Пиковая Дама – Червонный Валет

Корнет, оторвавшись от пахнущего морозом и табаком Дмитрия, манерно изломив вопросом бровь, со снисходительной улыбкой воззрился на притихшего в дверях Алексея.

– Он самый. Знакомьтесь. Пройди, Алешка, не стой букой, никто тебя не съест. И дверь затвори, сквозняк.

– Корнет Белоклоков Андрей Петрович, адъютант его превосходительства полковника графа Ланского.

Сверкая глазами и густыми рядами серебряных пуговиц гусарского мундира, слегка фрондируя и подсмеиваясь над юношеской оторопью Алексея, адъютант прошелся туда-сюда, поводя плечами, заложив руки за спиной, во всем копируя своего патрона. Затем неожиданно сел на мятое покрывало кровати и, с небрежным шиком забросив ногу на ногу, приподнял свои подвижные брови:

– Ну-с, господа, и чем же мы нынче займемся? Чем обрадуем город? Взорвем или отдадим его на разграбление вандалам, мм?

Алешка тихо сидел на вежливо предложенном ему стуле, смущенно молчал, скрывая свое восхищение перед новым блестящим знакомством Мити. Алексей, конечно, не раз видел в театре серебряные и золотые эполеты, роскошные аксельбанты и плюмажи высокого начальства, строгие лорнеты, направленные на него, как на какую-то букашку в кабинете биолога, но все это было издали, оттуда, из зала, как будто и не всерьез… Общение с этими важными персонами было уделом дирекции, но отнюдь не актеров, и уж тем паче не правом воспитанников училища.

Но здесь прямо перед его глазами непринужденно сидел, а прежде ходил, и теперь запросто, чуть ли не по-товарищески говорил с ним и с его братом человек из того сверкающего мира, двери в который от рождения были заперты как для него, так и для Мити. Именно поэтому первые минуты пребывания в этой огромной, по Алешкиному разумению, комнате, с бронзой и зеркалами, в которой имел удовольствие проживать сей человек, оказались для него чуть ли не откровением. Богатство и сила новых впечатлений, с порога обрушившихся на него, смяли еще не оперившуюся душу. И он вдруг, несмотря ни на свой завидный талант актера, ни на уважение и почет, которые были им достигнуты каждодневным трудом, словно дикарь, выхваченный из степи в каменные объятия городских громад, ощутил себя ничтожным и слабым перед лицом недосягаемой для него касты.

Однако такое состояние души длилось недолго. Уже через пару минут лицедейский дух взял верх, и Алексей вступил в полное согласие с ситуацией. Это произошло как при содействии Дмитрия, так и самого хозяина.

– Так чем займемся, охотнички? – еще раз кольче поставил вопрос Белоклоков и, не дожидаясь ответа, запустил дюжим чубуком в двери: – Ефрем, оглох, что ли?!

В следующую минуту дверь пугливо приотворилась, и на пороге обозначилась сутуловатая, но по-солдатски ладная фигура денщика, лет эдак сорока – сорока пяти, при сивых усах, переходящих в драные бакенбарды. В одной руке он держал господский сапог со вздёванным по локоть голенищем, в другой разлапистую щетку, но при этом голоса не подавал, по всему ожидая, когда молодой барин сам изволит обратить на него внимание. И тот наконец обратил, бросив на него испепеляющий, полный раздражения взгляд:

– Вот ведь горе, судари! У всех денщики как денщики… А мне на радость болван попался! Ночь с днем путает, воду с водкой. Ну, что молчишь, скотина? Так или нет?

– Так точно, ваш бродие-с! – хрипло каркнул Ефрем, заученно поклонился в пояс, затем ровно окаменел, вытянув узловатые, пачканные ваксой руки по швам, и преданно вперился в своего господина.

– Водки, дурак, скорей неси с огуречным рассолом! И плащ приготовь!

– Который с бобром, ваш бродие-с?

– Нет, с кошкой драной! Тьфу, чертов болван!

– Понял, ваше бродие-с!

– Ну так ступай же, бестолочь!

Вскоре на столе появился прозрачный графин с водкой, окруженный тремя уже наполненными рюмками. Рядом, на белом фарфоре с золотой каймой, сыро блестели зелеными боками пупырчатые огурчики, и тут же рядом, отдельно для хозяина, стоячилась деревянная кружка с желтоватой костяной ручкой, полнехонькая ядреного мутного рассолу, по верху которого, как заметил Алексей, плавали темные семена укропа и светлые – от огурцов.

– Первую за наши доблестные войска в Чечне, господа! За Кавказ! За победу Отечества! – Белоклоков высоко поднял рюмку, но, не донеся ее до рта, покачал головой, глядя на рифленое стекло. И чем дольше он смотрел на прозрачную жидкость, что плескалась в рюмке, тем рассеяннее и мрачнее делалось выражение его глаз. – Потерь много… Слишком много наших там гибнет… Ненавижу! Сжег бы всех этих гололобых живодеров… Сжег до единого. Вот бог – мускул бы не дрогнул. Все воры. Все коварные душегубы… Те же цыгане, только еще сволочней. Грязь, пожалуй, и то чище, чем этот народ. Простите… Ну-с, будем, господа.

Опрокинув рюмку, адъютант расправил плечи, точно крылья развел, повеселел, взгляд подернулся влажной теплотой.

– Да что ж такое? Водку вижу, а веселья нет! – молодым жеребцом гоготнул он и тут же уважил вниманием сызнова рюмки. – А ты что, лицеист, щеками алеешь? – Адъютант, возмущенно округляя глаза, с нарочитой грозой цыкнул на Алешку. – Брезгуешь, али не православный? Он что ж у тебя, Кречетов, сухим хочет выйти?.. Нет, брат, шалишь! Со мной играть рюмкой не стоит. А ну, что ты как неживой?

Алексей, с отчаяньем глянув на брата, перекрестился и, словно ахаясь в омут, хватил все без остатку. За столом засмеялись, а он тут же судорожно захрустел огурцом, не в силах отдышаться от вспыхнувшего в горле огня.

Прежде с Сашкой Гусарем они баловались только ячменным пивом, случалось, ягодной наливкой, но крайне редко. Наставники училища за этим делом следили строго: не дай господи было попасться им с запахом – розги не ведали жалости. Все помнили, как Сухарь и бровью не повел, когда нещадно секли Чибышева.

– Что, нездоров? Недуг приключился? – поймав после «вольной» вернувшегося «под мухой» воспитанника, навис над ним коршуном господин Сухотин. – А ну, дыхни! Так… что пил, подлец? Какую, говорю, гадость цедил? Вино, наливку, пунш?

– Водку… на крестинах…

– Ах, водку мы полюбили?.. Дальше-то что прикажешь ожидать, Чибышев? Это тебя, мерзавца, стоило на крестинах окрестить плетью! Умей быть весел без кружки! Что ж, любишь кататься, люби и саночки возить. Новиков, готовь розги!

После этой экзекуции Ганька Чибышев больше недели не выходил в классы, отлеживаясь в палате, и, как говорили соседи, рыдал по ночам, укрывшись подушкой, от бессилия, унижения и обиды.

– Ну, что ты опять загрустил? – Теперь на Алешку насел Митя. – У тебя же вольная на два дня, завтра не на занятия… Встряхнись, любезный! То ли еще будет.

– И то верно глаголет твой старший брат! «То ли еще будет!» Так, господа, как говорит мой Ланской: «Между первой и второй – пуля не пролетает!» А мы? Нет, так не годится. Подняли, подняли! Вот-вот – это я понимаю! Один секунд, лицеист. – Корнет погрозил белым пальцем вытянувшему уже было губы к рюмке Алешке. – Как же без тоста? Это равно как перстень без камня. Так вот. Я предлагаю, господа: всю водку, понятно, не выпьешь, всех дам не осчастливишь… Но стремиться к сему будем!

Белоклоков легко, как родниковую воду, пропустил очередную рюмку, опять загоготал, затем вскочил со стула и заходил кругами по комнате, точно застоявшийся в стойле конь.

Алексею между тем после двух рюмок откровенно похорошело: мир незаметно, исподволь сделался уютным и ласковым, точно ты укрылся с морозу теплой периной. Весельчак Белоклоков грозным уж не казался, напротив, хотелось по-дружески обнять его, поблагодарить за радушие, потрогать серебряное шитье на синем мундире, а то и выпросить позволенье примерить перед зеркалом гусарский ментик. Он вдруг отчетливо уловил всем своим существом пойманную за прозрачное крыло минуту царившего молчания, и она, эта минута, для души Алешки была полна глубокого очарования и неги. Лицо его просветлело, тревоги и заботы куда-то ушли, и что-то явно хорошее, неизъяснимо доброе творилось в юном, открытом миру сердце. И если раньше все эти люди из высшего сословия откровенно раздражали его своей холодностью и крикливым, наглым блеском своих нарядов и экипажей и ему частенько чесалось чиркнуть зажатым в руке гвоздем по лакированной дверце кареты или сделать какую-то еще гадость этим избранным счастливцам, – то теперь, под влиянием винных паров, он испытывал к ним не враждебность, а что-то дружеское, щемяще-волнительное, что, как спасительный мост, пролегло между двумя берегами глубокой пропасти.

Как никогда был мил сейчас и Митя, который сумел не проговориться и сделать для него такой подарок. Алеше стало искренне жаль, что у Белоклокова нет фортепиано, а то бы уж они с братом, конечно… В следующий момент ему захотелось еще выпить и всенепременно уговорить их поехать в театр, пусть это будет балет или опера с его участием… А уж он постарается выложиться «от» и «до», чтобы понравиться, чтобы выказать свою благодарность и признательность за сегодняшний прием. И это желание столь овладело им, что он едва ли не физически почувствовал, как чешутся от нетерпения руки, как горят пятки, а более язык…

Но в то же время Дмитрий поднялся из-за стола и, подойдя к Андрею, что-то начал секретничать тому на ухо. И по мере того, как он сообщал какую-то тайну, черные вишни глаз корнета все более округлялись, покуда он не взорвался обидным для младшего Кречетова смехом и не выдал:

– Вот это номер! Бьюсь об заклад… Нет, черт, не верю! Ужели правда? Так значит, ты у нас, голубчик, девственник? Ха-ха! Немедленно, немедленно!..

Корнет будто с цепи сорвался, бросился к столу, мигом наполнил до краев рюмки и, приобняв за плечи поднявшегося Алексея, радостно взъерошил его волосы:

– Рад за тебя, голубчик, несказанно рад! А крепче завидую. Надо же, Дмитрий, все только в первый раз? Нет, ты вдумайся, в первый раз… да это… это же венец! Э-эй, Ефрем!

– Яу! – В дверях, на сей раз кратче прежнего, показалась напряженная физиономия денщика. В глазах его, будто в зеркале, отражались волнение и тревога, какими последние пять лет жил Ефрем. Казалось, его теперешнее бытие было сконцентрировано только на своем барине: чтобы все было сделано в срок, чтобы покои дышали чистотой, мундир был наглажен, сапоги, понятное дело, сияли, портному в починку вовремя были снесены лопнувшие по шву перчатки, а для пирушки загодя куплено вино нужных марок, а также табак и прочие, прочие нужные разности.

Алешке в какой-то момент даже стало неловко, оттого что глаза Ефрема, ей-ей, по-собачьи следили за «кашлем», за «игрой бровей», за «движением усов» его благородия.

– Значит, так, Ефрем, – не глядя на слугу, чеканил хозяин. – Печь протопи к моему приезду получше… зябко у нас. Когда буду, не знаю. По всему завтра… Вот деньги. – Белоклоков выложил на стол две синие бумажки. – Купишь, что говорил тебе. И чтоб все в лучшем виде. Разом-то не транжирь, дурак! А теперь беги на двор, толкни кучера, пусть экипаж заложит, да чтоб непременно Наполеона впряг, у Бурана правая бабка сбита, пусть залечится, а то угробим коня.

– Слушаюсь, батюшка. Не извольте сумлеваться! – все так же неизменно «руки по швам», кратко отвечал денщик, поджидая, пока его благородие не бросил ему обычное: «пшел».

– Ну-с, а пока суд да дело, не грех и вздрогнуть, господа!

Адъютант, продолжая сверкать глазами и белой улыбкой, пришпорил своим гусарским задором всех вновь поднять рюмки.

– Благодарю… вас… – растягивая в блаженной улыбке губы, отнюдь не трезво качнулся вперед Алексей и уцепился свободной рукой за одну из пуговиц ментика.

– Не стоит, – снисходительно успокаивая его блуждающую по шеренгам пуговиц руку, отмахнулся корнет. – Ты вот что, артист, прежде объятий пару советов моих послушай: главное – не будь ни с одной бабой чересчур любезным… и второе – не давай ложных обещаний. Знаю я этих стерв… Другая скажет: «Я на дружбу скупая, но ежели уж протяну руку, а ты позолотишь, то до гробовой доски!» Не хочу напоминать, что уж стоит забыть, но тебе повторю – это все ложь! Не верь из них никому. Ради красного словца не пожалеют и отца. Усвоил?

– Да вроде как…

Алешка неуверенно дернул плечами и к своему стыду зарделся еще более спело. С такой откровенностью, с такой готовностью ответить на его любые «заветные» вопросы ему еще никогда не приходилось сталкиваться. Но Белоклоков, в одной хмельной упряжке с Митей, уже на четвертой рюмке наперебой предлагали поделиться опытом с новичком; пытались объяснить застенчиво жаждущей юности, что именно необходимо мужчине и что, наконец, ему самому стоит ожидать в ответ от женщины…

Пальму первенства в сем просвещении держал адъютант, видно, это особенно тешило его самолюбие. Вальяжно откинувшись на спинку стула, он небрежно, на языке кавалерийских казарм, объяснял Алексею, «что с чем едят», и надо отдать должное, рецепты его отличались поразительной доходчивостью. Так, например, на хлипкие, неуверенные вопросы Алешки: «с кем?», «когда?» и «сколько?» – жизнерадостный, раскрасневшийся от водки брюнет ответил по-свойски легко и споро:

– С кем угодно, когда придется и сколько хочешь. Лишь бы они, пташки, были здоровы… А то ведь всякое бывает, голубчик… Хватился, ан поздно – беда, гниешь… Были у нас в полку и такие штуки… Вот! – тем и хорош бордель, братец, что там гарантия от всякой, pardon, заразы… – подняв для значимости указательный палец вверх, подмигнул Белоклоков и через икоту добавил: – И право, зачем на «шомпол» ловить приключения? Его, друг мой, беречь надо… для жены, для семьи… другого Бог не даст.

Так, фривольно рассуждая о пряных тонкостях, корнет под молчаливое согласие Мити, заботливо уточнил для ушей младшего Кречетова, что иметь женщину молодому организму желательно четыре-пять раз в неделю.

– Ежели не подмок порох и существует мишень твоего пристрастия… саблю наголо и на штурм! Зря улыбаешься, любезный, потом захочешь, да не сможешь… Пей полную чашу: случится два раза в день – поклон судьбе! Случится три – еще краше! Не бойся, сие упражнение здоровью не повредит, а только назавтра нальет большей крепостью. Ты уж доверься мне на слово, мы с твоим братцем хо-хо-о-о!.. Кстати, ночь или день – разницы нет, все едино. Кто утверждает противное – болван, так и знай… Хотя, ежели ты вопрос ко мне имеешь, изволь: я предпочитаю утро, обед и вечер, чтобы ночь была отдана опере в ложе, ну-с, а потом шампанскому и карточной игре… Теперь о том кого? Так вот-с, о чем бишь я?.. Ах да: решительным образом всех, ха-ха! При сем готов держать пари, честное благородное, есть свой особый смак и в молодых, и в старых, в опытных и напротив, в красивых и нет, в пышных и худых.