин, отсядь от Вулыха. Пёрышкина – ступай на место Ганина.

Ваня Ганин и Наташа начинают шумно меняться местами. Гавриловна подходит ко мне. Глядит на меня в упор и произносит:

– А ты хорошо подумай, дружить с таким мальчиком дальше или нет.

Я молча протягиваю Жорику руку и чувствую, как его вспотевшие пальцы сжимают мою ладонь.

Поздно вечером неожиданно пришли гости. Меня уже почти сморил сон, когда в дверь нашей квартиры постучали, не позвонили, а именно постучали. Я плотнее укрылась одеялом, но тут поняла, что из прихожей доносится голос Мирры Михайловны. Я мгновенно свернулась в кровати клубком, чтобы моё ухо оказалось возле розетки.

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, – говорила бабушка. – Я уже чайник поставила.

– Спасибо, – послышался голос Павла Николаевича. Они с Миррой Михайловной сказали наперебой что-то ещё, но я не расслышала их слов за шумом отодвигаемых стульев.