Грязь. Сборник

Из самой гущи зрителей уверенно встал мужчина:

– Дааа! – протянул он с немецким акцентом.

Антон махнул ему рукой. Мужчина, извиняясь, стал пробиваться через узкие ряды. Перед тем, как впустить его в закулисье, Цвет спросил, чтобы убедиться:

– Точно на скрипке играешь?

– Конечно, я отлично умею играть на скрипке.

Внешний вид незнакомца не внушал опасений: черный костюм настоящего блистательного франта, красная гвоздика украшает нагрудный карман, высок, строен, плечи расправлены, волосы уложены назад, тонкие элегантные усы, большой острый нос и карие глаза настоящего прусского гусара.

– Пошли.

И они скрылись за занавесом.

– Нашел? – подбежал к Антону Зарёв.

– Угу.

Николай посмотрел на мужчину:

– Играть умеешь?

– Да что же это такое! – развел руками гость. – Дайте мне уже скрипку, и я вам всё покажу!

– Хорошо, сейчас всё объясню. Для начала: я Николай.

– Вильгельм, – ответил скрипач, пожимая протянутую руку.

– Гость города?

– Гость его лучших театров!

Зарёв улыбнулся: как амбициозен!

С момента, когда упал занавес, и до мгновения, когда взмокший Цвет, допев последнюю песню, широко развел руки в сторону, и музыка окончательно стихла – прошло почти три часа. Ослеплённый яркими прожекторами, Антон замер, не видя лиц зрителей, совершенно не зная, к чему готовится. Совершенно измученный, не имеющий права стереть пот со лба, он тяжело дышал, прокручивая в голове весь этот вечер. Несколько часов как одно мгновение – вышел на сцену, улыбнулся спадающему занавесу и… теперь он здесь. Выдав всё по максимуму, он чувствовал себя голым и сгорбленным пластилиновым человечком, тающим на ярком свете. Так что же это было?

Щелчком рубильника в электрощитке погас свет в зале. Зрители мгновенно стихли. Занавес светился изнутри тревожным красным цветом, и чья-то большая тень по ту сторону становилась всё отчетливее и отчетливее, стремительно уменьшаясь в размерах. Раздалась команда: «Занавес!», и красная стена спала. Антон Цвет в цилиндре и зеленом фраке с заплатками стоял, опершись на почерневшую от копоти кочергу, и приветствовал зрителей радостными возгласами и своим головным убором.

– Этой звездной ночью, – торжественно начал он после аплодисментов. – Под куполом истории мы совершенно случайно встретились с вами. Наш мир и ваш. Боже, какая встреча! Не знаю как вы, но мы сразу заявляем: мы к этой встрече не готовы. Виной тому этот холодный гранитный пол. Вы спокойно сидите и свободно ставите на него ноги, не понимая самой сути камня.

Он резко развернулся и ушел назад за угловатые декорации домиков. Зрители остались один на один с упавшей люстрой, на верхнем ярусе которой сидело пять поэтов, грустно смотрящих на пол под приглушенным холодным светом. Зарев начал:

Гордые лица смотрели на камень,

Громко смеясь над каждым мгновением.

Что здесь творится? – нищий спросил.

Смотрим на камень, он очень смешон.

Нищий смотрел и на них, и на камень,

Потом рассмеялся и быстро ушел.

Лица переглянулись: он понял

В чем заключалась камней красота.

Это и последующие стихотворения про камень плавно вводили зрителей в прекрасный мир этого Безымянного объединения. После последнего стиха на сцену вспорхнула, словно бабочка, та самая балерина с черным пером. В тишине она сделала несколько пируэтов и начала кружится вокруг упавшей люстры. Завыли ветра, сверху полетел неровный, бумажный снег и где-то в глубине сцены заиграла скрипка.

Поэты встали и медленно пошли. А скрипка всё нагоняла и нагоняла снега, метель становилась всё сильнее и сильнее… И вот мы уже видели, как в этой вьюге, пошатываясь на улицах Ленинграда, на перегонах под пристальными взглядами конвоя, на тюремном дворе «Крестов», изнывая от холода, голода, собственного непонятному большинству безумия, трясясь в лихорадке, кашляя кровью, задыхаясь шли бок о бок ОБЭРИУты: Хармс, Введенский, Вагинов, Владимиров, Дойвбер. Умершие за сотни километров друг от друга, погибшие, репрессированные, загнанные и затравленные, только после смерти они наконец-то смогли встретиться в эту безжалостную стужу, пробирающую до костей. Взглянули друг на друга и молча пошли, шарфами от ветра лица закрыв. И белый Ангел Смерти витал вокруг них, поочередно касаясь каждого. И падали они на заснеженные кровати – последние свои пристанища, но вновь вставали и шли вслед за товарищами. Так и скрылись они в истории, ушли из-под нашего фонарного света. И только Ангел один остался. Долго смотрел он вслед поэтам, но так никого и не смог забрать. Наутро потух фонарь. А вместе с ним и Смерть обмельчала.

Балерина медленно опустилась на пол, словно засыпающий цветок. Цвет дочитал текст. Скрипка стихла, свет погас, и весь зал замер в темноте. Тишина мягко обняла всё вокруг.

Вспыхнул прожектор, установленный на балконе: его прозрачные лучи проходили через центр зала сверху вниз и падали на белый экран позади сцены. Появилось название фильма: «Зимний дождь».

– Посвящается ушедшим музыкантам, которые были для нас в первую очередь добрыми друзьями.

Зарёв, темным силуэтом взошедший на стремянку справа от больших букв, сказал посвящение и, вглядываясь в текст, освещенный блеклым кинематографическим светом, начал с первой стихотворной строки:

А над городом дует ветер,

А над нами осенний дождь,

В нашем городе снова Питер,

В нашем городе снова дрожь…

Несколько секунд показываются неподвижные надгробия. Следом на экране во вполне обыкновенном кафе за столиком у окна сидят молодые люди, сжимая в своих руках белые картонные стаканы с напитками. У них всех был потерянный вид: поникшие головы, потухшие глаза, молчание и какая-то серая задумчивость, из тех, которая бросает на лицо блеклую тень.

Что-то снова пошло не так. Ещё недавно смеялись, а теперь сжимаем зубы, чтобы не дать чувствам выплеснуться наружу. Вести о потерях с фронта всегда так приходят. Вернее, некоторые называют это фронтом, кто-то сценой, кто-то музыкой или искусством, а некоторые просто молчат.

Один из героев смотрит в окно. А за ним – бушующий дневной Невский в приглушенных цветах. Пробки, толпы людей, группы туристов, по нескольку бедняков у каждой достопримечательности. Это обычный городской день.

Если посмотреть в окно, то увидишь всё

и ничего. Я понял это ещё в самом начале. Некоторые из собравшихся не поняли это до сих пор. Сейчас я хочу видеть жизнь, а не слышать о смерти. И я вижу жизнь. В этой толпе, которая идёт по бульварам, в людях, что останавливаются у высоких прозрачных окон гостиного двора. Я вижу хмурые лица, смущённые глаза, скованные скупые движения, я вижу разноцветные шапки и грязные ботинки, хромых псов и дорогие иномарки, проезжающие по главной улице города. Но эту ли жизнь я хочу увидеть?

– Ну так что? – спрашивает один из сидящих.

Тишина.

– Как так?

Тишина.

Вот один уже посыпался.