Янтарный призрак

– В дзот.

– Дед, окстись! Великая Отечественная пятьдесят один год тому назад как кончилась! Или это у тебя последствия контузии?

– Ранение у меня имеется. Получил его при разминировании Кенигсберга. А контузии не было! – Грызунов ударил сухой узкой ладонью по колену.

– Так ты вдобавок ко всему еще и фронтовик? – присвистнул собеседник. – Тебе, видать, за штурм цитадели Восточной Пруссии помимо медали выделили в пожизненное владение дзот, куда ты и поселился?

– Дурья твоя башка, – беззлобно огрызнулся ветеран. – Дзотом я называю ту хала- буду на окраине города, где обитают такие же, как я…

– Шаромыги и забулдыги!

– …несчастные, обездоленные, забытые близкими, родными и любимым государством люди, – закончил старик, не обращая внимания на реплики своего тюремщика. – Дзот означает „дом-здравница особых туристов“.

– А туристы, стало быть, это подобные тебе бичи.

– Там раньше была контора какой-то автобазы или стройки, точно не знаю, – продолжал Грызунов, пропуская мимо ушей оскорбления. – А теперь это штаб-квартира нищенствующей армии.

– Вам всем давно на кладбище перебираться надо.

– Что правда, то правда, – неожиданно для Игоря согласился с ним старик. – Пора уже на вечный покой. Да вот что-то Боженька никак не хочет душу мою прибрать. А пока, может, все же выпустишь меня отсюда, мил человек.

– Ну ты, старпер, даешь! Фиг тебе! Посиди под домашним арестом! Ты ж нам ничего еще не сказал!

– А что я вам должен был сказать? – В старческих выцветших глазах вспыхнул и тут же погас огонек надежды.

– Вот придет Николай Михайлович, он тебе все и напомнит, растолкует, разжует и в рот положит.

– Николай Михайлович? Это кто? Тот, с горбатым носом и с залысиной?

– Он самый.

– Он у вас за хозяина?

Такое определение покоробило Игоря, который вместе со своим напарником Константином при подобном распределении ролей ветераном второй мировой автоматически получал статус холопа.

– За директора! – рявкнул телохранитель Задонского.

– Ясненько. Не пойму только, какой интерес у вашего фирмача ко мне?

– Он же тебя вчера все долбал, пьянь! А ты, как дебил, заладил: „Не помню! Не знаю!“ Пришлось тебя ширнуть и сюда приволочь, чтобы было где поточить с тобой лясы в теплой, дружеской обстановке. Здесь нам никто не помешает выпытать из тебя все, что нам нужно. И поверь мне, дед, я из тебя все вытрясу. А будешь молчать или косить под дурака – я запущу свою руку в твою поганую глотку по самый, локоть, ухвачу за кишки и выверну все твое вонючее нутро наизнанку! – Игорь поднес свою огромную пятерню к лицу пенсионера и пошевелил пальцами, поросшими жесткими волосиками, как ножки тарантула.

– Эсесовец, – тихо произнес Иннокентий Степанович.

– Что? – взревел дзюдоист и замахнулся. Но бить не стал: таких полномочий от своего шефа он не получал.

Старик инстинктивно закрыл глаза и втянул седую голову в острые плечи.

– Моя бы воля… – проскрежетал Игорь и, не докончив фразы, схватил пленника за шиворот, рывком поднял с дивана и выволок из комнаты. Походив из угла в угол, Грызунов опустился на табурет у обеденного стола.

– Жри! – гаркнул охранник и поставил перед стариком тарелку с остывшей глазуньей из трех яиц и большую расписную кружку с теплым чаем.

Бывший фронтовик такого не ожидал и потому совсем растерялся. Он принялся нелепо скрести ногтями покрытые щетиной впалые щеки, завороженно глядя на еду.

– Ну что чешешься, как пес шелудивый! – услышал он прямо над собой. – Цепляй вилку – и вперед! Яд никто не подсыпал.

Голод, как известно, не тетка, и невольник принялся за еду. Игорь стоял, скрестив на груди руки, и наблюдал за пожирателем яичницы. Когда арестант подобрал все с тарелки, тщательно обтер ее кусочком белого хлеба и перешел к чаепитию, сжав кружку трясущимися ладонями хронического алкоголика, в дверь позвонили.

– А вот и директор нашей фирмы! – объявил борец. – Сейчас, дедуля, он с тобой непосредственно и займется.

Оставив старика в одиночестве, Игорь пошел в прихожую открывать дверь.

Вскоре в комнату вошел лысеющий мужчина средних лет с крючковатым носом, в котором ветеран узнал человека, что беседовал, а точнее сказать, допрашивал его вчера. Позади возвышались, вздымаясь двумя скалистыми утесами, телохранители.

– Ну что, Степаныч? – спросил вошедший мягко, словно доктор Айболит больную мартышку. – Как наш гостиничный сервис? Как спалось?

– Спасибо, нормально.

– Как питание? – Мужчина вынул из кармана пиджака носовой платок и вытер им мелкие капельки пота с высокого лба. – Жарковато сегодня, – добавил он, вроде бы ни к кому не обращаясь.

– Харчи приличные, – ответил Грызунов и отодвинул от себя кружку. – Спасибо за угощение.

– Из твоего „спасибо“ шубы не сошьешь, Степаныч. Или тебя называть полностью, по имени-отчеству? Иннокентий Степанович? А, Грызунов?

– Называйте меня так, как все меня кличут, – Степанычем. Так привычнее.

– Как скажешь.

– А вас как величать-то? – Грызунов робко посмотрел в глаза своего собеседника и убрал руки под стол.

– Называй Николаем Михайловичем. – Задонский сел на свободный стул напротив пленника, стянул с себя пиджак, кинул его шоферу-телохранителю и закинул ногу на ногу. – Учти, Степаныч. Мы дали тебе возможность отдохнуть в человеческих условиях не потому, что ты заслужил это в сорок пятом, защищая советскую родину, которой сейчас уже нет, а для того, чтобы ты напряг остатки своих проспиртованных мозгов и выложил нам все то, что нам от тебя нужно! Мы не собираемся ухаживать здесь за тобой, как в доме для престарелых. И мы ехали сюда, в Калининград, из Москвы златоглавой за тысячу с гаком верст через два суверенных государства не для исследования экономического потенциала самой западной окраины Российской Федерации, а для выяснения отдельных деталей, к которым ты, достопочтимый мой Степаныч, имеешь самое прямое касательство.

Задонский, несмотря на существенную разницу в возрасте, обращался к своему визави на „ты“, в духе милицейских традиций, где сотрудникам министерства внутренних дел в борьбе с не поддающейся выведению преступностью нет места правилам хорошего тона, учтивости, миндальничеству, слащавости и прочим посыпанным сахарной пудрой штучкам великосветского общества эстетствующих аристократов. Зато Грызунов именовал находившегося по ту сторону стола москвича исключительно на „вы“ и по имени-отчеству, как и следует задержанному, представшему пред грозными очами следователя по особо важным делам, к которому еще пока рано, ввиду отсутствия неопровержимых улик, обращаться расхожей и общепринятой фразой – „гражданин начальник“.

– Я не совсем понимаю…

– Кончай! – оборвал старика Николай Михайлович, откинувшись на спинку стула. – Все это мы уже слышали. Напомню основные позиции нашей недавней с тобой беседы. Нам ни к чему твои биографические данные, мы и так о тебе достаточно много знаем. И то, что тебе семьдесят два года, и то, что ты служил сапером, и что после войны работал в системе водоснабжения и канализации Калининграда, и что после смерти своей жены, а затем и гибели в Душанбе твоего единственного сына и его семьи в период охоты за русскими ты стал спиваться, что в твоем переходном с этого света на тот возрасте чрезвычайно опасно для здоровья.

Слова Задонского причиняли старику боль. Это было заметно по его набрякшим влагой глазам. Его душа, за многие годы тяжелой жизни превратившаяся в мишень из жесткой фанеры, все же всякий раз вздрагивала, когда ее прошивали автоматные очереди. Но на этот раз в нее умелой рукой метнули гранату, осколки которой едва не разорвали цель на мелкие кусочки.

А противник продолжал развивать наступление, атакуя по всему фронту:

– До чего ты докатился, Степаныч! Пропил медали, ордена, мебель, квартиру! Ты променял на водку честь воина-освободителя!

Фронтовик не выдержал обличающей речи и заплакал, по-мальчишечьи размазывая слезы по грязному морщинистому небритому лицу.

Оценив плоды своего обвинительного монолога, Задонский протянул Грызунову платок, которым еще недавно утирался сам, и вложил его в старческую ладонь.

– Ну все, все! Хватит, дед. Успокойся. Я смотрю, кое-что человеческое в тебе осталось. А я подумывал, что ты уже безвозвратно потерян для общества. Тебе хоть пенсию наше доброе правительство платит? Как-никак ты же кровь проливал за Сталина.