Сиделка Ночь

Если бы мой Мэтт чуть меньше ценил оригинал, чуть меньше копался в англоязычных комментариях и толкованиях, – я, возможно, никогда бы не сдвинулся дальше предыдущего абзаца.

Началось все с претензий довольно банальных:

Куда пропало изумленное Lo, куда пропало brilliant? Почему в переводе так просто (почти пошло) “окно светит”. Да еще и светит “в ночь” – что за бледная тавтология?

Почему у По Holy Land существует в настоящем, а у Брюсова лишь была “когда-то”? Не потому ль лишь, что “когда-то” – подходящая рифма для “агата”? И только из-за этого – затереть весь смысл стихотворения?

И важно, что это именно две строки (из четырех), которые По изменил в 1845 году. Если в первой версии было “Lo! in that little window-niche” и “The folded scroll within thy hand”, то 1845 году статуя несколько переменила позу – отложила свернутый свиток и подняла лампу, освещая себе проход. И тут-то к изумленному “Lo” добавилось превосходное народное “yon”, и окно буквально вспыхнуло (“brilliant”).

Поэтому, настаивал Мэтт, невозможно так напрочь привязываться к текущей позе статуи – ибо она движется! – но важно отметить только усиливающуюся с годами ноту изумления, восхищения, священного трепета.

Потом, конечно, встал вопрос о “Никейских челнах”. На англоязычных форумах поклонников По эта тема, подобно фениксу, возрождается вновь и вновь. Дилетанты спорят, солидные ученые уважительно выдвигают (выдвиживают, хочется сказать) новые версии. Мэтт упомянул мне эссе “Poe’s Nicean Barks” Эдварда Снайдера (Edward D. Snyder), где со вкусом продегустированы, иначе не сказать, целых девять вариантов – понумерованных, как принято у больших ученых, римскими цифрами. То ли это навеяно Катуллом (которого По как раз изучал), то ли это про Одиссея, наконец возвращающегося на Итаку, то ли… Есть еще десятое мнение, появившееся позже (Mario L. D'Avanzo), по которому красота Елены приравнивается к красоте… ростр. Но ростр не любых, а изображающих Нику – богиню победы. И главное наблюдение, придающее этой идее весомость: именно носовые фигуры богинь окрашивались ярко и необычно, многие действительно имели те самые гиацинтовые волосы (“hyacinth hair”).

А в конце концов большинство – тот же профессор Arthur H. Weston, голосовавший поначалу за Катулла, – приходят к выводу, что лучше даже ничего не объяснять… Arthur Clutton-Brock так выразил это чувство невыразимости в своем эссе (“Essays on Literature and Life”):

“Эти стихи подобны музыке, возникающей по взмаху палочки великого дирижера; вы не можете не вслушиваться; и, хотя поэма не говорит о чем-то конкретном, что было вам интересно, хотя вы не представляете, что за чудо такое эти Никейские челны, и кто та Елена – Елена Троянская или просто знакомая По, хотя вы так и не можете ответить в конце на эти вопросы, вы даже не хотите знать ответов, они не имеют значения”.

Но все же… именно в музыке есть эмоциональные сюжеты. Именно в музыке вы отрываетесь от буквы и имеете дело с сутью эмоций. Поэтому, если Никейские челны вызывали в душе молодого По некие ассоциации, важно, чтобы эти ассоциации возникали и у читателя перевода. Какие же это были эмоции?

Попробуем пересказать стихотворение.

1-ая строфа:

Красота Елены напоминает поэту красоту кораблей древности, переносивших усталых путников к их желанной цели. Кораблей, умевших укротить, умиротворить море самим своим существом (здесь нелишне вспомнить, что в английском языке корабль – существо женского рода).

2-ая строфа:

Поэт устал скитаться по бесконечным морям, но это божественное существо, принявшее облик Наяды, увлекло поэта к его желанной обители – древним Греции и Риму.

3-ья строфа:

Женщина появляется в оконной нише, освещая себе путь факелом, замирает (Попутно: как раз тут, в свете ночника, и могли ее волосы приобрести тот загадочный оттенок!). Да – она действительно подобна тем богиням древности, о которых он мечтал. Значит – эта Святая Земля существует.

Особенно, если бы и правда переложить стихотворение на музыку, стало бы ощутимее, что 2-ая строфа – это парафраза 1-ой. И невольно возникает чувство, что в этой поэме что-то пропущено. А как же – как поэт попал в эти бесконечные моря скитаний? Ведь этот скиталец, если вдуматься, еще до спасения его современной Еленой, уже как-то знал о кораблях древности, о Греции и Риме… И, конечно, о погибели Трои?

Итак, Мэтт определил две проблемы руского перевода:

1) “Никейских челны” (хотя их суть и можно долго объяснять в примечаниях) мало что говорят сердцу русского человека. По замыслу стихотворения, переводчику следовало бы аппелировать к чему-то родному для читателя. Например, славянскому эпосу?

2) Конечно, называя стихотворение “К Елене” и поминая Грецию, невозможно убежать от подтекста. Хотя именно у По никакого “илиадного” подтекста не предполагалось: все стихотворение – это восхищение спокойной и цельной красотой женщины, именно знакомой По (матери его школьного товарища, в которую он был “идеально” влюблен). И настоящие моря скорбей были у По еще впереди.

Но читатель непредвзятый, незнакомый с жизнью поэта, такой подтескт ожидает. А подтекст-то достаточно сложен для идеала – слишком много героев полегло под Троей, слишком много было предательств. Как же оправдать Елену? Надо ли ее оправдывать? Ведь и у самого Гомера, когда в “Одиссее” Телемах навещает Менелая, Елена не только прежне-прекрасна, но даже… благородна (“умная мысль пробудилась тогда в благородной Елене”). Возможно, не стоит судить полубожественную красавицу по обычным меркам. В конце концов, там, в Трое, она же не выдала Одиссея! Возможно, напротив, это было ее право – судить мужчин по собственной прихотливой шкале. Каков-то был бы ее приговор поэту?

Удивительно, но в славянском эпосе есть ответы на все запросы Мэтта. Во-первых, до сих пор традиционная русская вышивка знает образ Солнечной Девы, плывущей на прекрасной ладье, влекомой парой лебедей. Во-вторых – славяне были под Троей! Достаточно сослаться на М. В. Ломоносова и его “Краткой Россiйскoй лътописецъ съ родословiемъ”: “Енеты, венеты или венды, народ славенского покорения, с королем своим Пилименом бывши в Трое для ее от греков защищения…”. Да разве не является нам порой и сама Елена Прекрасная в сказках об Иване-царевиче? Может, это и миф, но для стихов – вполне надежная опора!

Теперь – откуда же “блуждающие бродяги” у Брюсова? Хорошее масло размасленное! И, казалось бы, идет оно именно от По, ведь worn – это Past Participle от wear. Weary… wear… вот и получается забродившийся бродяга. Но – (тут Мэтт, совершенно в американской манере, воскликнул: oh, my gosh!) – подождите! Wear, кроме широкоизвестного значения (носить, изнашиваться), еще имеет точное морское значение: держать корабль по ветру. Тогда weary way-worn, не зря же у По дефис, будет означать бродягу, гонимого по ветру. Вероятно, и впрямь Одиссей? Но тогда важнее личности кажется то, что странствия героя не инфантилизм, не покорность судьбе, а мужеское противостояние ей. Отсюда – варяги, мифологические предки русских князей.

Итак, ладья-лебедь с условными варягами плывет под Трою – на поле брани, чтобы умереть и воскреснуть в легендах. Вот первый результат научных спекуляций Мэтта:

Елена! Благости сестра!

Ты ль, обратясь ладьей певучей,

Вояк-варягов за моря

Влекла, паря над зыбью жгучей,

Услышать Леты зов текучий?

Душой немотной стражду днесь:

Твои ль Нядовы рулады

И кос фиалковые склады

Вернут мне царствие Эллады

И Рима пышного расцвет?

Чу! В ночь отверста дверь алькова,

И та, кого ваял Канова,

Поденкам внемлет, замерши…

Психея! Ах! Ми беше Слово –

Ты бу?деши!

Елена Прекрасная – повелительница мужчин. И спасительница поэтов.

Однако, – ой-ой! Но почему в строке “To the glory that was Greece” у По пропущен первый слог? Сравните с предыдущей рифмующейся строчкой “Thy hyacinth hair; thy classic face”. Произнесите их рядом!

Теперь, чтобы стихотворение звучало гладко, дифтонг в слове “home”, предшествующем проблемной строке, придется потянуть, тогда все сойдется (а в “roam”, где дифтонг точно такой же, тянуть не надо!). Но что это – школярская ошибка или сознательное ударение, и что с этим делать в русском переводе?

Ошибка или нет – кто ж теперь скажет? Но уж больно подходящее место –раскрывается понятие “дом” и сделать тут ударение очень кстати. Вот что мы придумали: слово “изместья” – слово-то очень органичное, означающее “корни происхождения”. А так как речь о душе – духовную пуповину, занывшие духовные шрамы… И “пажити” – гораздо лучше соответствуют “the beauty of fair Greece” из первого варианта По, правда?

И, отказавшись от Никейских “ростр”, сложно говорить о гиацинтовом волосе. Пришлось искать замену – причем замену Мэтт потребовал не менее красочную! Так и родилась Эридия – нимфа Эридана. Нагая златобожественная наяда оживает на “Звездной карте” Петера Апиана, прославленного средневекового космографа. Разве не могла бы подобная литография привлечь воображение юного поэта? Что же, вот оно, чудное мгновенье По:

Елена! Благости сестра!

Ты ль, обратясь ладьей певучей,

Вояк-варягов за моря

Влекла, паря над зыбью жгучей,

Услышать Леты зов текучий?