Эскул. Небытие: Варрагон

– А что, мамаша, нет ли войны сейчас какой? – заинтересованно наклонился я, пытаясь избежать густых вонючих клубов дыма из трубки.

– Да уж почитай семь лет нет никакой войны, – тяжело вздохнула и загрустила Хейген, – торговли почти никакой, да и товар дрянь дрянью, выживаю на старых мародёрских запасах. Даже курить этот горлодёр стала, а не мой любимый «Бархатный Камзол». Вот то табак! Всем табакам табак! Душа так и разворачивается! – вздохнула маркитантка.

– Так может хорошо, что войны нет, а, мамаша? Народу спокойнее, урожай собирают, а не жгут. Люди не умирают. Радость и мир.

– Радость и мир? – глаза маркитантки стали наливаться кровью, – не умирают? – и тут вдруг резко успокоилась, – забываю, Холиен, что ты не из нашего мира… хочешь совет от мамаши Хейген?

– Хочу! – искренне согласился я.

– Для начала, запомни, или, не знаю, вбей себе в голову! Как бы не хотелось тебе вмешаться, рассказать или поделиться своими знаниями. Похвастаться умениями. Молчи и слушай, молчи и набирайся опыта. Не лезь в глаза и не в своё дело. Иначе, сложишь голову на плахе. Навидалась я таких блаженных учёных мужей. Всё мир спасти хотели. Теперь спасают, кхе-кхе… Кто где. Кто – на каменоломнях, кто – за Гранью…

– Постараюсь, мамаша Хейген…

– Постарается он. Горбатого могила исправит.

– А что, мамаша, в университет всех желающих берут?

– Ха, держи карман шире! Туда отпрыски богатых семей поступать приходят, либо маги своих подмастерьев рекомендуют. А ещё, бывает, жрецы Одного с острова Табернус каждый год десятерых кандидатов привозят. Хотя постой, двоих-троих будущих дисципулей монастырь Трёх Сестёр готовит к испытаниям. Вот, пожалуй, и все возможности.

– Тррр, – мамаша остановила лошадей и соскочила с лавки, повернув голову в сторону фургона, – подъём лентяи! Готовьте лагерь! Тим и Том, валежник для костра, живо. Да котёл с треногой тащите. Тоша! Чисть лук и коренья. Бруно! А, ослиная отрыжка, забыла… Лежи, не вставай. Мы с мастером Холиеном потом тебе поможем.

Дети повыскакивали из фургона. Сразу было видно, что делают они давно привычную работу. Близнецы рванули в подлесок. А худенькая рыженькая девочка лет тринадцати притащила к роднику двухвёдерный котёл, предварительно отвязав его от железного крюка, торчавшего из боковой стенки повозки. Маркитантка указала мне на полог фургона.

– Пойдём, Холиен, поглядишь на Бруно, – и мы по очереди влезли на кибитку. На куче старого тряпья, на животе лежал парень лет шестнадцати-семнадцати. Вся его рубаха была мокрой от пота, волосы сбились в колтун. Он обернулся на скрип ступенек.

– Лежи, сынок, мастер Холиен осмотрит тебя, – толстуха откинула старое лоскутное одеяло, убрала заскорузлую тряпицу с ягодиц парня.

Да, давненько я такого не видывал. Правая ягодица была раздута, как футбольный мяч и была больше левой чуть ли не вдвое. Как только тряпица открыла кожу, удушливый сладковатый смрад наполнил внутренности фургона. Концентрация миазмов была такой, что даже глаза заслезились. Фурункул размером с кулак взрослого мужчины располагался в верхней трети ягодицы и переползал на область крестца. Ткани вокруг гнойника приобрели сине-фиолетовый оттенок. Капустный лист, частично прикрывавший фурункул давно сморщился и почернел. Пересиливая рвотные позывы, я обратился к маркитантке.

– Хейген, мы можем вскипятить воды? И ещё, мне бы немного вина или уксуса. Есть у тебя?

– Тоша воду уже греет, а чего это вином побаловаться решил?

– Всё покажу, верь мне. Неплохо бы ещё тряпиц чистых на перевязку.

– Ох, Холиен, разоришь ты меня!

– Не жмись, мамаша, сына тебе лечу. Да, вот ещё. Я там у родника иву кривую видел. Скажи близнецам, пусть листьев с неё и коры насобирают, да крутым кипятком в плошке зальют. Листьев – на четверть, остальное – вода. Да накроют тряпками. Часа три настоится. Потом этим отваром поить Бруно будем. От жара и лихорадки.

В фургон сунулась чья-то рыжая голова.

– Вода вскипела, мастер Холиен!

– Отлично. Отлейте немного в миску.

Я не успел достать свой инструмент, как в кибитке вновь появилась, маркитантка, сварливо бурча.

– Это где это видано, вином чирьи лечить!

Я принял у неё глиняную миску с кипятком. Хорошо, что чистая. Видно не поленились вымыть.

– Ложку дай, – протянул я руку к мамаше. У той, видимо, уже кончились аргументы, и она молча протянула мне деревянный прибор. Я подлез к Бруно.

– Парень, зажми ложку зубами. Будет больно. Но ты терпи. Если я не вскрою гнойник сейчас, то завтра ты умрёшь.

Бруно молча протянул руку, схватил ложку дрожащей рукой и прикусил её зубами. После, так же молча, отвернулся. Я взял чистые тряпицы и под возмущенное сопение мамаши разорвал на узкие полоски. Осторожно смочил одну, и вытер кожу над фурункулом от остатков примочки. Затем, тоже самое проделал тряпицей, предварительно смоченной вином. Достал нож, который еще в инвентаре модифицировал в хирургический скальпель. Протер вином и его. Забавно было смотреть на округлившиеся глаза Хейген.

– Приступим, мамаша! – и решительно сделал первый поперечный разрез.

Глава четвёртая

Не научишься глотать дерьмо – не пробьешься.

    «Мамаша Кураж и ее дети». Бертольд Брехт.

Под глухое подвывание Бруно я постарался быстро и скупо провести крестообразный разрез над фурункулом. Затем, отложив скальпель, аккуратно, насколько смог, очистил смоченным в вине тампоном гнойную полость. Прижал закровившую рану чистой тряпицей и потянулся за иглой с нитью. Сукровица и обильный гной мгновенно пропитали мою импровизированную повязку. Дааа. В таких условиях, ни о какой асептике и антисептике не могло быть и речи. Просто скотобойня какая-то. Сладковатый запах усилился.

# Возможна активация способности «Разделяющая длань». Да/Нет #

Конечно «да», мне в копилку всё пойдет. Пацана спасать надо. Задницу я ему уже разрезал, осталось спасти от заражения крови.

Левая рука потеплела, от неё стало исходить едва заметное зеленоватое свечение, практически невидимое при дневном свете. Бруно вдруг успокоился и затих. Я склонился над ним и увидел, что мальчишка спит крепким сном, а из уголка его открытого рта вытекает струйка слюны, стекая на выпавшую ложку. Осторожно отняв руку с мокрой повязкой, я убедился в девственной чистоте раны и остановившемся кровотечении. На глазах у боявшейся пошевелиться от изумления маркитантки я наложил швы на края, оставив небольшой участок, куда вставил для дренажа небольшой лоскут ткани, пропитанный вином.

Хм, пожалуй, моя способность не только избавит от возможных инфекционных послеоперационных осложнений в будущем, но и позволит лечить различные виды патологии. Интересно, а опухолевые клетки расцениваются системой, как живые, или неживые? Оччень интерееесно…

– Холиен, ты не говорил, что ты ещё и цирюльник?

– В моём мире такие операции может делать только врач, а цирюльники и парикмахеры просто делают людей красивыми.

– А кто же отворяет кровь и выводит дурную желчь из больных? – пришедшая в себя Хейген, была сама любознательность.

– Мы ещё поговорим, мамаша, об этом и о многом другом. А пока надо перевязать твоего сына и оставить отдыхать. И не забудь напоить его ивовым отваром, когда проснётся! Через несколько часов, жар может усилиться.

Она помогла мне туго подвязать поверх повязки простыню, и мы вылезли из зловонного фургона на свежий воздух. От костра соблазнительно пахло похлёбкой. Дети Хейген расставляли нехитрую посуду, раскладывали луковицы и нарезали хлеб.

– У тебя крепкий сын. Мало кто в его возрасте так сдержано ведёт себя на операции, – сделал я комплимент маркитантке.

– Весь в папашу. Тот тоже был упрям, как осёл, но наёмник был знатный, хоть и кобелина… Утонул… Это в ту войну было, когда наш король с соседним князем торговые пути не поделил. Герман красавец был, высокий, усищи чёрные. Ну я и поплыла… Он уже умер, товарищи весточку принесли, когда я родила Бруно. Первенец он мой, непутёвый…

Мы подошли к костру, расселись вокруг снятого с огня котла. Тоша раздала ложки и миски, начала черпаком наливать похлёбку. Обед прошёл в молчании. Только близнецы, хитро поблёскивая глазами в мою сторону, шушукались в кулачки, пока не получили по звонкой затрещине от мамаши Хейген. Наконец плошки опустели и даже были выскоблены остатками хлебных корок. Маркитантка набила свою неизменную трубку и поманила меня к фургону. Дети начали быстро сворачивать лагерь. Девчушка залила костёр, затем отнесла горшок с ивовым отваром в фургон, пробыла там какое-то время и вернулась к нам.

– Бруно проснулся? – спросила её толстуха.

– Да, ма, пить очень хотел. Я ему отвара дала, так он полгоршка выдул и снова завалился.

– Пусть спит, сколько нужно. После отвара он только часто в туалет будет ходить. Надо бы ему горшок или ёмкость какую поставить в фургон, – озаботился я, – а то вставать и садиться ему ещё сутки нельзя будет…

– Вот ещё, Эскул! Будем мы ему ещё судно таскать… Там доска в полу фургона отодвигается, через дырку поссыт, не переломится, – мамаша вскочила на облучок и в ожидании посмотрела на меня.