Сиделка Ночь

Твои ль, Эридия, рулады

Богам мифической Эллады

Восполонят души изместья –

Пажити Элизиады,

Где гиацинтам час восцвесть?

Чу! В ночь отверста дверь алькова,

И та, кого ваял Канова,

Поденкам внемлет, замерши…

Психея! Ах! Ми беше Слово –

Ты бу?деши!

Обичь и невисть.

За влюбленностью часто следуют сомненья. Эпоха сомнений. Вспомните знаменитое двустишие Катулла:

Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris.

Nescio, sed fieri sentio et excrucior.

Не правда ли, высказывание более философическое, чем лирическое? Лучше всего суть его передается чистым подстрочником:

Я ненавижу – и я люблю.

И зачем ты мучаешь себя?

(Ты можешь спросить.)

НЕ ЗНАЮ.

Но чувствую так

И я распят.

Конечно, в наше удивительное время “кратких” изданий классиков и т.п. античное слово отзывается порой самым нежданным образом. Достаточно помянуть незамысловатый шлягер “I love to hate you” – публика довольна! Но литературная традиция все же требует классической формы. И здесь старание переводчика сосредоточено обычно на двух моментах (по крайней мере, так гласит Интернет):

1) Как “емко” перевести “odi et amo”? Предполагается, что для римлян это были глаголы сильного, длительного действия. А наши “люблю” и “ненавижу” – глаголы, во времени неопределенные (present indefinite).

2) Как обыграть игру слов оригинала: зачем ты это делаешь? – не знаю, это делается само.

По первому вопросу – Мэтт предложил не использовать глаголы вовсе. Зато (все же не современника переводим) опереться на богатые возможности старославянского хоть на слово. Использовать существительные! Существительные, передающие долговременные состояния души – суть людских поступков! Скажем – “любость и невисть”…

Мэтт, для которого грани между братскими языками не столь существенны, предлагал еще варианты: “Обичь и невисть моя” (обич – болгарское слово, означающее земную любовь), “Муци любовны” (муци – слово сербское, означает страдания)…

По второму вопросу… Но все же пора решать. Хотим ли мы оставить двустишие Катулла именно философическим высказыванием по сути? Если да – то перевода выше, либо подобного, вполне хватает. Или – востщимся услаждать слух именно лирикой? Которая будет захватывать каждым словом/звуком не ум только, но и чувства?

Мэтт (тоже мучаясь любовью) проголосовал в пользу чувств.

Какие тут возникают задачи перед переводчиком?

Кроме очевидного пожелания не быть столь буквальным (подтекст! подтекст!), есть еще два наблюдения:

1) А кто же является тем собеседником поэта? Это может быть либо друг, либо… сама его возлюбленная. И то, что совершенно неважно для философского вопроса, для лирического перевода становится живым чувственным моментом.

2) Мэтт раскопал интересный комментарий профессора Уильяма Харриса из Миддлберри. Вот эта цитата: “Я обнаружил, представляя сию поэму классу, что могу достичь нужного эффекта, читая ровно и медленно и затем буквально вскрикивая на слове excrucior”.

Не удивлюсь, если профессор Харрис, подобно моему Мэтту, также не чужд стихотворству. Только поэт мог дать такой верный чувственный комментарий. Представьте: поэт и его друг (или подруга) философически обсуждают вопрос любви и ненависти, и вдруг голос Катулла хрипнет, и оба (оба! плюс читатель!) обнаруживают, что поэт – физически распят на кресте.

Итак, из одного абстрактно-философического тезиса у Мэтта перевелись (можно ли так сказать?) два конкретно-лирических выкрика души – зависимо от личности собеседника.

Вот разговор с другом, неопытным в любви:

Муци любовны. “Зело ли сластны?” – наивно взлопочешь.

Аще затем я на крест триакосой возгвожден!

А вот поддразнивания вертихвостки Лесбии, когда сам поэт – лишь бессильно повторяет свою любовь:

Обичь и невисть. “Ах, что за поэзы!” – взлопочешь лукаво.

Аще затем я на крест триакосой возгвожден.

Но финал-то – одинаков. Для всех поэтов финал всегда одинаков, и не Лесбия тому виной. Никогда не могут поэты остановиться в любви, спускаясь в песенный Аид глубже и глубже.

Вот еще пример – “Песнь отчаяния” почти позабытого ныне Неруды:

За марево над мертвой водой,

За пределы сущего, за край желаний…

О плоть, плоть женщины, которую я познал!

В сей туманный час – кличу душу твою!

Ты была вазой, приютившей бесконечную нежность,

И бесконечное забвение надломило тебя…

И на черном песке островов одиночества –

Там, женщина любви, приняли меня твои руки.