Грязь. Сборник

Искусство, настоящее искусство, всегда шло рука об руку с проституцией. Вернее, шло рука об руку с любовью, а она может принимать множеством форм и оттенков, потому что напрямую связано с нами, людьми, простыми обывателями. Именно мы шорохом своих крохотных ножек по ковру истории прокладываем его, протаптываем узоры, рвем его, пытаясь прыгнуть куда-то вдаль, но неизменно оказываемся на том же самом пыльном куске грубой ткани, которую необходимо вести вперед. А зачем? Останови локомотив, что несется сейчас по насыпи в нескольких километрах от тебя и узнаешь, устало ложась после этого и растягиваясь на колкой щебенке у самых путей, пытаясь успокоить своё лихорадочное дыхание. Ковер один и выйти за его пределы не дано никому, мы вольны только мечтать об этом, прикрывая глаза и чувствуя легкие порывы сладкого ветерка, порывы наслаждения, чувствуя в сердцах наших любовь. Никто не любит путы, рождаясь в них, и не полюбит никогда, когда в уме его есть мечта о полёте. А от любви до полета – один шаг. А летать можно с кем угодно, в этом уже заключается трагедия нашего безграничного выбора. Как же она недолговечна эта безграничность, если подумать, аж дух захватывает.

На самом деле, вопрос выбора в фастфуде необычайно серьезен. Если вы пришли за бургером, то будьте добры, взять в том числе и бургер. Лично я никогда не делал ставки на массивные, громадные котлеты-с-булками-а-посередине-куча-начинки, хоть их и выставляют часто как флагманы данной кухни. Но чаще всего это напрасная трата денег. Если хочешь понять насколько вкусна душа отдельно взятого фастфуда, то надо брать что-то простое, не сложнее чизбургера. И картошку для начала маленькую. И вообще давайте два сырных соуса, я их люблю.

– Не, в Доме Книги всё дорого, но атмосфера там ничего, -говорил я, открывая соус в машине. – Я, знаешь, очень люблю, там на втором этаже есть большое окно, такое, в виде арки, и мне оно нравится. Оттуда открывается вид на правое крыло Казанского, Невский, простор… И люди внизу ходят, бродят, разговаривают, одним словом – живут.

– Я в том месте обычно сворачиваю направо в литературное кафе, – улыбнулся Гумбольт. – Там, конечно, мало что хорошего осталось, но всё же как ритуал навещаю.

– И давно ритуалишь?

Гумбольт откусил треть чизбургера и с минуту прожевывал. Я попивал прозрачный лимонад и хрустел картошкой. Здесь она жёсткая, с корочкой. На бардачке ждал бумажный пакет с основным блюдом.

– Да. Я вообще, как вернулся сюда, – отвечал бородач, – лет десять назад или поменьше, то как-то раз ходил в Дом Книги на верхние этажи. Я был студентом-журналистом, доучивался, и, представляешь, меня отправили на практику в Зарёвское издательство. Зарёв тоже должен был у нас несколько занятий проводить, о поэзии и ее месте в современном газетном деле и еще что-то там. Но не сложилось.

Я молча кивнул головой. Для разнообразия включил дворники.

– А откуда вернулся-то?

В этот момент зазвонил мой телефон, и я не услышал ответа.

– Алло, это… У Анжелики там клиент не доволен, разберись.

– Что?

– Ох, блин… Это Микки, я её сутенер, давай-ка дуй к А в дом и разберись, мне некогда.

– Как ты вообще узнал мой телефон?

– Анжелика дала, она звонила, давай, шуруй.

Он бросил трубку.

– Чёрт.

Искусство всегда шло рука об руку с проституцией, каждый министр культуры должен знать это. А если не знает, то гоните его, люди добрые, в шею в ближайшую библиотеку за мировыми шедеврами человеческого гения. Кто мы, если не отверженные сыны и дочери под цветастыми вымпелами Победы? Что есть эта Победа, о которой все твердят? Память о прошлом смывается новым веком, теряется под пустой бравадой и мАркетингом. Да, есть трибуны, полные людьми, есть залы, полные людьми, есть жизни, полные людьми. Но чем мы вообще занимаемся? В космос не летаем, разве что до смотровой площадки и обратно… Куда, куда мы? Куда? Мы есть, а что дальше? У нас как будто бы был шанс всё изменить, но…

Гумбольт изъявил желание подняться со мной. Мы оставили еду, позвонили в домофон, поднялись. Анжелика и клиент стояли в дверях. Она прислонилась спиной к косяку, а он… мне не хочется ставить

его в одну строчку с ней.

Он почти весь разговор старался не открывать рот, пряча свои зубы, испорченные наркотиками. Одинокий воротничок с плешью и возрастом под пятьдесят стоял в халате и требовал возвращения денег, потому что не кончил. Я не помню из-за чего он стал кричать, я слушал его отстранённо, не в силах воспринимать этого человека серьезно. Мне это надоело, я отчеканил:

– Полагаю, это ваша проблема и в следующий раз, надеюсь, вы учтете этот опыт. Я уверен, что Анжелика всё сделала в лучшем виде, так как знаю ее в этом плане с лучшей стороны. Всего хорошего.

Взял ее за руку и пошел. Он покричал стоя в дверях, а потом нагнал нас на лестнице с сырыми стенами, вопя о деньгах и сжимая в руках столовый нож. Я, подобно, Мышкину, видел в нем человека несчастного.

– Не пущу! – завопил он и стал размахивать ножом.

– Тихо, тихо, – начал я. – Мы уважаем друг друга и…

Внезапно здоровенная туша Гумбольта рванулась вперед и смела незадачливого клиента. Нож упал на ступеньки, отскочил и улетел между лестничными пролётами, звеня, задевая перила. Журналист, потирая руки, спокойно отвернулся от павшего и пошел вниз. Воротничок испуганно дышал и по-рыбьи смотрел на нас. Мы покинули его.

Анжелика молчала и смотрела из окна машины на серый подъезд. День клонился к закату.

– Ты как? – спросил я Гумбольта.

– Нормально, – он всё еще маниакально потирал руки. – Я ж говорю, с войны вернулся, с войны.

– Угу… – нервно сжал я зубы. – Анжелик?

– Едь уже, – с надрывом сказала она.

Я повернул ключ. Потом снова. И ещё раз.

– О, машина не заводится, – весело сказал я, сам не ожидая такой радости от себя.

Гумбольт опустил руки и посмотрел на меня:

– Это плохо?

– На самом деле, нет. Анжелик, ты…

– Да, сама, – молниеносно ответила она и выскочила из машины, цокая каблуками.

Она как будто только ждала команды. Гумбольта отпустило, он чуть ссутулился от усталости и смотрел вслед Анжелике. Я в задумчивости стучал по рулю пальцами. Я за нее не беспокоился, ей как раз хорошо было бы прогуляться. Да и воротник наверняка сейчас сидит в квартире и заливает своё унижение. Мир должен дать нам передышку.

– Женщины умирают, в этом что ли главная проблема… – протянул Гумбольт. – Или уходят.

Я с удивлением посмотрел на него, остановив свои пальцы:

– Ты это тоже знаешь?

Он кивнул головой. Женщины… Как же с вами хорошо, что просто ужасно. Эти роли вроде «я твой защитник, все будет хорошо, я твой защитник, всё будет хорошо, я твой защитник, всё будет хорошо, я твой…». А потом надоедает, меняются, ищут замену, переставляют всё с места на место…

– Как Ёсивара, ее же сейчас нет, – печально продолжал журналист, представляя перед глазами шумную улицу, тонущую в шелках и свете красных бумажных фонариков, древнюю улицу, чей образ до сих пор мелькает в наших сказочных снах.

Я встряхнул головой и несколько раз хлопнул по рулю, активизируясь. Широко улыбнулся Гумбольту, чувствуя, что мы поладим, еще как поладим:

– Слушай, тут бар есть, отличное место, не занят?

– А машина?

– Чёрт с ней.

Я люблю вечер в этом городе. Порой тучи расступаются, и мягкое оранжево-розовое солнце преображает город. В эти часы вечерней свежести мы все выходим на широкие проспекты и гуляем, улыбаемся, хочется даже поздравить друг друга, но вот только с чем? Неудобно. Вот и ходим в лучах заката как застенчивые праздно шатающиеся гуляки, опьяненные великолепием этого вечера. Главное не ходить одному, главное встретить человека.

Проходя мимо очередного избирательного участка, я остановился, чтобы рассмотреть книжку, раскрытую и приклеенную к деревянной двери скотчем.

– Слушай, Гумбольт, так ты будешь завтра голосовать?