Комендантский час

– Вот оно что, вы не верите.

– Можно сказать и так, – ответил я и опустил взгляд в стол.

– Не смущайтесь, я вас пониманию. Каждый ищет свой путь, свою дорогу.

– Значит, вы свою нашли здесь? – спросил Сохачевский.

– В монастыре? Надеюсь, что да. Хотя порой не покидает ощущение, будто я себя обманываю.

– В каком смысле? – спросил я.

– Я ведь тоже был военным. На Кавказе воевал и в Крыму. С детства думал, что для мундира рожден. А потом…. Не то испугался, не то надоело все. Ушел. Решил, что если не мое это, то Господь даст покой, буду жить в мире. Все думал, что не должно призвание человека в убийстве состоять.

– Выходит, нашли вы свой покой здесь? – спросил я.

– Как видите, – улыбаясь, сказал отец Григорий.

– А если что случится?

– Вернусь и буду служить, как сын мой. Он сейчас где-то за границей.

Не успел я поставить на стол только что осушенный стакан, как страшный мужской крик послышался откуда-то с улицы.

Втроем мы выбежали из монастыря и увидели, как двое послушников, что до этого набирали воду, тащили на руках окровавленное тело еще живого Людвика. Один из послушников нес за дуло мой револьвер. Преступник явно не мог идти сам.

– Мы его нашли неподалеку, – крикнул один из парней.

Отец Григорий хотел подойти и помочь, но я направил на него винтовку: « Не надо. Это наше дело».

Священник тут же опустил руки, удивленно глядя мне в глаза. Капитан достал револьвер и приказал отойти послушникам. Те, испугавшись, повиновались. Они аккуратно опустили Людвика на колени и принялись расходиться в стороны, ближе к монастырю.

« Ублюдок» – бросил капитан, ударив ручкой пистолета ляха по лицу.

– Ему ведь помощь нужна, что же вы делаете? – надрываясь, завопил клирик.

– Он убил офицера, и чуть не убил нас. Если сам сейчас сдохнет, то невелика потеря, – говорил Виктор, хватаясь за ворот окровавленной рубахи, торчавшей из-под хантской шубы.

Он увидел кулон на золотой цепочке, висящий на шее у Мазовецкого и, сорвав его, отбросил в мою сторону. Я же, удостоверившись, что отец Григорий не будет мешать, опустил карабин и стал подходить к капитану. В этот момент клирик взглянул на цепочку Людвика, что валялась в снегу перед ним, и широко раскрыл глаза.

– Вы сказали, он убил офицера? – спросил клирик потяжелевшим голосом.

– Да, за то его и отправили сюда.

– Как звали офицера, которого он убил? – спросил клирик, забрав мой пистолет у послушника, что держал его все это время.

– Евгений Анисимцев, – бросил я.

– А зачем вам это, отец? – спросил капитан и, обернувшись, увидел, что Григорий стоит и направляет на поляка мой револьвер, отобранный у послушника.

Клирик выстрелил прямо в голову преступника, а затем еще пять пуль всадил в уже лежащее на снегу тело. Я оглянулся на выстрелы и тут же отскочил в сторону. Когда в пистолете кончились патроны, я взглянул на мертвого пленника, а затем на лицо Григория. Он отбросил опустошенный пистолет и, заплакав, упал на колени. Мы недоуменно переглянулись с Сохачевским.

– Женя, сынок, – промолвил клирик сквозь слезы и подобрал с земли украшение.

В тот день это были последние слова отца Григория.

Мы завернули тело Людвика в ткань и положили его на мою лошадь. Решено было заночевать в монастыре, а утром выдвинутся в обратный путь. Экспедиция была завершена успешно, но странные чувства продолжали истязать нас. На следующее утро отец Григорий объявил послушникам, что покидает монастырь и возвращается на службу в армию. Он сообщил, что поедет с нами. Ни капитан, ни я не были против. Так странно и закончилась эта история. И этой историей я заканчиваю свою жизнь. Кто знает, может, кто-нибудь донесет когда-нибудь капитану Сохачевскому (хотя он наверняка уже носит другое звание), что его старый приятель так соизволил закончить свой путь.

Интересно, помнит ли Виктор Андреевич все то, что помню я? И если так, то с какими чувствами обо всем этом вспоминает?

***

Сладки воспоминанья о далеком!

Окинув взором прошлое порой,

Я вспоминаю, как в речах и склоках

Шел против мира целого войной.

И не смущало друга отреченье:

К чему счет людям? Истина за мной!

Попытки заглушить боль огорченья

Лишь испещряли душу пустотой.

И не было тонов, полу-оттенков –

Все ясно и без всякого терпенья.

Я тело доведу до омертвенья,

Но, миру вопреки, все ж буду прав!

Эх, где теперь то прежнее упрямство?

Погас запал, как жизнь среди могил.

Я злобой жёг судьбы своей мытарства

И крылья в пылу битвы опалил.

Теперь во мне молчит накал страстей,

А я, как птица, меж двух крайностей

Лавирую, стремясь не рухнуть вниз.