Пиковая Дама – Червонный Валет

Дмитрию вдруг представился сухой перст попа, который удивительно странно сразу напал на нужную страницу Евангелия и указал ему должную строку: «Верую, Господи, помоги моему неверию». И тотчас же он до самых мелочей вспомнил золотое шитье на ризе священника, плоские вытянутые звенья его цепи, тяжелый крест на груди, серебряную величавую бороду и щербатые в двух местах зубы. Вспомнился амвон, рядом с которым стояли дьякон и певчие, вспомнились и строгие лики святых, и икона, на которой был изображен сам Христос в терновом кровавом венце, и ему сделалось страшно. Казалось, вся кровь прилила к сердцу и замерла. Он не мог вздохнуть. Лицо его теперь было красно, на щеке мелко вздрагивал мускул. «И все-таки! Неужели… Неужели это открытие принадлежит только мне? Неужели положительно никто об этом не думал, не доходил умом?..» – пугаясь своей догадки, но одновременно преисполненный волнительным торжеством момента, он бросился уж бегом вниз по улице. Насилу добравшись до дому, он вновь присел у ворот на просевшую от времени лавку: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного… дай силу…» – через краткие паузы повторял он не только тайно, но и, сам того не желая, наружно шевеля губами.

Время к сему сроку уж было обеденное. Солнце стояло в зените, и больно было смотреть на освещенные им крыши домов, закованные листовым железом, но еще не покрытые краской; зато радостно и покойно было глазеть в соседний проулок, сквозь пустынное жерло которого виднелась синяя грудь могучей реки и узкая, с зеленцой, полоса противного берега, как всегда, старавшегося слиться с бескрайней водой. Неподалеку мерно квохтали куры, по-хозяйски рылись в спекшихся от жары конских яблоках, оставленных на пыльной дороге, а рядом, гордо раздувая грудь, потряхивая спелым, как арбуз, гребнем, смешно вытягивая лапы со шпорами, вышагивал желтый петух.

– Митенька, то что же домой не идешь, мой хороший? Давно из церкви? – Озабоченный голос маменьки из раскрытого окна перелистнул страницу его состояния.

– Да, щас я буду! Что вы как всегда, ей-богу, мама… – еще не вполне уверенным голосом раздраженно откликнулся он и механически сунул руку в карман за картонной коробкой с гильзами папирос.

* * *

То был год выпускных экзаменов в гимназии, теперь же он заканчивал третий курс института, и Дмитрию исполнилось девятнадцать. Сомнения, мучительные поиски истины ныне им были оставлены и благополучно забыты. И он с легкой, отчасти смущенной улыбкой вспомнил то наивное время, когда терзался бессонными ночами мыслями о своей исключительности, всерьез полагая, что результаты его раздумий действительно представляют значимость и общественный интерес. Ответ на богоискательство теперь был для него один: Бог есть, потому что Он есть, а следовательно, надо верить и не морочить себе голову.

Между тем на дворе стояли роковые шестидесятые годы, и Дмитрий, как, впрочем, и все, кто в России мог видеть мир не только через дно рюмки, все ярче и очевиднее подмечал различные проявления укрепившегося нигилизма и расцветающих махровым цветом безбожия и отступничества.

– И где ж Он, твой Боженька-то? – частенько приходилось слышать Дмитрию обрывки подобного рода спора. – Ежели я ему кукиш, а Он мне с неба в ответ лишь одно молчание? Стало быть, послабку даёть? – прощение и согласие…

– Так на то Страшный Суд есть…

– Э-э, старая песня. То все для дураков вроде тебя, что в корзинах щи варят. Ты только присмотрись, глупая твоя голова, нонче смута в умах гуляет не только у молодых… Нонче, почитай, и пожилые, нашего года люди во всем разуверились. Эх, какими нонче снами живет Россия, ужас голимый!.. В церкву-то по привычке ходют… Ну-с, разве нет? Из одного неудобства, чтоб разве соседи не осудили… Ведь так, сосед, так… А ведь допрежде все как есть на стариках держалось. Ить гранитной основой веры и щитом православия оне были… То-то, смекай.

– Ох, да за такие речи-помыслы… не сносить головы, как наши речные бают: «за шею да на рею…», гляди, друже, гляди, чешуи от тебя не останется… Грешно живем, не по совести. Уж лучше прикуси свой голый язык…

Впрочем, все эти пересуды и обстоятельства не бередили сознание Дмитрия, он просто не трудился понимать сего, потому как новые искательства и анализ происходившего вокруг представлялись ему неблагодарным, бесполезным занятием, а попросту пустой тратой времени. Он меньше всего думал об осуждении неверия и уж совсем не разделял тех, кто с этим угарным поветрием собирался бороться радикальными мерами.

Возможно, именно благодаря такому взгляду на жизнь старший брат и был по-своему счастлив. Так, в частности, для Алешки в этом заключался один из источников обаяния Мити – в его редкой способности уметь радоваться жизни, уметь наслаждаться настоящим, а не томиться угрызениями прошлого или ждать эфемерного веселья от будущего.

Однако при всей своей карусельной неугомонности, поверхностности в отношениях и откровенной лени к насущным, рутинным делам учился он весьма сносно, на удивление родителям и самому себе. Солидные, углубленные труды он, конечно, читал по случаю, больше по необходимости, никогда не рвался на серьезные театральные постановки, зато питал незатухающую слабость к вину и веселым артисточкам из кордебалета. Весьма благоволил к легкой музыке Оффенбаха, Легара, Штрауса, Зуппе, словом, к тем опусам, где был прозрачный мотив, задорная медь оркестра и те слова текста, которые без особых затей сами брались в память и радовали своей безоблачной сутью.

Тем не менее он вовсе не являлся глупым, не знающим жизни желторотым птенцом. Еще с малых лет во всем, что имело для него значимость и смысл, Митя преуспевал. Он всегда хотел не зависеть от кошелька отца, и он не зависел. Он стремился хорошо закончить гимназию и поступить в институт, и он поступил, хотя многие сомневались в этой затее, называя ее «самодурством» либо «самонадеянной блажью». Он жаждал иметь успех у студенческой молодежи, у женских сердец, и это тоже ему удалось на славу. Ко всему прочему, Дмитрий весьма ловко выучился танцевать игривую польку и вальс, веселую кадриль и бесшабашный гопак, что на большинство неглубоких ветреных девиц действовало магически и неотразимо. Он мог на спор перепить и уложить под стол почти любого из своих собутыльников, отчаянных выпивох, при этом отнюдь не страдая, не проклиная поутру ужасного похмелья, о котором имел счастье просто не знать, а посему колко и обидно трунил над теми, кто со стоном мучился этим тяжелым недугом.

* * *

И сейчас, радуясь морозному синеокому дню, памятуя о дружеской деликатности, что установилась между ним и Алешкой, Митя торопился не опоздать на встречу со своим младшим братом.

Разница в возрасте в три года – невелика, но случается, и она долгое время способна лежать пропастью между родными людьми. До старших классов гимназии Митя вообще серьезно не воспринимал младшего брата. Он уже бегал на бульвар слушать военный оркестр, глазеть на девчонок, а Алеша едва-едва перестал играть в солдатики, и родители собирались определить его в частный пансион госпожи Галины Кирсановой. Алешка играл в лапту, рысогонил с друзьями по берегу Волги с луками и стрелами, строил шалаши в тростниках, а Дмитрий, напомадив волосы, с букетом цветов спешил на свидание. Младший лишь стал ощущать тайную несхожесть девчонок с мальчишками, а старший уже сдавал экзамены в институт.

Казалось, дистанция в три года не могла быть преодолена братьями. Они любили друг друга, но одновременно были чужими и страшно далекими… Неизвестно, как сложились бы их отношения в дальнейшем, если бы не зародившаяся в Алеше страсть сочинять музыку. Позже, не раз роясь в памяти, он убеждался, что послужило их сближению – творчество. Но удивлялся более тому, что творчество явилось лишь следствием. Истинной же причиной зарождения желания созидать оказалась его первая любовь.

Дмитрий с интересом, правда, не без изрядной толики скептицизма, откликнулся на просьбу Алеши сложить вирши на его музыку. Шло время, после первого романса был написан другой, за ним еще и еще. Братья радовались своим маленьким удачам, своему союзу, и он теперь магнитом тянул их друг к другу.

Творчество для всех едино. Оно не ведает разницы в годах. Творчество, пожалуй, является единственным напитком, которым невозможно пресытиться, который всегда остается желанным.

Глава 2

Братья встретились тепло, крепко обнялись, расцеловались по-русски. По обыкновению, прошли в свободный класс, ключи от которого любезно предоставил дежуривший Гвоздев.

– У вас полчаса времени, братья Кречетовы. – Крупное усатое лицо Петра Александровича было столь просто и столь добродушно в сей час, что Алексей не удержался и с чувством пожал его крепкую волосатую руку, едва при этом не обронив: «Гвоздь, милый Гвоздь, уступил бы ты нам, голубчик, еще минут десять-пятнадцать… Ужели жалко? Ведь один черт все классы нынче пустуют…»

И надо же, Гвоздев, будто каким-то чудом или волшебным чутьем ущучив эту мысль и настроение любимца училища, обронил невзначай:

– Ну-с, впрочем, часик извольте клавиши помозолить. Только ключи после того! – снесите ко мне…

– Как водится! Всенепременно! – с готовностью в унисон заверили братья и весело зачастили каблуками по деревянной лестнице.

Когда уселись перед роялем, Алешка протянул руку, взял поданный братом квадратик свернутой бумаги, развернул. Аккуратный черный столбец нескольких четверостиший приятно порадовал глаз.

– Читай вслух, я хочу сам еще послушать со стороны, – подтолкнул его Митя.

– Так ведь нехорошо. Может, ты сам…

– И, вздор какой!

– Так значит, валять?

– Ну же!

Старший откинулся на спинку стула, а младший, напротив, поднявшись, принялся в голос читать:

Я пью, друзья, за ваше счастье:
Надежду, Веру и Любовь!
Дай Бог сердцам гореть в согласье,
Лелея трепет нежной страсти,
Пока течет по жилам кровь!
Бегут лета смятенной ланью,
Так скор их неуемный бег!
Душа, остывшая к венчанью,
Судьбою предана скитанью —
Блажен один супругов век!
Судеб заветное слиянье
Вершит алтарь любви святой…
И благочинное деянье
Дарует взору любованье
Прелестной юною четой!

Алешка закончил читать. В больших карих глазах его блистали искорки восторга.

– Ну-с, каково? – едва сдерживая триумф гордости, клюнул вопросом Митя. Пальцы его так и ерзали по подлокотникам стула.

– Прелестно! Чистая правда…

– Так значит, нравится? Забирает? Ах, черт! – Дмитрий тряхнул длинными волосами. – Вот, братец, я и сдержал слово. В размер уложился, как заказывал. Бери в свой бархатный альбом, на память. А теперь не томи же, шоркни свой романсик на текст, и вместе споем.

Дмитрий живо поднялся и подошел к шоколадному боку рояля. Во всех его проявлениях ощущалась горячка нетерпения, желание быстрее услышать свои стихи в музыкальной оправе.

Алексей тоже испытывал это хорошо знакомое, зудящее чувство внутреннего ликования. Сев за инструмент, он сдержанно, с некоторой чопорностью коснулся клавиш. Братья с чувством запели, временами поглядывая друг на друга, и в эти волнительные секунды в глазах их светилось счастье разделенности и обоюдной признательности.

Романс был исполнен, но по какому-то интуитивному соглашению начинал звучать еще и еще…

Кречетовым была присуща, увы, не лучшая черта тех творческих людей, которые до оскомины смакуют свои вирши, трещат о них всюду, пытаясь всеми силами влюбить в них окружающих. Особенно ярко и выпукло это случалось у Алеши. Быть может, в силу младости? Митя в таких ситуациях испытывал неловкость и стыд, ругал затем и себя, и братца за проявленную слабость: