Контрабандисты

Эдуард был сам удивлен. Он думал, придется уламывать патриотичного приятеля, а тот вдруг раз – и без всяких согласился.

– Хорошо подумал, отставной лейтенант? Сразу предупреждаю: обратной дороги не будет.

– Подумал. Давай рассказывай, что там у тебя. Потом еще подумаю, – включил Леха крестьянскую осторожность.

Эдуард секунд пять жег его испытующим взглядом, потом попросил:

– Достань тогда сьюткэйс[6 - Калька с английского suitcase – «чемодан».] из-под кровати.

Леха встал на четвереньки, пошарил рукой в щели между кроватью и полом и, нащупав там железную ручку, вытянул за нее новенький чемодан.

– Открой.

Отцепил щеколды и открыл. Внутри лежал какой-то сверток.

– Что это?

– Положи на кровать.

Положил.

– Кейс спрячь.

Леха метким пинком вернул чемодан на место. Эдуард встал с кресла, подошел и принялся аккуратно снимать газеты. Под ними оказался рулон. Он раскатал его по покрывалу, поднял лист кальки, защищающий верхнее полотно, и спросил, лукаво улыбаясь:

– Что видишь, чувак?

– Красотищу, – глянув мельком, оценил промдизайнер.

– А точнее…

– Ну… Пожар на птицефабрике.

Произведение и в самом деле поражало необычными сочетаниями цветов. Леха провел по нему пальцем:

– Ты, что ли, намалевал?

– Кандинский, деревня!

– Да ну? То-то, гляжу, что-то знакомое. Сам, что ли?

– Сам, своей собственной рукой.

– Да ну тебя… – Леха потянулся к бутылке, налить.

– Бля… И чему только вас в вашем институте учат?

– Да, согласен. Ничему. История искусств – две пары в неделю и то только три семестра была. А так в основном политэкономия и научный коммунизм разный.

– То-то и видно… Ну да ладно, это, в конце концов, неважно.

И Эдуард подробно рассказал приятелю все про отца и про музей. Леха, рассеянно листая полотна, слушал, не перебивал.

– И так, – подытожил оратор, – в этой куче шесть произведений великих авангардистов. Все подлинники. Каждая лимон долларов стоит. Они принадлежали государству, которое сломало жизнь моего отца. Его талантом могли бы быть сотворены шедевры не хуже. Поэтому я как наследник считаю себя вправе забрать их себе как компенсацию… Часть компенсации за… Ну, ты понимаешь… Короче, вывозим за бугор – одна твоя.

4

– А одна – моя… – В проеме раскрытой в комнату двери стояла Вера – соседка.

– Чего?! – Лицо Эдуарда побледнело, он вскочил с кресла.

– Я тоже еду, и одна картина – моя. – Девушка шагнула в комнату и по-деловому села на кровать рядом с Лехой.

Пока Эдуард гневно вращал глазами, подбирая выражения, его товарищ радостно протянул соседке руку:

– Вера, привет. Ты как здесь?

– Сами на весь двор орали, меня позорили. Вот я и пришла, чтоб заткнулись. Звонок уже год не работает. Толкнула – дверь открылась. Прохожу, Эдька так интересно рассказывает. Заслушалась, мешать не стала, сам знаешь, как он всегда психует, когда его перебивают. – Она невинно улыбнулась и положила на столик два яблока и шоколадку в авоське. – Вот, соли вам принесла. Годится?

– Ты что, дверь не закрыл, ишак?! – набросился Эдуард на приятеля.

– От ишака слышу! – окрысился тот, в присутствии дамы мгновенно превратившись из покладистого оруженосца в гордого соперника. – Я-то при чем? Сам же последний заходил!

Эдуард был взбешен.

– Бля! – гневно бросился он в кресло.

«А я-то уж совсем ни в чем не виновато…» – обиженно проскрипело то, едва выдержав удар его острого зада.

– Вот ведь ты какой, Эдька! Сам все время звал: поехали да поехали. Что жизнь, мол, прожить надо Там, чтобы не было мучительно больно, и все такое. А как до дела дошло – в кусты, – перешла в наступление девушка, улыбаясь так обворожительно, что любой бы растаял. – Можно, кстати, посмотреть? – кивнула она на шедевры.

Вера была красивой женщиной, и это являлось ее основным и, можно сказать, единственным талантом. Всего остального от Бога ей досталось средне. Средне способностей, средне здоровья, средне удачливости. Красота обычно дается людям впридачу с глупостью. Здесь же и ума вышло тоже средне. То есть для совершения революции, скажем, в физике – маловато, а для того чтобы осознавать свою привлекательность, приумножать разными ухищрениями и уметь ловко ей пользоваться, – достаточно. Она ценила свое восхитительное тельце, холила, лелеяла, наряжала, красила, завивала тщательно, своевременно, столько, сколько было необходимо, и, может, даже больше. За это оно служило ей верой и правдой, никогда не подводило, и ценителей у красотки было всегда предостаточно. Их стадом она научилась управлять еще в детсадовском возрасте, а к текущим годам это умение уже превратилось в настоящее искусство.

В ее фан-клубе был полный порядок: все чинно и благородно, каждый знал свое место, понимал предназначение и приносил пользу в обмен на причастность к красоте и пусть призрачную, но надежду на нечто большее. Понимая, сколь важна на таком скользком пути добрая репутация, к телу своему девушка допускала крайне редко. Это бывало обычно как вознаграждение за что-то экстранеобходимое, как награда за многолетние заслуги, либо же как расплата за поражение в столкновении с каким-нибудь супершустрым ловеласом (случалось и такое). Основная же масса влюбленных так и оставалась ни с чем. Она динамила их годами. Муж ее Малофеев, упомянутый выше, также в этой области никакими особенными привилегиями не пользовался, имел счастье сношения с ней почти на общих основаниях и тоже лишь за нечто сверхъестественное. Понятно, давно завел себе партнершу попроще и пропадал обычно не на работе, как говорил, а у нее. Вера догадывалась об этом, но не печалилась, так как ей было до лампочки, где он и с кем, лишь бы работал и обеспечивал ей приличное содержание.

Эдуард тоже давно барахтался в этих сетях. Нельзя сказать, что был влюблен, но желание познакомиться с устройством интимных органов красавицы имел преогромное. В силу уже перечисленных выше причин своей привлекательности для противоположного пола, он сумел выделиться из толпы соперников, добился особых соседско-панибратских отношений, но похвастаться свершившимся актом все никак не мог.

Он перевел взгляд от ярко-зеленых глаз соседки на место, где соединялись ее красивые ноги, соблазнительно обтянутые модными джинсами, подумал: «Ну, теперь-то она мне точно даст». И нехотя разрешил:

– Смотри уж. Что теперь с тобой поделать?

Вера кивнула Лехе, тот стал полотна одно за другим поднимать, а она, пересев поближе, с интересом рассматривать.

– Вы не поверите, мальчики, а я ведь была зимой в музее этом. Зойка-товаровед позвонила – сапоги финские привезли. Я рванула, хотела успеть до обеда, но куда там… Трамваи встали. Приезжаю – уже все закрыто, а на улице минус тридцать. Что делать? Смотрю, напротив через дорогу музей. Зашла – погреюсь, думаю. В кассах холодище, еще хмыри какие-то курят, а внутрь вход – рубль. Жалко. Вдруг откуда-то сбоку из двери дед выползает, лет сто. «Мужчина, почему билеты такие дорогие?» – спрашиваю. Он меня увидел, костыль за спину спрятал, усы распустил, выгнулся, как морской конек. «А прэлэстных барышэнь, – говорит, – бэсплатно пускаэм». Провел, все показал, даже к себе в кабинет на чай затащить пытался. Еле отбилась. Брр…

Леха заржал. А Эдуард спросил:

– Работает, что ли, там?