Грязь. Сборник

– Ответ настоящего мушкетера, – подмигнул Писатель и похлопал Фиолета по плечу:

– За мой счёт, приятель, пей, для единомышленников не жалко.

– Это Фиолет, панк, который занимается непонятно чем, а это мой друг, писатель, – товарищ всегда меня так представлял, и после паузы добавлял. – Пишет тексты для наших песен.

– Приятно, приятно, – с натянутой улыбкой сказал наш собеседник. – Я, пожалуй, вернусь к своему прежнему занятию.

– Валяй.

Писатель отвернулся, разговаривая со своей спутницей. Вскоре они ушли.

– А мы в опере были, – гордо сказал я.

– И чё слушали?

– По-итальянски пели, – с видом лингвиста-эксперта сказал мой товарищ.

– Понятно. Не, я не особо оперу слушал. Только Вагнера люблю. Выделяется он сильно. Какая музыка, какой накал, чёрт бы его побрал! Да вот не особо ставят его у нас: антисемитом был. Кстати, под его увертюру к «Тангейзеру» умирал Бодлер!

– Ух ты! Правда? Надо будет послушать.

Я впервые увидел такой интерес, исходящий от моего товарища, к опере.

– Ну, как умирал… Просил играть ему периодически. А так умирал от сифилиса.

– Позор тому, кто дурно об этом подумает! – воскликнул товарищ.

– Позор!

– Позор!

В тот вечер мы все перебрали. Когда мой товарищ напивается, то иногда начинает говорить о грустных вещах грустными словами:

– Они бояться фразы "Теперь ты свободен", сказанной про человека, который покончил с собой. Они говорят, что это не выход. А в предсмертных записках люди говорят про то, как уходят в новое место, потому что старое их задушило. Люди всегда делают шаг вперёд, чтобы встретится с чем-то новым, чтобы продолжить своё движение. А движение – это свобода. Кому ты веришь? Должен будешь верить живым, потому что сам жив. Им страшно. Потому что ты уйдешь, а они останутся здесь. Ничего не изменится. Только нескольким людям станет ещё больнее без тебя. Сможешь ли ты выдержать слёзы любимой или слёзы матери?

Я предпочитал не отвечать на такие вопросы.

Вечером он вернулся на ту же самую скамейку у канала. Её пришлось подождать, Гумбольт не навещал её вечером, поэтому не знал точное время, когда она обычно должна сюда возвращаться. А вернуться должна. Она была права, у него болела душа. Постоянно вспоминались те сутки, которые он провёл наедине с умирающим собой и природой.

…Раненный солдат пробился сквозь молодые елочки и выбрался на засыпанную листвой и землей асфальтовую дорогу с большими ямами и ухабами. Посмотрел в одну сторону, потом в другую. Дорога между густым лесом быстро уперлась в старые ржавые ворота со звездой. Судя по остаткам краски, когда-то они были голубыми. Отсюда Гумбольт видел несколько небольших кирпичных одноэтажных домиков на территории этого заброшенного детского лагеря. Он не сомневался, что это был детский лагерь. Кому ещё в голову придет красить ворота со звездой в такой цвет? Забора из сетки-рабицы почти не остался. Лишь самые стойкие его участки были обвиты золой и одиноко стояли между молодых растущих деревьев.

Взяв в руки палку для опоры, он добрёл до домиков. Тяжело дышал. Посмотрел вокруг. Повсюду росли высокие корабельные сосны. Это место было заброшенным, но окрестности всё-таки лучше обойти. Сжав зубы, Гумбольт побрёл дальше. Прямо за домом оказалась небольшая асфальтовая площадка с несколькими флагштоками и разбитый домик. Дальше начинался небольшой спуск с холма и открытое пространство – его занимал большой ангар и несколько спортивных площадок перед ним. На одном из деревьев сохранилась табличка, показывающая в ту сторону – «Столовая». Начал дуть холодный ветер. Собирался дождь. Раненный солдат подошёл к входу в ангар. Ворот не было, и он зашел внутрь. На удивление здесь было очень светло – окна по бокам давали много света. Побитый кафельный пол, кучи листьев и веток. Несколько переломанных столов и скамеек валялись грудой металлолома в центре.

– Понятно.

Гумбольт выбрал один из белых кирпичных домиков на окраине лагеря. Они крепко стояли, в них даже сохранились кровати. Крыльцо скрипело и чуть ушло под землю, но это были мелочи. В домике было две одинаковых комнаты и стекла почти на всех окнах. Раненный солдат улегся рядом с одной из кроватей, облокотившись на стену. В голове было очень неясно. Он выпил воды.

Начался дождь. Капли стучали по протекающей крыше. Вскоре стихия разошлась настолько, что вода текла бурными потоками по земле мимо белого домика вниз к ангару, оттуда к площадкам и на поля, которые окружали лагерь с запада. Если дойти до тех мест, то можно было увидеть город, который яростно штурмовала армия. Но звуки боя здесь заглушала природа. Она убаюкивала Гумбольта, который старался не закрыть глаза. Он знал, что это будет концом для него.

– Господь, дай мне силы продолжить путь. Сейчас, только переведу дыхание…

Дождь стучал по крыше, сосны качались, дождевая вода журчала у крыльца.

– Нельзя спать, надо вставать, вставать.

Но сил не было.

– Господи, я чувствую, как теряю себя… Господи…

Шепот, шепот, шепот…

Через прохудившуюся крышу вода капала на пол домика, лужа медленно растекалась и, наконец, дошла до Гумбольта. Его правая рука оказалась в холодной воде, но он не убрал её: его глаза были закрыты…

– Ты так и не прицепил косички…

– Извини, порой люди нас разочаровывают.

– Извиняю, – она села на скамейку.

– Как день?

– Как обычно. А твой?

– Это тебе.

Он достал из внутреннего кармана куртки книгу и передал ей.

– Это один из лучших романов прошлого века.

Девочка неотрывно смотрела на обложку, на которую была помещена фотография богато одетого молодого человека.

– Я решил взять именно его, потому что тут главную героиню зовут тоже Дейзи. И она очень боялась любить.

Девочка продолжала не двигаться и смотреть на книгу.

– Ты читать-то умеешь?

– Откуда ты знаешь? – резко сказала она, посмотрев на него.

– Что? Я не знаю, умеешь ты читать или нет, поэтому и спрашиваю.

– Откуда ты знаешь, что я могу не уметь? У нас многие из интернатских не умеют читать. Я умею, мне повезло.

– Когда-то я был одним из вас. Так что…

– И вырос таким хорошим?

– Я бы не сказал, что хорошим.