Революция, которая жила на крыше

Революция, которая жила на крыше
Андрей Владимирович Кивинов

«– Дедушка, а ты пойдешь со мной?

– Нет, Игорек, в зал пускают только детей. Я подожду на скамейке перед театром.

– А я не хочу один.

– Ты уже большой мальчик, привыкай быть самостоятельным…»

Андрей Кивинов

Революция, которая жила на крыше

© Андрей Кивинов, 2012

© ООО «Астрель-СПб», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

ВНИМАНИЕ:

В соответствии с проектом закона, внесенным на рассмотрение в Государственную Думу, чтение данной книги запрещено с 10 до 22 часов, как содержащей сцены насилия и жестокости.

Черный юмор – убежище от светлого безумия.

    Витаутас Каралюс.
    Литовский писатель

Автор выражает признательность Иосифу Аполлоновичу Каландия

Случайности нужны Богу, чтобы сохранить анонимность.

    А. Эйнштейн

– Дедушка, а ты пойдешь со мной?

– Нет, Игорек, в зал пускают только детей. Я подожду на скамейке перед театром.

– А я не хочу один.

– Ты уже большой мальчик, привыкай быть самостоятельным.

– Нет, я еще маленький. Ну пойдем…

Внук потянул меня за руку, увлекая из гардероба в фойе.

– Игорек, я уже видел этот спектакль. Подожди…

– Как ты его мог видеть? Мы же здесь первый раз.

– Я тоже когда-то был маленьким. И мой дедушка тоже ждал на улице. Такие правила. Хочешь, я куплю тебе мороженое? – Я кивнул на тележку-холодильник, которую осадили юные зрители.

– Нет, у меня болит горло. А ты не хочешь идти, потому что спектакль плохой.

– Спектакль очень хороший, поверь мне… Видишь, никого из взрослых не пускают, – свернутой газетой я показал на двух молодых мамаш, щебетавших возле входа в зрительный зал.

– Дурацкие правила, – подвел черту внук, отпустил мою руку и, шаркая ботинками, направился к улыбающейся служительнице театра, помогавшей зрителям найти свои места.

Убедившись, что внук благополучно нашел свое кресло, я покинул театр, дошел до сквера напротив и присел на одну из скамеек, подстелив упомянутую уже газету. Что за идиотская мода у нынешней молодежи – сидеть на спинках, поставив ноги на сиденья? И отговорка типичная: «А все сидят!»

Можно было пойти прогуляться по Невскому, благо ноябрьское утро радовало безветрием и таким редким теплом. Но межпозвонковая грыжа язвительно напомнила: «Сиди уж, старый, и не дергайся. Догулялся».

Не такой, кстати, и старый. Всего пятьдесят два. Как писал Лев Толстой – точка на горе, с которой видно обе стороны – и то, что было, и то, что приблизительно будет. Может, с небольшими отклонениями.

Я соврал внуку – дед не водил меня на этот спектакль. И вообще не водил в театр, воспитывая во мне приверженца кинематографа и футбола. Но в театре я, конечно, бывал. И не только в качестве зрителя.

Боже, как же все быстро промчалось. Словно на монтажном столе у режиссера. Раз – и ты идешь в первый класс, два – и ты забираешь дочку из роддома, три – и тебе вставляют имплантат вместо выпавшего зуба и колют в задницу уколы от радикулита.

И лишь Аполлон, управляющий колесницей на фронтоне театра, вечно молодой. Никаких выпавших зубов, проблем с радикулитом и предстательной железой. Потому что божество. Хоть и языческое.

Я поднял на него глаза. «Здравствуй, приятель. Говорят, вы, боги, управляете человеческими судьбами. Извини, если обижу, но, по-моему, это полная чепуха. Иначе всем бы жилось хорошо. Ведь мы же ваши дети, а детей надо любить. Скажи вот, Аполлон Зевсович, покровитель муз, почему тогда, в восемьдесят втором, ты направил меня по ложному пути? Почему дал совершить ошибку? Может, все бы у меня сложилось по-другому. И не сидел бы я сейчас на вытоптанной грязными ботинками скамейке, а блистал бы на киноэкране или на сцене. И узнавали бы меня на улице, и брали автографы, и благодарили за то, что я есть.

А кто поблагодарит стареющего электромонтера? Разве только жильцы дома, которым поменял проводку или починил розетку. И ведь прошлых ошибок не исправишь. Не даешь ты шанса вернуться назад.

В общем, ничего ты не можешь, Аполлон Зевсович, кроме как стоять здесь со своей колесницей и подвергаться голубиным бомбардировкам».

Почему я вспомнил именно восемьдесят второй? Просто потому, что в настоящую минуту оказался в том самом месте, где находился седьмого ноября тридцать лет назад. Возле академического драматического большого-пребольшого театра.

Я перевел взгляд ниже, к колоннаде, тянущейся вдоль северной стороны здания, и заметил парня лет двадцати, уверенным шагом идущего вдоль колонн к парадному входу. Синенькая болоньевая курточка, шапочка-петушок с простеньким орнаментом, брюки, заправленные в черные резиновые сапоги… С сапогами он погорячился, на дворе не май месяц. Холщовая сумка через плечо…

Минуточку!..

У меня тоже была такая сумка! Коричневая, с надписью «Олимпиада 80» и кольцами! И такая же шапочка, подаренная бабушкой! Тогда входили в моду эти шапочки, но в магазинах их не было, и бабушка связала мне на Новый год! А куртка?! Мы с матерью объездили пол-Питера, а потом часа три стояли в очереди, чтобы купить эту куртку. Кажется, чешского производства. Через два дня мне порвали ее в троллейбусе, и батя заклеивал клеем БФ. А сапоги?! Мои ботинки тогда сперли в бассейне, и батя дал мне свои сапоги.

Да это же…

Боже мой… Это ж… Я!

А что за афиши на рекламной тумбе?

«К 65-летию Великой Октябрьской Социалистической революции. „ЛЕНИН И ОКТЯБРЬ“. Пьеса в двух частях».

А на крыше банка, где только что светилась реклама «SAMSUNG», краснеет лозунг «Да здравствует Великий Октябрь!» Да и самого банка уже нет. Обычный жилой дом.

И прохожие с кумачовыми бантиками в петличках. И воздушными шариками в руках. Строй курсантов в парадной форме.

И никаких иномарок возле театра! Два 412-х «Москвича», «Победа», покрашенная зеленой шаровой краской и «Жигули-копейка»!