Двойная жизнь

Аксельбант-Адъютантский бледнеет, оскорблёно вскидывается; силясь выстроить фразу, бормочет: «Позвольте… позвольте же…» Вдруг его озаряет, и он почти выкрикивает:

– Официальное сообщение!

? Кажется, этот ветер пригонит ненастье… – говорю озабоченным голосом, глядя на барометр. Задумываюсь: «Однако, что это за официальное сообщение такое?!» ? и спрашиваю:

? Вы, исправник, когда сюда ехали, не заметили на небе подозрительных туч?

Как и всякий недалёкий и самолюбивый чинуша, Онуфрий Пафнутьевич злится, ежели при обращении к нему подчёркивают только его должность, пренебрегая именем и отчеством, словно окликают официанта: «Эй, человек!». Вот и сейчас его лицо приобретает желтушный оттенок, губы вздрагивают… Бедняга! Ехал злорадствовать, даже руки потирал в предвкушении, а тут вдруг ? накося!..

«Ничего, я отучу тебя наглеть со мною!» ? думаю я, и шучу:

? Неужели крестьянам волю дают?

Глаза исправника выражают полнейшее недоумение. В них так и читается: да что же это такое делается?! нет, чтобы порасспросить, какое такое сообщение да где и когда опубликовано, так он ещё и глумится!

? Помните, незадолго до провозглашения «Манифеста» вы, Онуфрий Пафнутьевич, убеждённо заявляли, что, мол, отмена крепостного права – это покушение на помещичьи права, сиречь недопустимое безрассудство? – спрашиваю я самым безобидным тоном, какой только можно передать посредством голоса.

Свёкольное лицо Аксельбант-Адъютантского покрывается васильковыми пятнами. Да, тогда он, не признавая диалектику жизни, не желая видеть очевидные факты, вроде дворянского губернского комитета, вот уже два года по мере сил своих участвовавшего в разработке статей «Манифеста», вздумал понтировать бубновою шестёркою противу всех козырей в колоде ? и оглушительно проиграл, конечно же.

? Ваше, как вы говорите, «официальное сообщение», ? интересуюсь я, радуясь про себя, что отдавил-таки мозоль исправничего самолюбия, ? невзначай не из категории новостей сомнительных?

В глазах Онуфрия Пафнутьевича зарождаются крохотные искорки ? и через мгновение обращаются факелами полыхающего торжества; оные, заглушая друг друга, стрекочут сгорающей сосновой саранчой, стекают на ковёр расплавленною смолою…

? Нет-с, сведения почерпнуты из источника самого достовернейшего – нумера газеты «Московские ведомости», утром мною полученного, ? говорит он, и я слышу, как подступающее злопыхательские слова словно бы в поисках выхода булькают и клокочут у него в горле. Развалившись в кресле, он буравит меня взглядом, выстукивая пальцами по подлокотнику кресла нечто бодрое, маршеобразное, похожее на «беги! – коли! – ура! ? наша взяла!». Не дождавшись от меня признаков нетерпения, медлительно, словно упиваясь каждым произносимым словом, выцеживает сквозь усы:

? Речь идёт… о должности, занимаемой вашим… покорным слугою…

Заметив на моём лице изумление (которое я и не попытался скрыть), подаётся ко мне вместе с креслом, говорит с короткими придыханиями после каждого слова, словно всаживая штык в брюхо врага:

? Отныне и навеки должность моя более не выборная, а зависит едино от воли губернатора нашего! Лишь он один может… – и тут его волосатый палец наставляется на плафон, расписанный облаками и откормленными купидонами так аляповато, как будто их писали не краскою, а крашеным творогом, причём купидоны с раздувшимися, словно бы от зубной боли щеками, до смешного смахивают на моего гостя без мундира, ? рекомендовать кандидата на должность исправника правительству! Да-с!

И Онуфрий Пафнутьевич снова разваливается в кресле. Пальцы его барабанят знакомый призыв куда-то бежать и кого-то колоть, ноги, вздрагивая мясистыми ляжками, постукивают в такт каблуками сапог, отчего шпоры разражаются раскатистым жестяным хохотом, ? и вся эта варварская музы?ка в стиле militaris очень уж смахивает не на марш, а на донельзя примитивные трезвоны country, как будто бы на лугу корова трясёт головою, и ботало, привязанное к её шее, своими деревянными сухими и звонкими аккордами подзывает хозяйку: «По-ра! по-ра! по-ра доить!»

Вчерашний прусак и сегодняшний ветер ? лыко одной строки… Что бы там ни говорили, а плохие приметы – самые верные! Потому, наверное, и новость меня, уже подготовленного к неприятностям, не огорошила, а должна бы: неподконтрольность исправников в таких отдалённых уездах, как наш, – это же… да это же означает, что все мы – от дворян до крестьян – отныне отданы им на кормление! Это даже не самоуправная властная испольщина

, процветающая повсюду (к которой все до такой степени привыкли, что воспринимают её не как произвол, а как уплату податей в казну), ведь это же – узаконенный грабёж! Ведь это приведёт к разорению помещиков, вынужденных ради выживания ходить по краю закона и нет-нет да и преступать через край его: честно у нас не проживёшь, чай, у нас не европейские порядки… Ежели вчера от таких, как Онуфрий Пафнутьевич, откупались те, кто преступал законы, то сегодня платить будут все! Альба в юбке, получившая неограниченное право карать и миловать, назначит каждому собственнику помесячную мзду, назвав её, например, «за спокойствие». Так-так-так, что-то такое вспоминается… Да, ? на Корсике и Сицилии сей промысел процветает столетиями, и никого это не удивляет. Писатель французский, как бишь его, запамятовал… Проспер Мэри? Нет… Так фамилия его на языке и сидит… Мэрем? Нет… Вот он, невспоминаемый, об этих бандитах новеллы написал. Книжка была потрёпанная, без переплёта, начала и конца, страниц, помню, многих недоставало; а новеллы ? чудесные, особенно «Кармен»

…

…Что-то меня в сторону занесло… Пожалуй, новость всё-таки того… ошеломила. Такое чувство, словно в голову всыпали преизрядную горсть турецкого табаку приятеля моего, Бессовестнова: во лбу над переносицей жжёт, в виски кузнечными молотами изнутри так и ударяет – бух-бух…

? О чём это вы, Михаил Евгеньевич, задумались, запечалились… – шелестит откуда-то из угла комнаты.

…О чём это в Санкт-Петербурге думают?! Ведь, ежели дозволить исправникам вкупе с местными чичиковыми да хлестаковыми, этой армии прожорливых и вечно голодных крыс, въесться в российский пирог – лет за пятьдесят сожрут его вместе с нами весь, без остатка, без единой крошки!.. Из Зимнего дворца, конечно, виднее, как и что делать, но ведь, когда трон поставить будет некуда, то и спохватываться будет уже поздно! Как самодержец, посиживая на своём даже и не троне, а тронном стульчике, собирается держать в повиновении громадную армию крыс, рассеянную на подвластной ему огромнейшей территории, ни единою частичкою мозга не понимаю и не пойму!.. Ведь, когда грызть будет уже нечего, крысы сожрут и самого самодержца, и его самодержавное семейство, а потом, ? из-за отсутствия пищи, – и друг друга! И останется на голых российских просторах лишь одно живое существо – крысиный король…

…Эта «шутка» с назначением исправников и разорением помещиков может кончиться также прескверно, как и в просвещённой Европе, то бишь ? жутковато и подумать – революциею; но французская революция вознесла на трон лишь корсиканца, потрясшего часть европейских государств, а революция русская изрыгнёт из своего мрачного и зловонного нутра такого ужасного, кровавого злодея, что уже весь мир содрогнётся и обрушится в тартарары…

…Боже мой, какие мысли вдруг одолели, даже ладони взмокли…

? Боже мой, как вы, Михаил Евгеньевич, вдруг побледнели… – крадётся шелест уже из другого угла.

Да от таких новостей позеленеть можно! Как только мелкий собственник перейдёт незримую черту закона, ? вот тут-то исправник (недремлющий страж закона и крыса одновременно) и схватит несчастного, оттяпает кусок его собственности «за спокойствие». Оттяпает раз-другой – и пойдёт вчерашний собственник наниматься в работники, или на большую дорогу с кистенем, или, хуже того, в революцию…

А мне откупаться – как, чем? Впрочем, я к ручке Альбины Ильиничны не прикладывался, ничем ей не обязан, ? что она может с меня потребовать?

Так-так-так, кажется, я начинаю понимать её интерес, и объединён этот интерес не с казначейскими билетами, а с областью, для неё далёкой, но для её легитимированного грабежа крайне необходимой…

Но кто же сказал, что этот болван будет утверждён исправником нашего уезда?

? Вы, Михаил Евгеньевич, не больны? – громко доносится из мерцающего розовыми и зелёными сполохами пространства, и, очнувшись, я вижу пред собою физиономию Аксельбант-Адъютантского, на которой фактурными мазками намалёвана въедливая полицейская пытливость.

? Нет, вы обмишурились… – отвечаю свежим голосом: возвращение в действительность произошло быстрее, чем я ожидал. ? Скажите, Онуфрий Пафнутьевич, в газете так и было опубликовано, что, мол, исправники, занявшие свою должность по результатам предшествующих уездных выборов, утверждаются в своей должности правительством, причём все без исключения? Признайтесь, из каких источников проистекает уверенность в вашем назначении?

Исправник заметно озадачивается: его круглое лицо вытягивается, румянец пропадает, пальцы выстукивают черт-те какую сбивчивую дробь, очень похожую на сигнал поспешного отступления.

? Думаю, что… кого же, как не нас… опытность… и преданность престолу… ? бормочет он, силясь улыбнуться, но его губы, напоминающие обваренных крутым кипятком дождевых червяков, извиваясь, расползаются в стороны, словно стремясь спастись от пройдохи Антипки, вознамерившегося приготовить из них запеканку или жаркое, или покрошить их в какой-нибудь салат. ? В ближайшее время всё разъяснится… – говорит он, безостановочно бегая пронырливыми глазами по комнате, не задерживаясь ни на одном предмете, ? и, надеюсь, в той мере… которая… будет… (Онуфрий Пафнутьевич может озвучить вычитанную велеречивую или хлёсткую фразу, но выстроить свою – внятную – довольно-таки часто затрудняется, поэтому у меня иногда возникает чувство, будто я слушаю не человека, а птицу-звукоподражателя, какого-нибудь жёлтохохлого какаду.) Но это… ? продолжает он свою бессвязную речь, причём его липкие глаза начинают кружить возле меня, словно мухи вокруг свадебного торта, ? как бы… а вот выборы предводителя… необходим достойный кандидат!

Меня трудно удивить (не потому, что всё перевидал и перечувствовал: таким уж уродился), но глаза мои начинают круглеть и вылезать из орбит, созданных природою и анатомиею человеческою…

? Кто, по-вашему, достоин быть предводителем? – спрашиваю я.

Исправник задумчиво кряхтит.

? Ну… Забугорский неплох.

До чего же этот полицейский остолоп предсказуем!

Для Альбы в юбке кандидата лучше, чем Пётр Спиридонович, в нашем уезде, конечно же, не найти: наружность представительная, спесивый, глупый (видит не дальше своей псарни, да и вообще обо всём имеет смутное представление, ежели имеет его вообще), управляем, особенно более или менее грамотным, льстивым или просто нахрапистым человеком, ? то бишь, кем угодно. Такого выбери предводителем, нашепчи в уши ласковых слов, подсунь на подпись любую бумагу, даже распоряжение об отмене самодержавия в Российской империи, ? он и подмахнёт, не читая, лишь бы себе и льстецу приятное сделать. Поэтому его ключница Лукерья, телесами и лицом весьма обольстительная, всё его имение в своих холопских руках и держит, что и нашёптывать умеет, и вообще – ласковая (Пётр Спиридонович уже в годах, но ещё в силах ввергнуть Лукерью в некоторое женское смущение).

? А, скажем, Книжников? – спрашиваю я с самым простодушным видом. – Молод, но сметлив не по годам, – чем не предводитель?

По лицу Онуфрия Пафнутьевича скользит пренебрежительная гримаса.

? Дерзок! – признаётся он вдруг, – и слова всё мудрёные какие-то изрекает… Знать, оттого, что в Московском университете курс наук проходил. – Онуфрий Пафнутьевич смотрит на меня осуждающе, словно бы это я принудил Книжникова учиться в университете, соболезнующе вздыхает: – Стоило волочься в такую-то даль! Одного овса лошадям на прокорм, ? это сколько же надо! Лучше бы в губернском коммерческом училище выучился, да и пошёл себе потихоньку по торговой-то части…

Нет, я не стану стрелять в Онуфрия Пафнутьевича: такого дурня надо поберечь, хотя бы и для истории!.. Но это – эмоции, а по факту исправник передал волю своей супруги: на предстоящих выборах белые шары должны быть преподнесены Забугорскому, и никому другому. В сущности, Альба в юбке определила дилемму: я или поддерживаю её кандидата, или отказываюсь. Ежели я – «за», то живу спокойно, ежели «против» ? меня уничтожат при первой же возможности. Решительная баба эта исправничиха, ничего не скажешь, но у любой наглости есть пределы, как и у терпения, даже и моего!

И я, не колеблясь, говорю:

? Забугорского поддерживать не стану, а вот Книжникова – с моим удовольствием. Мало того, в деле выдвижения Анатолия Константиновича в предводители я приму самое деятельное участие. Но довольно об этом… Какие ещё новости в уезде?

? К Бессовестнову дочери пожаловали, Мария и Елизавета, ? механически сообщает исправник, глядя на меня с возрастающим недоумением. – В ихней городской квартире ремонт случился, вот они и… Так, значит, вы против Забугорского? – спрашивает он вдруг, надеясь, по-видимому, что я ещё одумаюсь.

? Против, ? подтверждаю я. – Так и передайте Альбине Ильиничне; заодно и мои наилучшие пожелания. А сейчас, извините, неотложное дело обязывает…

С этими словами я встаю с кресла. Исправник звучно глотает и выпучивает на меня глаза: выпроводить гостя, не накормив его обедом – верх уездного неприличия, сродни оскорблению действием. Принуждённо раскланиваясь, он пятится к выходу, багровея от натуги, запихивается в тесную шинель, нашаривает рукою фуражку. Я мысленно желаю ему: «Исполать тебе, исправник!» ? и нисколько не жалею, что волею судьбы ввязался в предвыборную баталию, для меня, по сути, никаким боком не интересную.

Скоро мимо окон цокают подковы (с громкою, как мне показалось, укоризною), вот минуют ворота, вот уже глухо ударяют о полевую дорогу ? и через минуту уже ничто не напоминает о визите Онуфрия Пафнутьевича, лишь какая-то недомолвка незримо витает в душном июльском воздухе… Вспоминаю: дочери.