До-бемоль минор

Зачем?! Неужели ради того, чтоб с выправленной осанкой я сидел теперь и молчал в этом вонючем кабаке в роли самодовольного подлеца, закусывал рыбным салатом в обществе какой-то законной супруги и еще «более „какой-то”. рыбы?!»

Вальс закончился, пожилая дама за соседним столом пыталась даже скромно аплодировать, а Глобус уже успел наполнить «свою» пару бокалов, мигнул Анюте, чтоб мы следовали их примеру и едва не уронил вазу с персиками (поскольку, видимо, был навеселе с утра). Спина и шея жены, до этого момента являвшие собою нечто гипсовое и монументальное, вдруг слегка изогнулись, плечи неравномерно опустились, и она произнесла максимально вкрадчивым тоном:

– Что же мужчины не хотят предложить какой-нибудь тост? Ну… хоть бы за тихую музыку, например. Или, скажем, за здоровье присутствующих здесь дам…

– Действительно, так даже и не честно. Танцевать – не приглашаете, развлекать – не развлекаете, будто в рот чего понабирали да только и думаете, как бы нас быстрее напоить. Все вы такие, – поспешила протрещать вконец захмелевшая Анюта и, с выражением крайней сентиментальности, провела кончиками пальцев у меня за ухом.

Супруга моя в три глотка осушила бокал, что с нею бывало исключительно редко (а при мне – впервые), а Глобус, через паузу, проделал то же самое в, один глоток- и вдогонку промычал в опустевшее стекло:

– Да… тихая музычка… это приятно, редко в наши дни… Скрипочка, контрабас и чей-то забытый вальсочек… А установочка!– тут он слегка воодушевился и решил налить еще. —Я бы сказал, о двух всего компонентах, а так ласково покачивает, что даже и всплакнуть не грех…

Я придавил его ногу пяткой (вероятно, для полноценности интриги), а старичок со скрипкой, сделав короткое вступление, запел: «Когда проходит молодость…».

«Золотая» тянула меня за рукав, кривлялась как довольная собою невеста и звала танцевать. Тогда я резко встал, коротко бросил ей – «Сидеть!», а сам направился к соседнему столу.

Старушка, склонная аплодировать Брубеку, ютилась в неосвещенном углу стола, поэтому ей нетрудно было прикрыть глаза, подпереть ладонями подбородок и слушать дивную мелодию, вспоминая молодого Утесова и нелегкое, но доброе время юности.

– Позвольте. – сказал я и протянул руку.

Она отвела ладони и вонзила в меня изучающие глаза. Затем уже вопрошающим взглядом обвела своих друзей и, наконец, решительно поднялась.

– С огромным удовольствием!! – последовал ее ответ, и под перекрестным огнем четырех нар глаз (и еще трех) мы двинулись в направлении сцены…

Я вел ее за руку и краем глаза, с каким-то злым восторгом, отмечал, как максимально опустились и чуть подались назад отвыкшие плечи, как вскинулся лоб и вытянулись шейные позвонки, как в локте и запястье верно изогнулась худая рука, а глаза… – наверняка сверкали и думали! И я уже знал главное об этой женщине, ибо эти краткие и узнаваемые за версту черточки манер благородны уже сами по себе как таковые, независимо от того, кому принадлежат: за ними кроется та земная сила, которою способны овладеть лишь долгая женская судьба и прочная вера.

«Что в этом понимают разные Анюты и прочие…», – спрашивал я себя, загораясь нервным холодом и заодно, быть может, оправдывая себя за что-то.

Захотелось вдруг забыть обо всех хоть на минуту, и я целиком сосредоточился на сокровенных и лаконичных фигурах медленного полу-вальса: старался вести партнершу едва ощутимыми посылами правой ладони и выверенными противодействиями кончиков пальцев левой руки. А она забыла о шестидесяти восьми годах, о сидящих за столом друзьях и была легка, чиста и благодарна: судьбе за минутную Память, себе за молодость в сердце, а мне— за сдержанное не притворное удовлетворение и.. за молчаливое доверие. Она прошептала, не оборачиваясь ко мне лицом:

– Почему вы пригласили именно меня?

– Это не я, это – скрипач.

– Скрипач? Каким образом?.. Ах да, поняла…

А старичок уже заканчивал петь, взвешивал тихие паузы: «…когда проходит молодость… еще сильнее… любится…».

Я задержал сухие длинные пальцы в своей руке, вгляделся в них сквозь темноту и коснулся губами, а скрипка растаяла в субдоминантовой минорной ноте, оставив залу незаконченность и надежду.

– Я думаю, вы добрый и очень ранимый человек. Спасибо вам… Не провожайте, я сама…

Еще мгновенье я следил за нею взглядом, а затем прямиком рванул на кухню и оттуда – через служ. выход – на улицу.

«Ничего, Глобус расплатится. Ну а я… Да чего уж теперь, поздно за волосы хвататься… Старушка права – жить надо… правильно!.. Но чем? Когда уже это (сш.. фв.. мнн.. зд.. бб.. твою…) искусство «откроет мне свои ворота»? Когда уже доступен буду я начать по-настоящему работать подчинить единому счастью свои разнузданные порывы…».

***

Без оглядки я мчался к своему гаражу: хотелось уехать.

«Да, старуха больно задела меня. А какие смелые и настоящие глаза! И, вместе с тем, что за неприятно леденящий оттенок в самой глубине ее зрачков, откуда это?.. Ну конечно, это оттого, что человек предчувствует близкий конец и внутренне к нему готовится. Помимо воли…»

В кои-то веки пользуюсь услугами государственного такси и нащупываю в кармане связку ключей от квартиры, почтового ящика, гаража и машины…

«Что же еще такое приятное поразило меня в этой старухе? Что темно и не видно морщин? Разумеется – нет. Что-то неожиданное… Проклятая память!»

Отсчитываю два рубля и 86 копеек…

«Вот так, ни копейки больше… Вспомнил! Приятно стало оттого, что она умело двигается и что у нее… две ноги! Тьфу… какой бред!»

Бензина хватало километров на четыреста – этим я остался доволен…

«Хоть бы зажевать чем… Хотя какая теперь разница: сердце вот-вот разлетится в куски, так что ГАИ, ВАИ, ВАИР и Каир… Допустим, с этим решили, а вот ехать куда? Ладно, сейчас налево, а там видно будет… Значит, старушка моя Предчувствует и готовится. А я ведь тоже что-то предчувствую, но ни черта не готовлюсь…

Главное о жене не думать, иначе на встречную полосу занесет… Интересно, куда это я так залихватски выруливаю? Неужто опять на Васильевский?.. Конечно! Конечно… А больше и некуда: одиночество мне сейчас не осилить, к тому же тянет к ней— гипнотически… И знаю – почему, только признаться боюсь… Ну вот, справа ГАИ… Пронесло…

Она ущербна, но… сильнее меня. Да, сильнее! Она Работает! Работая – дышит, видит и слышит; мечтая и улетая – воплощает. И конкретно производит! Затем берется за новое, растет и.. живет. А у меня – лишь бездыханная половина: ищу, вижу и слышу – не воплощая; мечтаю и «парю» – не производя… Захлебываясь нервами— НЕ ЖИВУ! Все только надеюсь, верю и.. коплю. И жду, когда разверзнутся бесовы преграды… Оттого и тянет к ней так заколдованно и тупо, оттого и вчерашнее желанье «победить» любой ценой – пусть даже так ничтожно и подло…

Не надо бы ехать на Васильевский… Не надо!!»

Однако угол Малого уже перед носом, а спасительные надежды на себя или на зрелость рассудка – смехотворны. И никакие позитивные силы не в состоянии удержать и вернуть обратно, к недобитому корыту.

Поэтому взлетаю черной птицею на третий этаж и кулаком стучусь в дверь к художнице Алисе – роковому моему человеку.

6

В Архангельской области вполне достаточно глухих звериных мест, пригодных для локальных зон заточения преступников.

Когда на втором году службы я попал в Кобылий Лес (почему-то так называли его заключенные), меня в обычном порядке проинструктировали касательно «Стой! Кто идет!», предупредительного выстрела вверх, ну и насчет, так сказать, «нормального» последующего выстрела в человеческую фигуру, соизволившую перевалиться через забор после преодоления внутренней контрольно-следовой полосы. В неофициальной части инструктажа «старшие товарищи» по службе настоятельно советовали не пытаться закуривать на вышке, поскольку, сняв варежки для извлечения огня, спасти руки от обморожения практически не представляется возможным. Имели место и другие всевозможные наставления относительно, например, световых и звуковых примет опасности, неосвещенные уставной бумагой, но наработанные долгой переходящей практикой солдата-охранника.

Не было лишь никаких рекомендаций по поводу состояния души в щекотливую секунду и сердечного посыла в момент поражения цели. Вероятней всего, это исходило из того соображения, что за «успешно проведенные боевые действия по защите Родины» полагаются 10 суток отпуска с выездом домой, а уж объяснять солдату все прелести такого поощрения нет никакой необходимости.

Что до местного охранного коллектива, то принимали меня (как нового бойца) на удивление приветливо и сдержанно. Один из дедов даже улыбнулся и похлопал по спине, потрескавшейся от морозов и труда лапой, после чего, дружелюбно зацепив тыльной частью сапога за позвоночник, компетентно заявил:

– Да ты не боись, в такой мороз ни одна сука не полезет.

Затем резко потемнело и пришло время первого выхода в караульную службу (без предварительных стрельб и «дневальств» по роте – они сентиментальны, что вредит истинной бдительности).

Чистый воздух любого зимнего леса всегда приносит людям таинственную бодрость и приподнятость в настроении (от сознания накапливаемого здоровья и свеже-привнесенных эмоций). На этот раз прозрачная красота и ректифицированное безмолвие, а также темные горизонты сосновых крон не вселяли ничего, кроме задавленного животе ужаса. Единственной спасительной зацепкой для приведения сердечных колебаний в установленную медициной норму являлась пол суеверная аксиома о том, что в самый первый выход судьба не догадается подбросить Настоящий Побег – это-де слишком оригинально.

Время остановилось лишь тогда, когда окончательно исчезла из виду долговязая фигура разводящего «прапора», а ночь пригласила стать ее единственным собеседником. Контуры лесса и дальние снежные отсветы отрешились от меня, как театральные декорации: их не было здесь, они придуманы были другой жизнью. Живыми остались только мрачно-желтые фонари, нависшие над нескончаемой длиной забора. «Что же так мало, ведь ничего не видно…», – попытался я выговорить вслух, чтобы оживить тишину пространства. Но звук не получился…

«О-го-го», – подумал я И не одобрил своего малодушия. Тогда попробовал захотеть курить, но чуть колышущиеся тени от шляпок фонарей не позволяли шевелиться, а только гулко двигался кадык и независимой дрожью позванивала шея…

Пришлось применить иной способ – методично себя застыдить. Это дало результаты, и я даже провел пальцами по внутреннему меху, как когда-то по роялю- туда и обратно, туда и обратно. Такое завоевание окрылило меня, и я решил наступать.

Сначала улыбнулся и проверил варежкой губы – улыбаюсь ли? «Да. Отлично!». Дальше – снял с плеча автомат и уложил его к ногам. «Совсем обнаглел. Молодец!» Варежки сбросил на автомат, достал из-за груди «Дымок», спички и закурил. «И вовсе не холодно, нашли кого пугать…»

Оставалось всего полтора часа, а я был уже почти спокоен и даже привык к колебаниям фонарных теней. И когда одна из них метнулась от внутренней тропы к забору, я, с некоторой долей бахвальства, припомнил мудрое предупреждение старлея о том, что в первую ночь огромное количество теней бросаются то вправо, то назад, а то и прямо на тебя. А для убедительности—закрыл глаза и, в ожидании ответного эха, прокричал над зоной «А-ии-аа…». Но вместо лесных отзвуков родного голоса вдруг услышал откуда-то рядом чужое короткое и хриплое: