Дерево на твоем окне

Я шагнул в тень здания, рукой притронулся к одной из колонн. Странная судорога прошла по телу, слуха коснулись бравурные звуки незнакомого марша. Неожиданно представилось, что, переброшенный в тело следователя МГБ, я приехал сюда на отдых – поправить пошатнувшееся здоровье, успокоить натруженные нервы. И то сказать – пережевывать живых людей без болезненных колик, да еще в таком количестве – не всякому дано. Тут даже не нервы нужны, а подобие арматуры – стальной и титановой. Так что без лечебной грязи было никак: она питала наши ослабевшие мышцы, высасывала шлаки с сомнениями, подчищала гудящую память. И почему нет? Грязь, в сущности, та же земля, – ей в итоге обгладывать наши мощи, перемалывать в труху кости, переваривать надежды подчерепного пространства. Почему же не начать то же самое делать при жизни? Полтора десятка ванн, курс электротока на ночь – и можно снова браться за наган.

Впрочем, не все и не всегда хватались за наганы. Если верить смешному семейному преданию, с именем Иосифа Виссарионовича была связана история освобождения одного из моих дедушек. То есть дед Михаил с грозным Сталиным, по счастью, не встречался. Подобно многим другим он трудился на производстве, выдавал рекордные показатели и во что-то, конечно же, верил. И хоть внутренне не одобрял войны, на финскую бойню все же угодил по призыву. В ту неласковую пору мнением граждан никто особо не интересовался, и красивая Карельская земля приютила косточки многих тысяч наших соплеменников. Дед тоже был ранен в грудь, однако, провалявшись на госпитальной койке около полугода, вернулся в итоге домой. Даже умудрился прожить после той мясорубки еще около десяти лет, хоть и страдал от давления, мучился от жестоких головных болей. От инсульта, в конце концов, и умер.

А вот дед Петр, отчаянный забияка и большой любитель «зеленого змия», на предложение добровольно отправиться в Финляндию дерзко ответил, что писать заявления не будет. Мол, на шее три пацана, которых растить и кормить, да еще старенькие родители в далеком Ирбите – словом, послал всех куда подальше. Дерзкий ответ проглотили, но в роковые списки бунтаря, понятно, внесли. Дед работал тогда на номерном московском предприятии, однако каких-то там особых должностей не занимал, посему и не имел никакого отмаза от войны. Иначе говоря, бронь ему была не положена. Разумеется, друзья и приятели стали обходить строптивца стороной, начальство замерло в ожидании. Ну, а далее произошло то, что проверить и отследить было никак невозможно. Тем более что подписывать подобной силы документы грозный Иосиф никогда не любил. Однако просматривать – все же порой просматривал. Во всяком случае, родня моя любила торжественно пересказывать по праздникам байку о том, что фамилия «Щупов» из расстрельного списка каким-то чудом все же попалась на глаза всевидящему вождю и даже крепко его рассмешила. Кто-то из близстоящих тут же разъяснил грузину нехитрую этимологию слова. Дескать, прадед отказчика, видимо, крепко любил пощупать слабый пол за вымя – вот и угодил в Щуповы. Одни выбивались в Орловы, Соколовы и Львовы (верно, в подражание страшноватым гербам), а эти оказались Щуповыми… Отсмеявшись, седовласый Иосиф не поленился вникнуть в подробности дела, а, вникнув, собственноручно перечеркнул решение тройки. То ли оценил отвагу деда (а по тем временам это, действительно, было отвагой), то ли решил внести каплю забавного разнообразия в поток приговоров.

Как бы то ни было, фамилия уцелела. Бунтаря выпнули из столицы обратно на историческую родину, но тем дело и ограничилось. А дед Петр еще на протяжении многих лет куролесил и выстраивал по струнке всех окрестных забияк. В красивую байку мало кто верил, однако в семейные скрижали история все-таки угодила.

Если поминать деда Петра, то было еще и такое, что пришлось ему раз повторить подвиг Михаила Ломоносова. Возвращаясь с ночной смены, дед подвергся нападению грабителей и вступил с ними в неравный бой. В отличие от статного Ломоносова дед был сухощав и невысок, однако кулаки имел страшные. Этими самыми кулаками он и загнал грабителей в речку Ницу (жили они тогда уже не в Москве, а в Ирбите), да еще сумел отнять в бою симпатичную финку с наборной рукоятью и жутковатой формы лезвием, которую и принес домой в качестве законной добычи. История была славная, и я очень жалел, что заветный ножик не уцелел. Сразу после войны население подверглось тотальному разоружению, и большинство трофеев того времени погибло в желудках мартеновских печей. Между тем, по рассказам того же отца, в доме было полным-полно оружия – российского, немецкого, американского и даже такого вот самопально-воровского. К слову сказать, любимой игрушкой отца была мелкокалиберная американская винтовка, из которой он, пятилетний карапуз, однажды всерьез собирался стрелять по громилам, пытавшимся в отсутствие родителей сломать дверь и ворваться в их маленькую квартирку…

Откуда-то сверху упал кусок штукатурки, скрипнул шифер, и я торопливо отступил в сторону. Неспешным шагом двинулся вдоль облупленного фасада. Двухэтажное, украшенное лепниной здание тянулось на верную спринтерскую дистанцию. Ровная асфальтовая дорожка окаймляла бывший санаторий, и я бездумно шагал по ней, ловя напряженным слухом шепотки и вздохи, доносящиеся со стороны руин. Справа и слева тянулись густые заросли барбариса, и, машинально срывая ягоды, я отправлял их в рот. Смешно, но в детстве я знал только леденцы под таким названием, а вот ягоды довелось попробовать сравнительно недавно. Впрочем, это тоже укладывалось в Санькину теорию о сегодняшней акселерации. Гниение – процесс неспешный, но и его при желании можно ускорить.

Вздрогнув, я внезапно увидел, как из черного лаза одного из разломов стремительно прорастает нелепая тень – совсем невысокая, в широченном одеянии, по комплекции вытягивающая лет на восемь или девять. Окончательно вынырнув из земли, парнишка с пыхтением отряхнул перепачканные локти. Рассмотрев меня, в свою очередь вздрогнул. Впрочем, он был из местных – и праздновать труса не спешил.

– Здравствуйте, – вежливо, совсем как в иных деревнях, поздоровался он.

– Здравствуй, – я несколько растерялся. Должно быть, от растерянности спросил: – Время случайно не подскажешь?

– Так это… Часов десять уже. – Он деловито поднес к глазам руку, чертыхнувшись включил подсветку, которая и позволила мне рассмотреть пятнистый нос, перепачканные щеки и вполне солидные ручные часы. – Ну да, десять часов. Почти.

– А как там в подвале? – полюбопытствовал я. – Интересно?

– Так это… Нормально.

– В карты, небось, играете?

– Чего сразу в карты-то! Вовсе даже не в карты.

– А чего не гоняет вас никто?

– Кому гонять-то? Нет здесь никого. Только мы одни…

– Эй, жук навозный! – приглушенно скрипнула тьма за его спиной. – Ты где?

Повернув голову, паренек необидчиво отозвался:

– Тута! Ползи сюда, гнида, не ошибешься.

– Ща, урою! Только стой, где стоишь, слышишь?

Крик по-прежнему казался приглушенным, поскольку исходил все из того же подземного разлома. Кто-то громко сопел, приближаясь к выходу. Шуршала земля, потрескивали невидимые доски.

– Ладно, я пошел – пацаненок кивнул мне и, не дожидаясь появления приятеля, стрекотнул в темноту.

– Ты куда, гадость коматозная! Ну-ка, стоять!…

На всякий случай я развернулся чуть боком – все равно как дуэлянт из прошлых столетий. А в следующую минуту на моих глазах из разлома одна за другой стали прорастать темные фигуры подростков. Самое странное, что вели они себя поразительно одинаково. Все, как один, торопливо отряхивались, и, заметив меня, вежливо здоровались. После чего привидениями ныряли в лесную тьму, вероятно, надеясь догнать первого сорванца – дети катакомб, рожденные во втором тысячелетии, короткими своими ножками успевшие ступить в третье – еще не соколы, но уже соколята, акселераты, имеющие реальную возможность увидеть гибель эпохи. Возможно, кое-кто успеет даже заснять. На фото и видео. Чтобы гонять потом ностальгическими вечерами в таких же катакомбах и ронять слезу под забытые звуки рэпа. Что поделаешь, в мире по-прежнему воевали – и не в абстрактном «далеко», а совсем даже рядышком – где-то в районе земной печени или селезенки. Немудрено, что эхо толкалось отравленной кровью в екающих сердечках, туманило головы и звенящей тетивой натягивало мышцы. Так, верно, и должно было быть. В дни войн нет ничего страшнее беспечности.

Реж

Первый раз близость настоящей войны я ощутил в Грузии, когда, будучи студентом, отправился прокатиться до Абхазии и обратно. Поездка оказалась для меня роковой – я познакомился с морем и влюбился в него, как только могут влюбляться розовые юноши в ослепительных дам. Впрочем, даму я в нем тогда не разглядел. Море представилось мне огромным, мерно вздыхающим существом, легко и просто взгромоздившим на загорбок небесный свод. В восторженном онемении я стоял и смотрел на него, чувствуя, как неведомая энергия растекается от соленого гиганта, заливая улочки города, наполняя людей живительной силой, одним-единственным касанием приобщая к вечности. Наверное, именно в те мгновения у меня впервые получилось заглянуть в недалекое завтра, всмотревшись в которое, я торопливо закрыл глаза. Завтрашний день Кавказа отдавал пеплом и кровью, и самое страшное заключалось в том, что непрошенное видение посетило меня в день, когда о подобных вещах думать кощунственно.

Дело было в том, что в столицу Абхазии я угодил точнехонько в Первое сентября. Сухуми утопал в цветах и радостной суете, тамошние детишки, маленькие и красивые, шагали в новенькой униформе в направлении школ. По кавказскому обычаю девочки были одеты в черное, мальчишки же ничем не отличались от наших – и все, как один улыбались, согреваемые посетившим их внутренним таинством. С этого дня они вступали в мир взрослых, изначально подчиняясь школьному расписанию, соглашаясь на суровые отметки учителей, трепетно надеясь на хорошие. Сказочное преображение я наблюдал практически на всех лицах, и тогда же ощутил, как мерзлое шило вонзилось мне в бок. Я даже вздрогнул, точно боец, получивший пулю. Потому что с пугающей ясностью вдруг увидел, как зыбко и хрупко величие детской радости, осознал, как просто разбивается хрустальное вместилище, укрывающее до поры до времени умение улыбаться и верить во все хорошее. Ни с того, ни с сего – прямо посреди солнечного утра – мне захотелось расплакаться. Это было так нелепо и по-девчоночьи, что я не выдержал и устремился к морю. Соль и глубина успокоили мои нервы, убедили в том, что все привидевшееся – блажь. Я и потом старался пореже вспоминать о страшном прозрении, тем более что мир сдетонировал значительно позже. Тем не менее, с сожженным Сухуми, с разбитым и опустошенным обезьяньим питомником я еще однажды увиделся. И тогда же, помнится, подумал, что в этой бессмысленной войне наверняка успели поучаствовать те самые дети, которых я видел в то утро Первого сентября…

Ноги мои опять соскользнули, я едва успел ухватиться за крючковатый ствол случайного деревца. Без того крутой спуск перешел в каменистый обрыв, и теперь я уже не спешил, до рези в глазах всматриваясь в малейшие уступы и трещины, стараясь ставить ноги в места, не внушающие опасения.

Чистейшая авантюра – спускаться по скалам в вечернем полумраке, но мои поступки редко отличал здоровый практицизм. Да и не в практицизме тут было дело. Вероятно, таким поведением я просто отпугивал от себя навязчивые фобии, боролся с холодом, что норовил огладить спину, пузырьком яда пробежаться по сосудам. Правильно рассуждали древние: чтобы не бояться смерти, надо ее испытать, чтобы не бояться войны, надо на ней побывать. Со мной пока не приключилось ни первого, ни второго, и по этой самой причине я предпочитал карабкаться по мокрым скалам, прыгать с парашютом и нырять в глубины, которые в бытность Фалько и Новелли считались абсолютным рекордом погружений. И сейчас, чтобы спуститься к берегу реки, мне на минуту-другую пришлось обратиться в скалолаза. Я снова рисковал, но рисковал обдуманно, и, в конце концов, у меня все получилось. Последний метр был пройден, и, оказавшись внизу, я наконец-то различил шелест струящегося течения, услышал шепот реки. Подойдя к воде, я с наслаждением погрузил руки в прохладные воды, даже плеснул себе в лицо. Теперь мы стали с рекой единым целым, и я с полным правом мог глядеть в свое убегающее отражение.

В этом месте Реж был довольно широк, и, наверное, поэтому ребячливой журчащей тональности предпочитал звучание более солидное. Кроме того, не следовало забывать про осеннее время. Река еще не спала, но уже готовилась впасть в зимнюю кому. Рыбьи блестки, вспыхивающие там и тут, лишь добавляли ей снулой загадочности. Слева, подавляя все и вся, бесчисленными складками вздымались темные тела скал, направо, терпкий и черный, тянулся беспредельный лес. Он жил и дышал, с расстояния овевая волнами хвойных мыслей. В него хотелось нырнуть, как в реку, но я не шевелился, понимая, что удивительное и славное в очередной раз состоялось: я снова оказался на срезе времен, увидев череду людей, что стояли на этом самом месте задолго до моего появления на свет, и что будут стоять значительно позже. И, Боже мой, сколько нас еще появится на этой планете, скольких она обнимет, скольких сожжет! Волоокой Фортуне будет доверено тасовать нас, меняя местами, словно стеклышки в детском калейдоскопе, и только скалы, река и лес будут пребывать в неизменности. С тем же мрачноватым добродушием они будут взирать на мельтешение двуногих, возомнивших себя пупами земли.

Пройдя чуть дальше, я обнаружил уютную поляну. На таких в прежние времена обожали стреляться. Назначали время, приезжали в крытых двуколках и, горделиво откинув голову, в присутствии секундантов пускали друг в дружку свинцовые пули. Пространство затаивалось в ожидании стонов, а сопровождающий стрелков врач заранее хмурился, отлично понимая, что расхлебывать этот компот в итоге придется ему. Сначала останавливать кровь и сооружать повязку, а после таскаться по инстанциям и сочинять объяснения для въедливых жандармов.

Я повторно огляделся. Место и впрямь идеально подходило для дуэлей. Присутствовали все основные стихии – небо, вода и горы. Четвертая стихия, огонь, обычно являлась забиякам в последнюю секунду. Приведись мне стреляться, я бы и сам выбрал похожее местечко. Все равно как Максимилиан Волошин, сумевший выгадать для себя прекраснейшую из могил. Пусть и не на дуэли умер, но ведь тоже стрелялся. Хоть и несерьезно, в отличие от того же Пушкина или Лермонтова. Уж эти двое толк в хорошей драке знали. Оба были опытными скандалистами и меткими стрелками, оба умели целиться и плавно спускать курки. Лермонтов, помимо всего прочего, успел и повоевать. Награды, к которым не раз его представляли, тогдашний двухметровый самодержец зажал. Не понял венценосный того, что конфликт – всего лишь одна из ипостасей таланта, данность, с которой нужно считаться. Как не понял того, что жить в мире с природой у талантов еще получается, но жить в мире с людьми для них дело архисложное. Словом, неважным царь оказался игроком – в сущности, проиграл и сдал двух величайших российских поэтов. И даже позднее, оплатив долги Пушкина, положения тем не спас. Пришлось расплачиваться с Судьбой более весомой монетой – Силистрией, Альмой, Севастополем…