Двойная жизнь

выписываю. Дальше городской заставы заглянуть мне ещё не довелось, но ущербности от того не чувствую. Так-то, дражайший Пётр Спиридонович! А вы ? в уезде говорят ? никак первый нумер «Русского Вестника»

прочитать не можете. И ещё близко знающие вас люди рассказывают, будто бы вы, кое-как две его страницы по складам осилив, уже не можете вспомнить содержание первой и потому вынужденно ворочаетесь к началу. Две журнальные страницы двадцать лет читаете! Стыдно-с!

Что-то сердце нехорошо заколотилось… Ах, напрасно после кофию ? по рассеянности две большие чашки выпил ? ещё и Петра Спиридоновича вспомнил!

Для второго соседа, штаб-ротмистра в отставке Евгения Владиславовича Зашпоренного, я неинтересен. Как сам он, так и не отставший от гусарских молодецких замашек, и по этой причине поочерёдно пребывающий в обстоятельствах то лёгкого, то бодрого подпития, мне не однажды и с неудовольствием высказывал, «прежде всего, твоею, сударь, трезвостию, для многих в нашем уезде просто возмутительною, а для меня ? так ещё и порочною».

Терплю ротмистрскую прямоту. А что делать? Не на дуэль же его вызывать? Ведь для него это будет не дуэль, а самоубиение: у Евгения Владиславовича от непрестанных и неумеренных возлияний руки подрагивают так приметно, что, ежели ему выпадет стрелять первому, от собственной же пули, бедняга, и пострадает.

Ага, подковы уже под окнами забренчали…

Может, преставился кто? Тот же Длинноруков. В уезде уже поговаривают: наш Лев Лукьянович умом совсем ослаб ? ни дряхлые лета свои, ни службы своей дворянской, ни даже царя-батюшку не помнит.

И ведь правда. Недавно оконфузился: на земском собрании

говорил, как всегда, долго и гладко, как по писаному, ? да вдруг и призвал быть верным долгу своему и императору Александру ? Павловичу

. Ему зашептали: «Второму, второму Александру-то…». Лев Лукьянович шёпот не расслышал, и вовсе понёс околесицу, что, мол, крестьян за дурные поступки в Сибирь ссылать не следует, дабы, как он тут же разъяснил, «земля не обезлюдела, а ставить их, подлых, в батоги». Здесь не токмо либералы, но и ретрограды смутились: телесные наказания высочайше отменены!

Одним словом, недоумевающее собрание воочию увидело и конфуз и фиаско власти не предержащей, так земской… Тьфу! Не по душе мне это словечко из путаной истории нашей! Земская изба

– куда как к слуху ближе.

Может, царский указ какой вышел?

А ежели это не указ, а война? Так не с кем вроде бы воевать, да и, как обнаружилось, к стыду и позору нашему, что уже и нечем… Европа, ошалевшая после выгоднейшего для неё Парижского мира

, не обращая более внимания на полудикие русские орды, сама свои политические блюда стряпает, солит и перчит; турки со шведами как умерли, да и персы что-то тихо сидят… Нет, война не должна случиться.

Дверь грохнула.

Шаги.

Однако же, кто приехал?

Кажется, это она, с утра ожидаемая неприятность, оказавшаяся высокой, тучной и обмундированной: капитан-исправник собственною персоною. Вошёл неспешно, с видом несообразно его полицейскому званию значительным, от всех и вся независимым.

Удивительно…

В кресло не присел, как всегда, с краешку, а, не спрашиваясь, плюхнулся в самую его гобеленовую середину; ногу на ногу, руками при этом помогая, покряхтев, закинул; развалился вольно, словно на садовой скамейке; передохнувши, вынул из кармана тряпку, большую, клетчатую, в пятнах; развернул, распаренную физию вытер, скомкал тряпку в кулаке и сунул обратно в карман…

А вот это уже поразительно! Mauvais ton, сказал бы я, то бишь, дурной тон.

Усы вздыбил, отчего они сделались удивительно прусачьими, по резным кресельным подлокотникам жирные пальцы разбросал (грязь под ногтями, как всегда, не вычищена), глазками вперился…

Глазки у него особливые: по причине отсутствия подвижности и живого блеску схожи с мутным голубым французским фаянсом, и ежели какой комар вздумает уколоть капитан-исправничий глаз, то хоботок, к превеликому комариному удивлению, лишь скользнёт по непроницаемой поверхности, принятой обманутым кровососом за обычную плоть, то бишь человеческую…

Что это он смотрит на меня, словно пронзить пытается? Не арестовывать ли приехал?

Сейчас зажмурюсь – и снова глаза открою…

Нет, не исчез Онуфрий Пафнутьевич! Вот он ? предо мною посиживает, наваксенными сапогами блещет, шпорами персидский ковёр дерёт, усами шевелит во все стороны: говорит что-то…

«Погода!» ? говорит. И ведь откуда-то взявшимся басом, а не дребезжащим баритоном, как третьего дня – «Погодка-то нынче какова!»

Что-то случилось. Архиважное. Архиэпохальное. И я об этом ничего не знаю! Надо его порасспросить. Начну-ка я издалека, ? с экипажа, на котором он прикатил: чей?

Оказывается, его собственный. Вчера приобретение сделал.

Так-так-так… Поздравляю; заодно осведомляюсь, в какую сумму обошёлся экипаж.

Ах, недорого! Очевидно, экипажи подешевели со вчерашнего дня… А лошади?

Ах, это не лошади, а рысаки! Ин-те-ресно!.. И это в нашем уезде, где одни лишь крестьянские клячонки с одинаковою безропотностью влачат по свинцовым хлябям что дровни с соломою, что помещичьи брички! Откуда же взялись вдруг рысаки и, кстати, почём они на базаре?

Так-так-так… Из калмыцких степей пригнали рысаков, и не на базар, а прямиком на исправничий двор; цена умеренная; и лишь потому, что, оказывается, «инородец в быту чрезвычайно неприхотлив, для него десять рублей – состояние, и просто удивительно, как он может в продолжение месяца жить на этом, в сущности, подножном корму, и питать своё многочисленное прожорливое семейство; ну, да ведь ему траву покупать не нужно».

Вон оно как! О-очень интересно!

Надо прекратить расспросы – перевести дух.

Этот Онуфрий Пафнутьевич лжёт, как губернская газета: ну откуда у него мог появиться капитал, на который можно купить все рыдваны, тарантасы и брички нашего уезда? Давно ли он плакался о крайней стеснённости в средствах и, принимая в руку десять рублей, благодарил не унижаясь фигурою, но с униженным достоинством в фаянсовом взоре?

Но не это сейчас меня занимает. Собственный выезд не даёт ему повода тыкать смрадными сапогами в лицо мне или любому другому, а, значит, есть повод куда весомее… Но откуда же взялся этот повод – вот что меня мучает!..

Что ж, начну расспрашивать совсем уж издалека.

Весною в нашем уезде предстоят очередные выборы капитана-исправника… Не решится ли Онуфрий Пафнутьевич, зарекомендовавший себя положительным служакою, ревностным, нерассуждающим, не сомневающимся в гениальности повелений начальства, баллотироваться на четвёртый срок? Не потребуется ли ему прежнее расположение заинтересованных лиц, принимающих участие в голосовании, равно как и прежняя снисходительность губернских чиновников, ? снисходительность, берущая своё лояльное административное начало исключительно из уездного расположения?

Не решится. Никогда более. И расположение ему никогда более не потребуется.

Вот как!!!..

В голове занемогшим гиппопотамом взрыдал рояль и густой бас печально заревел:

«Дости-иг я вы-сшей вла-асти! Шестой уж год я царствую споко-о-йно!»

Показываю, насколько это возможно, пустое отношение к сказанному, а сам понимаю: отказ баллотироваться сравним по своей ошеломляемости разве что с пушечно прозвучавшим несколько лет назад известием о скором прибытии грозного губернатора Чернил-Пергаментского, вознамерившимся, как было тогда официально объявлено, «проследовать через

уезд по казённой или иной какой надобности».

Дворянское общество, взволнованное предстоящим визитом губернатора, обратилось к своему предводителю за распоряжениями.

Как сейчас помню, Лев Лукьянович не оторопел от страшного известия, а лишь нахмурил седые брови ? и тут же во всём блеске явил мощь старой административной школы: дорогу, удостоенную чести принять на себя колёса губернаторской коляски, крестьяне, в спешном порядке оторванные от пахоты и вообще от всякой другой своей работы, за один световой день посыпали просеянным речным песком; заросли крапивы, несколько оживлявшие её обочины, а заодно и окрестности, выкосили подчистую; плетни сплели новые, заборы подновили и вымазали белоснежною извёсткою; избы, имевшие вид нерадостный или непочтительный, разобрали и печей не оставили, а образовавшиеся пустоты засадили кудрявыми берёзками. Во все лавки, находящиеся на пути проезда губернаторской коляски, безотлагательно завезли чай в цибиках

, связки баранок, конфекты и шоколад, пряники, ситец в горошек и сатин в цветочек, а также хомуты, подковы и гвозди всех размеров; на двери всех без исключения придорожных кабаков сами целовальники

, смирившись с неотвратимою потерею своих доходов, навесили замки в виде казённых сургучных печатей. На дворянские и купеческие пожертвования были куплены и безвозданно розданы: бабам – платочки, мужикам – картузы, а музыкантам, кои нашлись в каждой деревне ? гармошки с балалайками. Физиономии приказано было иметь праздничные, бороды расчесать, ? одним словом, Лев Лукьянович убедительнейше доказал всем, а в особенности своим злопыхателям, что белые шары