Марфа

Спускаюсь в траву, иду по росе. Шаги считаю, сколько их там, в длину земли.

Всю траву скосили, убрали. За дальней березой яма, закидали ее. Что делать ежам? Фыркают рядом с кучей. Но спешат по делам прямиком к сену. После нашего ужина там для них угощенье.

За оградой крупные крылья, может, сова. Большой корабль проходит по главной реке, светит огнями. Есть еще река неглавная, по ней только лодочки.

В небо смотрю, а там россыпь. Северные звезды как будто круги в небесах пишут. Ниже, выше, крупнее. Вспышка, еще. Тихо. Небо вершит свою тайну.

Словно со мной те листки, что я отдала монаху, в лица смотрю и думаю, что теперь хорошо, хорошо будет. Детям, крестникам, внукам. Той, что так ждет ребенка. Той, что не хочет бороться. Той, что так страшно устала. Тому, кто не может решиться. Той, что отчаялась верить. Тому, кто сбился со счета.

– Видишь, – говорю последней, которая обманулась, и ее поглотил сумрак. – Теперь он будет молиться. Бог даст, тебя он отмолит.

Сова вернулась с криком. Сидит на заборе и вдруг – раз – топорщит крылья. Голову вниз, вид сердитый. Наверно, я ей мешаю.

Не наступить на ежа. Иду готовиться к службе, а ночь сове оставляю. И правда, скоро двенадцать.

Утро встречаю рано. Кот свесил с подоконника лапы, да и день еще не проснулся, тянет прохладу ночи, сквозь окна ее пропускает.

А дом просто пронизан теплом, столько ему уже лет, а пахнет как новый. Дом пахнет, как будто вовсе тут нет никакого дома и спали мы прямо в поле.

– Доброе утро, куда так рано?

С людьми не так, как с природой.

– В храм на службу, с добрым!

– А мы не ходим в храм. Только вот когда гроза, крестимся.

– Но ведь хочется вам пойти?

– Так вроде и хочется… Да вот, все дела.

Вдоль дороги мать-мачеха, росой умытая. По деревне, полем, через овраг, – и вот большое село. Иду молча, даже внутри молчу.

На клиросе двое учатся петь, не знают они ни слов, ни нот. Шесть женщин, девочка, мальчик – всего прихожан в храме. Потому и всенощную тут не служат пока, что прихожане петь не обучены.

– Именем Господним благослови, отче…

Начинается служба. Через несколько минут забываюсь и берусь тихонько подпевать двум женщинам. Одна оборачивается и делает знак рукой. Встаю рядом. Нужно слушать мелодии, слова я все знаю.

Петь в службу – другая молитва. Я чувствую, что она вершится, но это не то, к чему я привыкла. И вот новое проникает в меня, и я начинаю наполняться изнутри.

Сколько может душа плодоносить?

Покуда жива.

Пою и думаю: нельзя было без благословения. Но батюшка выходит, смотрит и тут же поднимает руку, крестит меня. И я продолжаю петь.

Тихо потрескивают свечи. Где-то гудят пчелы, но ни одной не видно. Птицы прыгают за окном, касаясь крыльями стекол. Шелестят платья женщин. Иеромонах молится в алтаре.

Слышу свои имена, те, что писала в записках. Трижды называет каждое имя иеромонах. Мужа, детей, крестников, внуков. Той, что так жаждет ребенка. Той, что не хочет бороться. Той, что так страшно устала. Того, что не может решиться. Той, что отчаялась верить. Того, кто сбился со счета. И той, что так обманулась, и ее поглотил сумрак.

Отдаю земные поклоны.

Из алтаря летят пчелы. Звучит херувимская песня. От земного с ней отрешаюсь, пою, отложив попеченья. Но слышу – поют и птицы, стучат клювами в окна. Когда же мне на затылок садится пчела, я чую, что тут и орел, и лев, и вол и евангелист.

Служба кончилась. Отдаю батюшке книги, которые принесла для детской библиотеки. И икону, одну из самых красивых, что у меня была.

– Я повешу ее в алтаре, – говорит иеромонах, целуя образ.

А я смотрю – все пчелы снова там.

– Приезжайте к нам жить, – говорит он. – От села вам дом поставят. Будете книги читать детям. Некому тут с детьми.

Читать книги детям. Сколько их я перечитала. А он говорит, рассказывает:

– Я педагог, я десять лет с детьми работал. Но тут так много другой работы, все с нуля, я не успеваю.

Смотрю на выходящих из храма женщин. Искала я матерей российских, да вот же они.

Но где отцы?

Думаю: русские-то отцы горазды воевать да отдыхать. А молитва мирянина посередке. Вот бы нам всем в ту середину.

– Скоро Казанская Мати Божия. Приходите служить в ее честь. Казанская знаменательна, вслед за ней убирают рожь.

Та, с кем я пела, несет в храм полевые цветы. Меняет букеты.

– А вы там в книгах положили одну – «Паломничество на Святую Землю». Вы сами-то были?

Киваю. А в глазах иеромонаха такая вдруг грусть. Думает, видно: не бывать мне там, в Святой Земле.

Стою внизу, смотрю на реку. Лодка плывет, один гребец в ней. И птиц над берегом великое множество, весь воздух взбудоражили.

Иеромонах спускается по ступеням, но внезапно оступается и летит вниз. Выставляю вперед руки, хоть немного взять на себя. Он руками ко мне, а коленом на землю.

Склоняюсь, в тревоге себя забыв:

– Не ушибся, сынок?

Поднимает глаза, и вижу: отошла печаль, поборолась. Крестится.

– Да мне у реки будто кто-то в белом померещился. Благослови вас Господь, матушка.

Старец это был, думаю. Кто ж еще.

У дома муж поправляет забор. Просит прийти, побыть поблизости. Набираю тарелку творога, посыпаю черникой, поверх немного сахара. Черника только пошла, говорят, она начинается как раз, как пора снимать рожь. Молока кружку полную беру с собой. И выхожу во двор.

Ем понемногу, так, чтоб каждую ягодку чувствовать. С мужем разговариваю и смотрю, что в мире делается.