Сиделка Ночь

будто годы напрочь отломила,

будто бы от темного ствола…

Разметелив старой жизни путы

и привив все светлые минуты

мальчику, не знающему зла…

Разумеется, на самом деле Рильке окружала вся та же жизнь, что и всех нас. И все, что остается в этом случае поэту – сделать Поэму из любой неважной с житейской точки зрения интрижки или даже мечты об интрижке (никто из-за этого не стрелялся, никто ни с кем не сбежал, никто даже не сошел с ума по-настоящему – с точки зрения докторов). Так было у Пушкина с Керн. Так было у Рильке с Катариной Киппенберг, женой его издателя. Интрижки – с точки зрения обывателя. Но какие стихи! Какая сила мечты!

Стихотворение “Fr?hling” (“Весна”), посвященное Катарине, приводится ниже в прекрасном переводе Вячеслава Куприянова с одной лишь поправкой. В немецком, как известно, все имена существительные пишутся с заглавной буквы. Поэтому у Рильке написано Garten (Сад). И ниже я оставил Сад с большой буквы – понятно почему:

Видно, виновата дымка эта,

мы вошли в весеннее томленье,

как в игру неясной тени с тенью

на тропе в Саду, в наплыве света.

Тени причащают к Саду нас,

тени листьев лечат от испуга

пред преображеньем, и сейчас

мы уже не узнаем друг друга.

Ах, опять эта ночь мечты! Соединение с Любящей и уход в Сад.

В конце жизни, увлекшись французским, Рильке написал целый сборник “Vergers” – “Сады”. И вот последняя мечта, последнее пожелание поэта (“Ce soir mon cCur fait chanter…”) – последнее отслоение от действительности:

По струнам сердце рвется,

переломив мотив…

Но музыки щепотца

взойдет до горних нив:

Могу ли я отседне

не быть – и в оный Сад

касанием Господним,

безгласный, восприят?

Как видим – рядом никого. Все те женщины, что увивались за Поэтом при жизни, все они, свершив свой труд минутного вдохновения, растаяли в прозрачном воздухе, во Сне, окружающем нашу маленькую жизнь.

Слово.

В Начале – было Слово. А в конце?

То, что начиналось, как игра слов, бывает, оканчивается Словом. Вспомним Георгия Иванова: “Стихи и звезды остаются, а остальное – все равно!”.

Так произошло с Николаем Гумилевым – другом Иванова (“С Гумилевым вдвоем вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты…”). Начинавший с харит, конкистадоров и прочей словесной мишуры, поэт буквально выковал из себя Поэта. И вот его манифест-приговор:

Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

Что в Евангелии от Иоанна

Сказано, что слово это – Бог.

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества,

И, как пчёлы в улье опустелом,

Дурно пахнут мёртвые слова.

Именно приговорная часть этого манифеста всегда удивляет. Тело наше (скудные его пределы) – храм, покинутый Духом, все понятно. Но почему такое обобщение на всех? Почему нет, как говорилось в советскую эпоху, положительного примера? Неужели все должны оканчивать свой поэтический путь деградацией?..

Гумилева можно только бесконечно уважать. Именно за то, что он никогда не был идеалом, но всегда стремился быть им. Как он шагал под пули, боясь бояться, так он шагал и по поэзии. И мое объяснение – “Слово” Гумилев написал не для кого-то и не про кого-то, оно написано им для себя. Выразив все, чем он в поэзии боялся стать, он именно себе лишний раз давал строгий наказ. Любой пишущий человек знает об огромной пропасти между собственным бытовым поведением и своим “лирическим героем”. И поэт-Гумилев дал свое напутствие Гумилеву-человеку.

И все же – приняв такое рассуждение по сути, – все равно непонятно, как могли бы эти “мы” поставить Богу-Слову предел? И, второе замечание, не по-христиански было бы Богу обижаться и полностью, безвозвратно покидать паству.

Иногда я думаю (я не теолог ничуть, конечно, но кто же запретит философствовать?), что Бог – это наше коллективное сознание (или сверхсознание, кто знает?). Бог – это мы. И в данном контексте – конечно, это именно мы сами себя и ограничиваем, сами себе запрещаем стремиться “за пределы”. Поэтому – в диалоге с Гумилевым – я настаиваю, что “улей” жив и вечен. А мы – зависит от нас:

Позабыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

Что в Евангелии от Иоанна

Сказано, что слово это – Бог.

И себе оставили пределом

Жадные желанья естества –

И, как трутни, перед ульем зрелым

Копошатся мертвые слова.