Симфония слов

Тишина. Спокойствие… Одиночество.

Минимализм, заполнивший собой всё пространство. Наблюдение за тайной жизнью вещей. Буквы, появляющиеся на яркой мозаике из пикселей.

Тишина. Спокойствие… Одиночество.

Моё счастье.

К Элизе

«Звёздная ночь», Винсент ван Гог

– Не могу больше, задыхаюсь, мне нужен свежий воздух, – пробормотал Людвиг и, минуя дверь, выскочил из дома через настежь распахнутое окно, пропускающее блеклое, еле заметное свечение картины «Звёздная ночь» Винсента ван Гога. Она появилась на небосклоне музея самой Природы слегка выцветшей и затуманенной, впрочем романтики, коих на улицах в этот предрассветный час было ничуть не меньше звёзд на небе, не заметили, что вместо оригинала им подсунули второсортную репродукцию. Элиза, будто лебедь выпорхнула вслед за Людвигом, который судорожно пробирался к огромному зеркалу-озеру, отражавшему невзрачные крапинки светящегося небосклона.

– Здесь, увы, всё подделка, – начал Людвиг после глубокого молчания. – Даже звёздное небо изуродовано буйной жизнью Вены, горящей синим пламенем. Кругом суета, фальшь, толпы, лицемерие, фарс, гонор, – одним словом, ненавистный мне город. Представь, Элиза, какое это вопиющее недоразумение – жить и не видеть звёзд.

Возвращающиеся домой после кутежа юноши неразборчиво затянули пошлую песню, а опустошённая бутыль, перелетев через голову раздосадованного Людвига, плюхнулась в озеро, размыв и без того невзрачные контуры звёздочек, исчезающих в лучах утренней зари. 

– Что тебе далёкие звёзды, Людвиг, когда рядом с тобой ежесекундно угасает и проваливается в себя любящая звезда? – отчаянно вопрошала Элиза. 

– Что мне до дальних и ближних, Элиза, когда я за всё время так и не обрёл своей звезды! Я не вижу звёзд, но разве стоит это понимать буквально? 

– У тебя есть всё, Людвиг, однако ты, повинуясь необъяснимому закону, постоянно разрушаешь свою жизнь, дабы вновь и вновь восседать на троне неприятностей, горя и бед, черпая из своей абсолютной власти золото нот, рассыпающихся по нотному стану. О да, люди, эти рабы звука, ждут твоей щедрой дарящей десницы, сыплющей фа-соль в их разинутые голодные рты, напоминающие огромные трещины после землетрясения, но я, раба твоей любви, жду совершенно иного…

Струны музыкальной души Людвига вздрогнули от лёгкого и изящного прикосновения ученицы, всегда виртуозно исполнявшей сложнейшие сочинения композитора, а теперь сыгравшей туш – короткое инструментальное произведение – из торжественных слов, летящих в пропасть Людвига на белоснежных крыльях всеохватывающего чувства. 

– Как не дано черепахе познать радость и упоительный восторг лобзания облаков и созерцание земного покрывала, сшитого из разноцветных лоскутков, так и мне не суждено узнать, что же именно скрывается за фаворитом всех дам – любовью, – произнёс Людвиг, взвешивая каждое слово и смотря потерянным взором куда-то вдаль, на покрытые вуалью тумана просыпающиеся поля. 

– Ты лжец! – громко воскликнула Элиза. – Кто, если не ты, тогда умеет любить? Человек, которому позволено срезать цветы и сочинять каденцию для мелодии их жизненного движения. Человек, запечатлевающий, ловящий эфемерное мгновение, будто бабочку в сачок. Человек, делающий композицию из мёртвого, воскрешающий его, превращающий в «живые цветы» – икебану. И ты, творец, сравниваешь себя с ползающей черепахой? 

– Я совершенно искренен с тобой. Как бы хотел я, чтобы любовь, как хищная птица, поднимающая ввысь черепаху, возвысила и меня! И пусть это всего жалкий миг, после которого я полечу вниз и разобьюсь о твердь, став жертвой любви-хищницы, но я всем своим сердцем желаю его испытать!

Элиза вслушивалась в бездну сладких речей Людвига, но не доверяла им: интуиция подсказывала, что музыкант – это неутомимый сочинитель, беспощадно затапливающий гармонией звуков не только инструменты, но и всю жизнь вокруг себя. 

– К чему ты мучаешься? – тихо прошептала Элиза и отвернулась. – Ты можешь просто по-человечески любить, а не искать свет невидимой, вечно исчезающей звезды? Не спорь, Людвиг, ты любишь меня, и я знаю это. Но почему, ответь, почему ты скрываешься и, подобно грабителю, вонзаешь нож в моё сердце, желая украсть самое дорогое, что у меня есть – любовь? Ты не наслаждаешься летним теплом, Людвиг, ты ждёшь зимнего ветра, несущего холод. 

– Разве любить – это непременно желать ближнего? – возразил Людвиг. – Погоня за неуловимым ослепляющим светом, источаемым далёкой звездой, – вот то, что должно быть дорого моему сердцу. Любовь да будет сожжена на аутодафе, если её костёр осветит путь к высшим целям. Что сделал я, чтобы хоть на шаг приблизиться к своему Богу? Кто я? Что я собой представляю, пока нахожусь здесь, в Вене? Создал ли я хоть что-то достойное? О нет! Здесь слишком шумно: гул труб громких возможностей заглушает тихую мелодию развития симфонии способностей.

– Не смей так говорить, Людвиг! Ты сочиняешь прекрасную музыку, и слава уже очень скоро отвесит тебе почтительный поклон, заглянув в наш роскошный дом.

– К чему мне роскошный дом, Вена с её красотой, слава, любовь, ты?! – всё более негодовал Людвиг. – Будучи окружённый всеми этими раздражающими помехами, я не могу творить, но я не отчаиваюсь, ибо чаще помеха, а не помощь становится ключом, открывающим замок спрятанного таланта.

Лучи восходящего солнца, падая на милое личико, спрятавшееся под ниспадающими, как плакучая ива, локонами Элизы, сочувственно обнимали её, оставшуюся одну на берегу озера.

Людвиг, словно памятник собственному величию, забронзовел у входа в просторный дом, окружённый пышными садами. 

– Ты погибнешь без свободного падения, я знаю это, Людвиг! – кричала ему вслед Элиза. – Так падай в пропасть самого себя, я толкаю тебя туда сама, отныне ты свободен. Но знай, что рабство не есть акт ограничения действия; рабство – это ограничение возможности его совершить.

Есть немногие настоящие женщины, украшающие себя не только фатой природы, жаждущей близости, но и строгим платьем интеллекта, утверждающим, что вынесение собственного эгоистичного «я» за скобки бытия способствует разложению многочлена проблемы на множители крупиц её решения. Но слова Элизы, словно стрелы, несущие с собой не вражду, а великое примирение, падали, так и не достигнув стен неприступной каменной крепости, в которую превратился слух Людвига, обороняющийся от окружающего мира, дабы в чистоте сохранить благородное стремление приблизиться к Абсолюту.

Людвиг, безусловно, жаждал славы, почестей, признания; он опрокидывал предлагаемую судьбой чашу, наполненную до краёв божественным напитком любви. Испачканные грязью порока человеческие мотивы впоследствии зачастую отмываются чистой водой искреннего чувства, и поступок представляется созерцателю божественным караваном, идущим по Великому шёлковому пути добра, который, однако, покоится на пустыне зла.

Можно ли наградить осуждающим взглядом того, кто стал на нескончаемый путь к самому себе?

Людвиг награждал осуждающим взглядом разбросанные по письменному столу бесплодные листы бумаги, напоминавшие les feuilles mortes – осенние листья, которые в буквальном переводе точнее передавали суть творческого упадка композитора – мёртвые листы.

Мелодичное потрескивание костра, съедавшего прелюдии, сонаты и симфонии прошлого, предвосхищало удивительно сложные, объятые вечным пламенем искусства, восставшие из пепла опусы будущего, поджигающие своей красотой и совершенством целые столетия.

Будто варвар, испепеляющий Западную Римскую империю, Людвиг подкармливал костёр старой одеждой, музыкальными инструментами и всеми вещами, составлявшими его быт в Вене.

Языки пламени, пожирая всё на своём пути, представляли своеобразное чистилище, через жар которого прошёл Людвиг, ставший свободным от пыли прошлого творчества, дома, города, любви, дабы стать свободным для созидания новых ценностей.

Разрушать, крушить, ломать, стирать в порошок, уничтожать, предавать забвению – это, несомненно, варварство, но апологией ему служит вырастающая из его недр, бьющая чистейшим ключом энергия божественного созидания.

Варвар есмь первый созидающий, ибо он разрушил.

Тишина. Одиночество. Элиза.

Фортепьяно. Нотный стан. «К Элизе».

Людвиг ван Бетховен.

Шутка

«Невеста с веером», Марк Шагал

Гвидо д'Aреццо, историк, покрывшийся архивной пылью настолько, что мои немногочисленные друзья при встрече начинают чихать так сильно, будто бы я – эпицентр мировой аллергии. Особых талантов и иных примечательных свойств характера за мной замечено не было, но судьба наградила меня редкой, возможно, исключительной способностью – оказываться в нужном месте и в нужное время. Если бы читатель позволил мне привести пару случаев из моей биографии, дабы на их примере продемонстрировать необычайную удачливость, то я бы рассказал ему упоительные и весьма комичные истории о том, как я сделался историком, попал в архив, не имея особой склонности к напряжённой, кропотливой работе по изучению, классификации, составлению рее…

«Тьфу, какая скука!», – выругается читатель и будет совершенно прав. Поэтому я воздержусь от утомительного нарратива и перейду к делу, позволив себе небольшую вольность: составлю небольшой комментарий к письму, представленному ниже для внимательнейшего ознакомления.

Я бы предостерёг от чтения этого письма людей рациональных и холодных сердцем, прекрасно понимающих, что представляет собой так называемая любовь с научной точки зрения. Также пусть не утруждают себя чтением сего те, для кого любые попытки художественного осмысления этой избитой темы – моветон, нонсенс, вздор etc.

Теперь мой исторический комментарий. Я нашёл чудом сохранившееся письмо середины семнадцатого века, разбирая кирпичную кладку в винном погребке, расположенного неподалёку от центра Лондона. Искусным и весьма оригинальным образом замурованное в стену, это письмо уцелело, пережив опустошительный пожар 1666 года, уничтоживший практически весь город. По-видимому, деревянный Лондон того времени был наделён уникальной чертой: вероятно, единственным зданием, сооружённым из кирпича.

Безызвестный композитор, пожелавший остаться инкогнито, в весьма оригинальной форме выражает свои глубокие чувства некой даме. Удивительно, но письмо так и не было доставлено по назначению, более того, у меня возникает подозрение, что оно сразу же после написания было передано на сохранение безграмотным кирпичам. Влюблённый композитор, чьи ноты остались погребены под скрипичным ключом времени, написал целую симфонию слов на латыни, отправленную сквозь века лучшим почтальоном всех времён – великим провидением.

Итак, то, что даровал мне обнаружить господин случай, я публикую здесь в переводе на русский c лёгкими нотками ненавязчивых пояснений и каких-либо претензий на авторство.

Шутка.

Ut, Re, Mi, Fa, Sol, La

До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля

До-рогая, ре-чи ми-молётны, фа-льшивы.

Соль же их – ля-зг до-спехов, ре-вущих от ми-лости фа-тума-сол-дата, ля-гающей до-броты его, ми {мне – уст.} фа-булу «Соляриса» {«Город Солнца» Томмазо Кампанелла, 1602 г.} ре-шившего до-ставить ми-лосердием своим.

До-лго ре-ка ми-ровой {неразборчиво} фа-нтазии сол-ирует на ля-мбде {от буквы «лямбда» произошла латинская L – love}, но ре-шения ми-нуют фа-ту сол-нечной ла-скивы. {виа; Виа Ласкива – линия чувственных наслаждений}.