Грязь. Сборник

– Мы с тобой уже никогда и не заляжем на дно, просто не успеем этого сделать, – задумчиво произнесла Она.

Почему-то я ей тогда не ответил. Мы сидели так на кровати несколько минут, смотря в серый мир за окном. Потом я подался назад и лег на спину. Она склонилась надо мной и стала долго целовать в губы. Концы ее распущенных волос упали на меня. Они пахли сладкой лавандой. Я обнял Ее за талию и притянул к себе. Я кусал Ее за тонкую шею и думал, что, наверное, моя жизнь не так уж и плоха. По сравнению с жизнями многих моих знакомых, она очень даже ничего. Очень даже… Сейчас мне было очень хорошо, и я запомнил эти мгновения на всю жизнь.

Не знаю, сколько времени прошло. Мы лежали на кровати и смотрели в потолок.

– А помнишь, как мы танцевали в Танжере?

– В заброшенной вилле?

– Нееет, как мы после уличного представления танцевали балет. Ну, в смысле пытались… – Она приподнялась, всматриваясь в моё лицо.

– Точно… Я так давно этого не вспоминал.

…Вечерний город, солнце село, заря прошла, огни улиц тускло освещают небо. На небольшой площади танцуют балет. Что-то из французской школы. Люди смотрят, тишина, лишь небольшой оркестр играет на потрепанных инструментах, слушаясь дирижера-араба. Невероятно. В лучах нескольких сильных прожекторов влюбленная пара медленно пела свою безмолвную песнь, скованную в жестких и четких движениях их тел. Над площадью были развешаны маленькие лампочки, заменявшие звёзды.

Закончив очередной танец, двое танцоров ушли за сцену. Аплодисменты. Когда они стихли, то он и она вышли с разных концов сцены. Замерли. Один из музыкантов забил монтировкой о большой чан – как будто колокол вдали… Влюбленные побежали навстречу друг к другу, протягивая руки. Встретились, замерли, не решились. Руки повисли в воздухе и опустились, так и не прикоснувшись к другому. Они склонили головы. Колокол затих. Тишина заполнила собой всю сцену, закрыла проходы между зрителями, законсервировала сияние лампочек на мгновения, остановила мерцание звездного неба, свет мощных прожекторов перестал обжигать. Секунда, две, столетие, минута… И она медленно поднимает голову, смотря на лицо любимого. Он тянет к ней руку, проводит по ее плечу, и музыка срывает тишину, вонзая в сердце тонкую печаль, возникшую в утробе виолончели. Он берёт её за плечи, и они взлетают, поднимаясь над всей грязью, что сочилась из наших душ. Я смог сказать лишь:

– О боже…

И медленно слеза стекала по моему лицу. Как они танцевали… Он не отпускал её хрупкое тело, а она летела, поднимая руки к небу, оставаясь всё такой же легкой, как на воле. Он не удерживал её, лишь поднимал всё выше. Их движения слились, а музыка всё пела песнь о том, как труден путь, о том, как много боли, о том, как плачем под дождём, когда одни, когда мы понимаем, что этот день прошёл впустую, как все другие наши дни. Но вдруг я слышу сладкий голос, тягучий и такой родной. И слёзы вновь сменяются слезами, слезами радостных ночей, когда встречались мы. Я был влюблен, оттого и плакал, нам суждено расстаться, как мало времени… как мало времени для счастья! И мы с тобой летим…

И слезы действительно катились по моему лицу. Но плакал не я, а мальчишка внутри меня. Ему одиннадцать лет, он на балете, что потрясает его до глубины души. И все, кто дорог ему, ещё живы, и он сам ещё живой. Не знает о том, как больно жить среди людей, как грустно расставаться с детством, как грустно хоронить и как печально оставаться здесь, когда любимых нету рядом, когда они уж не придут.

Я не помню, как закончилась сцена. Танцоры и музыканты скрылись за шквалом аплодисментов. Я постарался успокоиться, вытер лицо рукавом своей рубашки, думая о том, как же жалко я выгляжу. И только сейчас я почувствовал, что Она стояла, обняв меня и прислонившись своим лицом к моей груди. Она ничего не говорила, просто стояла и… была рядом. Я обнял Её. Это была сцена из русского балета «Анюта». Это было прямиком из моего детства.

– Всё хорошо? – спросила Она через некоторое время, подняв голову и посмотрев на меня.

Знаете, почему художники освещают яркими лампами предметы, с которых пишут свои натюрморты? Ведь если выключить эту лампу, то предметы всё равно будут видны. В чём смысл? В выразительности. В свете люстры эти предметы выглядят обыденно, невзрачно, блекло. Но направленный свет меняет всю картину: цвета насыщаются, тени становятся необычайно черными, на этом контрасте и возникает искусство. Гипертрофированные чувства.

Её беспокойно-ласковый взгляд заставил сердце биться чаще. Он был светом моей лампы.

– Да…

– Хорошо, – она медленно отпустила меня. – Давай потанцуем?

– Что?

– Ну, как они. Пойдем в более светлую комнату и потанцуем. Как умеем.

Не знаю, как, но этого хватило, чтобы меня уговорить:

– Ну что, повторим?

Я провел рукой по её волосам:

– Конечно.

Мы оделись и тихо проникли в комнату фотографа. Там никого не было.

– В этом году что-то поздно все стали готовится к празднику «Улицы Зарёва», – задумавшись сказала она. – В этом году юбилей, я думала, всё должно быть еще пышнее, чем обычно.

– Да, настолько поздно, что я даже и забыл про этот праздник.

– В этому году ещё и Берк не приедет.

Она немного размялась, пока я убирал в сторону декорации недавней фотосъемки, освобождая место для нас. И правда, уже и «Улица Зарёва» вот-вот наступит, а привычного оживления здесь нет. Никто ничего не красит, не шьет, не играет… Юбилей, уже 25 лет прошло с того самого дня, когда Зарёв вместе со своими друзьями провел так называемые «Четыре наших часа» и вскружил голову всему культурному миру города. Говорят, они готовились в этих самых стенах. Теперь же каждый год последние десять лет на один день в году улица Маяковского становится пешеходной: ее заполняют артисты и являют миру себя.

Видя, что я углубился в свои мысли, Она вытянулась, протянув руки к потолку и подняла левую ногу как можно выше.

– А la seconde, – с гордостью сказала Она название позы.

Я обернулся.

– А arabesque сможешь?

– Только с помощью партнера, – улыбнулась Она.

Я подошёл к Ней сзади и взял за талию. Она наклонилась вперёд, стоя на одной ноге, вторую вытянула назад под углом в девяносто градусов. Я медленно стал крутиться с ней на одном месте.

– Что у тебя сейчас играет в голове? – спросил я.

– Щелкунчик.

– Как по-детски просто.

– Зато у тебя тоже в голове заиграло, да?

Она медленно вернулась в исходную позицию на обе ноги и повернулась ко мне:

– Ну и как?

– Отлично, но fouetter мы точно не осилим.

– Мы? Да ты же стоишь – ничего не делаешь!

– Я направляю тебя, как истинный знаток балета.

– Бука! – она хлопнула ладонью по моей груди и обняла. – Да ну этот балет.

Мы медленно кружили по комнате в тишине. Большего нам и не надо. За окном уже ночь, но город не спит. Мы тоже.

– А помнишь, что я сказала, когда мы также стояли, обнявшись после танца в ту ночь?

Её голос был тих и грустен. Я понял, что ответ здесь не нужен. Мы бесшумно продолжили передвигаться по комнате под тусклым светом лампы под потолком. За окном шёл дождь. Она прошептала, дрожа душой:

– Господи, дай нам еще один день.

Это был замечательный вечер.