Ненависть дождя

– Схожу. А ты пойдешь со мной? – спросила Марина мальчика. Он подумал, поглядел на кулек с конфетами и кивнул.

Конечно, Марина не обманула надежды мальчика и сразу за дверью угостила его конфетой. Пашка ковылял довольно быстро, хотя и ступал на пятку левой ноги, оберегая пальцы, обмотанные грязным бинтиком. Марина слегка поддерживала его под локоть. Он показал Марине дома своих приятелей, новую школу и то, что осталось от старой. Улица все тянулась и тянулась, заметно повышаясь, а солнце, светившее слева, стало заглядывать в лицо. Марина надвинула пониже шляпу, и почти ничего не видела кроме дороги под ногами, которая становилась все более заросшей травой. А Пашка рассказывал, что перешел во второй класс, что в деревне ему очень нравится: можно купаться три раза в день и в лес ходить за грибами.

– Да вот сюда все и ходят по старой дороге, – наконец сказал Пашка, останавливаясь, и Марина подняла голову. Они стояли у забора последней усадьбы. Аромат сосновой смолы от прогретых солнцем деревьев в этом месте чувствовался особенно сильно. Улица кончилась полевой дорогой, которая здесь раздваивалась: правая дорожка сбегала с кручи вниз к невидимому отсюда берегу реки, а левая ныряла в сосновый бор навстречу солнцу. Молодые сосенки сразу скрывали ее из виду, но поверху виднелся узкий ровный просвет голубого неба. «Просека, только заросшая, – догадалась Марина, – и почему-то идет на юго-восток». Туристы, с которыми Марина ходила в поход, уверяли ее, что все просеки делаются с севера на юг и с запада на восток. Они подошли к калитке.

Дом Гавриловны показался Марине совсем новым и красивым, как игрушечка. Он был обшит дранкой, покрытой лаком, которая сверкала на солнце оранжевым янтарем. Стоял он на самом высоком месте Белого Яра немного на отшибе и глядел на деревню как бы свысока. Поднявшись на высокое крыльцо с фигурными столбиками Марина оглядела панораму. Влево – открывался изумительный вид на реку, на ее низкий левый берег и далеко-далеко, до самого горизонта. Прямо – полого спускалась живописная деревенская улица. Вправо – стояла темно-зеленая мохнатая стена соснового бора, которая широкой дугой охватывала деревню. Тем временем, Пашка постучался в дверь.

На крыльцо вышла хозяйка, высокая худая женщина лет пятидесяти, с гладко причесанными наполовину седыми наполовину черными волосами. Пашка юркнул за спину Марины, которой пришлось самой вступать в переговоры. Она поздоровалась с самой обаятельной улыбкой. Гавриловна недовольно взглянула на нее пронзительными маленькими глазками сквозь очки в темной пластмассовой оправе:

– Здравствуйте! Я, между прочим, – в отпуске. Ну, что у вас?

Из-за Марины высунулся Пашка и жалобно завел:

– Здрассте, Зоя Гавриловна! У нас нога болит – ужас, я сегодня в речке напоролся на что-то, мама помазала на работе зеленкой, а тетя Тома с утра в город уехала, а она все равно болит, а в магазине – очередь, а она конфеты покупала…

– Тихо, не трещи, все ясно! Тебя, кажется, Пашей зовут? Иди в дом, сейчас посмотрим, – лицо фельдшера смягчилось. – И вы проходите, спасибо, что помогли, – добавила она, не сводя глаз с ноги ковыляющего в дом мальчика.

Зоя Гавриловна предложила Марине посидеть в прихожей, а Пашку провела на кухню и прикрыла дверь. Марина ждала, слушая приглушенные звуки: бряканье умывальника, мычание и вопли пациента и уговоры фельдшера, постукивание металлических инструментов. Небольшая прихожая чистотой и пустотой до странности напоминала приемную врача: напротив двери кухни три стула в ряд, да на стене почти свободная вешалка. Собственно, она, наверное, таковой и являлась, если все деревенские от мала до велика бегали сюда за медицинской помощью. Кроме входной и кухонной, здесь были еще две двери, крашенные белой краской. Одна была закрыта, а вторая приоткрыта, за ней было ярко освещенная солнцем комната. Со своего места Марина видела только стоявший у стены шкафчик, накрытый белой салфеткой с вышивкой «ришелье», да стоящую на нем черно-белую фотографию в рамке. Марина даже разглядела, что на ней запечатлены женщина и мальчик. Женщина сидела, а мальчик стоял рядом, положив руку ее на плечо. Кажется, она такую же где-то видела, ну да, в такой же картинной позе сняты папа и бабушка Аня, только он там уже студент, а не школьник.

Наконец Зоя Гавриловна открыла дверь кухни, выпустив волну лекарственного запаха. За ее спиной на кухонном столе, накрытом рыжей медицинской клеенкой, блестели какие-то инструменты. Рядом на стуле сидел слегка побледневший, но спокойный Пашка, устроив чисто перебинтованную ногу на табуретке перед собой. Фельдшер довольно улыбалась, и ее лицо чудесным образом похорошело:

– Хорошо, что Вы привели его, рана гораздо глубже, чем казалась. Осколок стекла застрял между пальцев. Я все почистила, но ему нельзя идти босиком. Передайте матери, пусть за ним на машине приедут.

– Ладно, передам. Поправляйся, Пашка! – Марина махнула рукой на прощанье. Пашка махнул в ответ.

Гавриловна вышла проводить Марину. Идя от крыльца до калитки по тропинке, вымощенной обломками кирпичей, и невольно любуясь красивым видом, Марина спросила:

– Вас так уважают в деревне, Вы, наверное, давно здесь работаете?

– Да, в прошлом году 30 лет было. А Вы к кому-то отдыхать приехали?

– Нет, я ищу знакомых своей тети. Вы, наверное, знали ее – Татьяна Николаевна Потапова, учительницей работала здесь двадцать лет назад. Вы не могли бы рассказать мне о ней? – Марина перевела взгляд – и поразилась.

Лицо Зои Гавриловны внезапно окаменело. Как-то очень неохотно она выдавила из себя:

– Да, была такая, но проработала немного, года два-три. Ничего не могу рассказать

– Совсем ничего? – продолжала Марина, пытаясь понять причину столь резкой реакцией на свой безобидный вопрос.

– Мы с Татьяной Николаевной подругами не были, – она заговорила быстрее, спеша закончить неприятный разговор, причем лицо ее исказила странная гримаса, а глаза смотрели куда-то вбок. – Она молодая была, а у меня муж болел. Как уехала она двадцать лет назад, так и не вернулась. Потом говорили, погибла, а как, почему – не знаю. И никто здесь не знает: как лесхоза не стало, так деревня захирела, а старожилы, одни поумирали, другие в город перебрались, а дома распродали дачникам. Так что, езжайте обратно, а меня больной ждет.

С последним словом она – как точку поставила – решительно захлопнула калитку, повернулась и, мигом отшагав небольшое расстояние, скрылась в доме.

6

Марине не пришлось возвращаться в магазин, на полпути она встретила сменившуюся Пашкину маму и сообщила ей все, что надо. Торопливо поблагодарив, озабоченная женщина свернула куда-то в переулок, а Марина подошла к развалинам старой школы. Груды мусора, лопухи, крапива, да небольшая полянка на месте школьного двора. Она постояла, раздумывая. «Гавриловна врет, она что-то скрывает про тетю Таню. Ну не убила же она их всех, начиная с дяди Саши?! Она – хороший фельдшер, отзывчивый человек, ей здесь доверяют. Но все равно она врет! В любом случае, в такой большой деревне кто-то должен еще остаться из прежних жителей. Не сто же лет прошло! Значит, я их должна найти, даже если придется заходить в каждый дом. Отсюда и начну». Марина оглядела примыкающие к пустырю усадьбы. Дом слева явно недавно обзавелся вторым этажом с балкончиком, зато дом справа стоял, «по старому, как мать поставила», к тому же в огороде кто-то копошился.

Старушка полола сорняки и упорно не откликалась. Тогда Марина нахально зашла в калитку и, подойдя вплотную, гаркнула:

– Здрассте, бабушка! Можно с вами поговорить?

– Ну, здравствуй, коли не шутишь! – старушка, не вставая, чуть повернула голову, искоса взглянула на Марину и добавила:

– Молока нет, дом не продаю. Вот и весь разговор!

«Ну и крутые бабки в Белом Яре!» – невольно скаламбурила Марина, но отступать не собиралась. Приняв самый вежливо-невозмутимый вид, она продолжала вести беседу:

– Скажите, пожалуйста, а двадцать лет назад вы тут жили?

– Да уж, не дачница, и двадцать, и сорок, а тебе-то что?

– Тогда вы, может быть, старую школу помните и учителей? Кстати, меня зовут Марина. А Вас как зовут, а то неудобно разговаривать?

Старушка неохотно оторвалась от своего занятия и, кряхтя, разогнула спину. Руки ее были в земле, а на темном морщинистом лице выступил пот. Она вытерла его концом платка, когда-то синего, а сейчас полинявшего и грязного. Коричневое платье давно просилось на огородное пугало, а на ногах были штопаные носки и калоши. Максимально выпрямившись, она с достоинством произнесла:

– Лидия Ивановна я. Я в этой школе с самой пенсии уборщицей работала, и всех учителей знала. А что?

– Расскажите мне про Потапову, Татьяну.

– Потапова? Какая Татьяна Потапова? Не было такой учительницы, – твердо заявила Лидия Ивановна и недоуменно посмотрела на Марину.

– Да вы вспомните хорошенько, а я вам помогу полоть, – Марина присела у края морковной грядки и, дело привычное, принялась щипать травку. – Вы, наверное, забыли, это же давно было. Татьяна Николаевна – моя родная тетя, она сюда по распределению приехала, здесь замуж вышла и родила, а в восьмидесятом году погибла, под машину попала.

– Так ты про Татьяну Николаевну спрашиваешь? Господи! Сказала, «Потапова», а я же ее знала как Белых. Царствие небесное! – старушка перекрестилась. – Сроду я ее не забывала, ни ее, ни Сашеньку. Так ты племянница ее? Родная? А не врешь? Обожди, сейчас соображу! Как отца твоего звать? А бабушку? Все верно: ты, стало быть, Николая дочь, Анны Петровны внучка. А звать тебя Марина? Марина Белых – надо же! Да брось ты грядку! Дай поглядеть-то на тебя! Ну, точно – копия Николая, такая же кудрявая! Пошли в дом скорей!

Старушка, прихрамывая и переваливаясь, заспешила к дому, увлекая за собой Марину. Возле крыльца Лидия Ивановна ополоснула руки в бочке под водостоком и вытерла о грязный засаленный фартук. Марина, содрогнувшись, подумала, что этими руками ей сейчас, может быть, подадут какое-никакое угощение, и твердо решила отказаться. Дом и снаружи и внутри производил тягостное впечатление, особенно по контрасту с чистотой в доме Гавриловны. Был он старым, покосившимся, довольно запущенным, чувствовалось отсутствие хозяйской мужской руки. Из всех углов смотрела бедность.

Вопреки опасениям Марины, Лидия Ивановна в кухне предложила ей помыть руки под мятым рукомойником и принесла из комнаты чистое полотенце, хотя и совсем старое, застиранное до дыр. Затем, усадив Марину за стол, покрытый облезлой клеенкой, она сама вымыла руки, на этот раз – тщательно, несколько раз намыливая их розовым земляничным мылом. Потом умыла лицо и шею. Включив какую-то допотопную закопченную электроплитку в розетку, болтающуюся на честном слове, она опять ушла в комнату и принялась там чем-то стукать, шуршать и скрипеть. Вскоре она вернулась, переодетая с головы до ног. На ней теперь было бежевое льняное платье с короткими рукавами, белый фартук, новый белый с мелкими цветочками платок, а на ногах – чулки и чистые новые тапочки. Ее морщинистые крепкие руки были покрыты крестьянским загаром: кожа на плечах было совсем белая, ниже постепенно темнела, а на тыльной стороне ладоней была шоколадного цвета. Руки Лидии Ивановны споро принялись за работу, а лицо ее излучало такое радушие, словно каждая морщинка заулыбалась:

– Ах ты, гостья дорогая! Мне тебя и угостить нечем, только хлеб да картошка осталась. Жду пенсию, даже сахар и чай не покупаю. Ну, не обессудь, заварю смородиной, да вот варенья черничного еще есть баночка, – за разговором она поставила на плитку черную от нагара сковородку, налила растительного масла и принялась ловко скрести и крошить заранее вымытую картошку, вынув ее, как фокусник из шляпы, из какой-то кастрюли. – Конфеты, говоришь, есть? Ну, спасибо, будет у нас пир! Расскажи, как вы живете-можете?

Ошеломленная таким преображением Марина не успела и двух слов сказать, как Лидия Ивановна поставила перед ней тарелку с восхитительной до хруста поджаренной картошкой, налила ароматный чай в щербатую чашечку и наложила полное блюдечко варенья. Всякие опасения Марины хозяйка развеяла, сполоснув посуду горячей водой и протерев чистым льняным полотенцем.

– А то тут, поди, мухи летали. Я все правила гигиены знаю, меня Татьяна Николаевна учила. Царствие небесное! Она ведь мне доверила с малюткой нянчиться.

За обедом и чаем Лидия Ивановна делилась воспоминаниями.

7

«Я в лесхозе учетчицей работала, все ж таки семилетку еще до войны кончила. А как на пенсию пошла, в школу устроилась уборщицей. Деньги маленькие, так мне Татьяна Николаевна (царство ей небесное!) выхлопотала полставки сторожихи. Я ведь за Толю своего пенсию не получаю, мы с ним расписаться даже не успели в сорок первом. Матери его пришла похоронка, а я и вдовой не считаюсь. У меня на той войне еще отец и два брата погибли. У нашего поколения почти всех женихов поубивали. А вот соседка моя Нина Седых, только на шесть лет меня младше, а судьба-то совсем другая: и замуж вышла, и детей родила, и внуки уже большие. А я, как маму схоронила, осталась одна, как перст.

А Татьяна Николаевна (царствие небесное!) была человек исключительной учености, одних книжек привезла целый чемодан, но к людям очень уважительная. Она одна меня по отчеству называла, все остальные «Лида», да «тетя Лида», а теперь вот – «баба Лида». Жила она здесь, в квартирке при школе, я ей помогала печку топить, ужин готовить. Вечерком вот так сидим, бывало, вдвоем: тут я на табуретке с книжкой про любовь, а тут она за столом сидит, тетрадки проверяет и мне про ошибки рассказывает. Я ее за дочку полюбила, хотя звала по отчеству и на «вы».

Когда Татьяна Николаевна за Сашу-лесника замуж вышла, я очень скучала и все переживала, как она с кордона ходит. Если погода плохая, особенно зимой, когда снег нападает, она оставалась тут, так для меня праздник был. Про Сашу, покойничка, плохого слова не скажу, любил он ее, заботился, уважал очень, потому как тоже был очень грамотный, даже начитанный. И не пил, веришь-нет, ни капельки! Ну, и она его любила, уж так мечтала ему сына родить! А здоровья женского ей не хватало, три раза выкидыш был, а на четвертый раз повезло. Я же ездила за нее свечку ставить Богородице в самый Новосибирск. Может, это помогло, а может, что она год переждала, сил накопила. И только она уверилась, что все хорошо будет, как Саша расшибся, с крыши упал. Да сразу насмерть, мужики утром приехали на подводе с досками, а он уж мертвый. Хорошо, что Татьяна Николаевна при том не была. На похоронах на нее страшно смотреть было, Анна Петровна ее под руку водила, сама тут распоряжалась. Поминки в школьной квартире сделала, я ей помогала. А потом сразу увезла к себе. Конечно, с матерью-то лучше.

И вовсе не надо бы ей приезжать, да нового лесника назначили, передали, чтоб вещи забрали. Мне же про то не докладывали, я и уехала с Ниной за клубникой на дальние луга. Она меня приглашала, чтоб не страшно было в шалаше ночевать. В тот год жарко было, клубника рано поспела. Мы брали, а Гриша на мотоцикле отвозил на базар – живые деньги. Я вернулась, а мне бабы говорят, что учительница приезжала за вещами, да на кордоне родила, ночью родила, в самую грозу, да чуть, бедняжка, родами не померла. Я прямо сразу бежать к ней хотела, а они, опоздала, мол, ее уже увезли в областную больницу, да не сразу, уж очень плоха была, а на третий день, как немного оклемалась.

Я себе неделю места не находила, переживала, как она там, жива ли. А Татьяна Николаевна, добрая душа, (царствие небесное!) мне письмо прислала, на двух листах, все и обсказала: и рост, и вес, и что Сашенькой назвала. А про свое здоровье совсем мало написала, одно ясно было, что она дома, но больше лежит, болеет. По два раза в день я то письмо перечитывала, пока до дыр не затерла. Я ей по обратному адресу ответ написала, поздравила. И потом еще на Новый год мы открытками обменялись.