Всему свое время

– Не нужно плакать, голубушка, – сказал ей священник, – вы завершили свой путь, и Господь зовет вас к себе. Вам у Него будет хорошо.

– Я не о том плачу, что ухожу, батюшка. Я плачу о том, кто остается. О внуке своем Владимире плачу. Кто же беречь его теперь будет?

– Вы и будете, Матрена Ивановна, ведь вы его настолько любите, что вам не составит большого труда прийти ему на помощь, где бы вы ни были.

Поэтому священник точно теперь уверен, что «не бойся, внучек, я с тобой» мог сказать лишь один человек на свете. И еще он уверен, что этой тайны никто не должен касаться, конечно, кроме тех, кого она уже сама коснулась. Понятно, что он, батюшка, в ней единственный, кто лишний, но он им таковым единственным и останется. И пусть не обижается его друг Георг, помочь ему он не в силах.

Пока они пили чай, с улицы послышался шум подъехавшего экипажа – это прислали за батюшкой к больному купцу, что проживал в деревне Бешуй. Так я и не расспросил о чудесном спасении от утопления мальчика, подумал Георг. Слух об этом происшествии пошел от мальчишек, участников той рыбалки, чуть не закончившейся трагично, когда их лодка дала течь и ушла на дно. В той самой семье, которую Георг приютил в ноябре двадцатого, в разговоре упоминали, и не один раз, бабушку Матрену, а поскольку белого офицера звали Владимир, то он связал это вместе. Но сегодня ему снова не удалось узнать что-либо от священника. Ладно, как-то в следующий раз, подумал старик, хотя он точно знал, что следующего раза уже не будет.

Он перешел через улицу к бывшей гостинице Бо-Риваж и уселся на скамье под деревом. Внизу темно-синяя волна плескалась о прибрежные камни; чайки громко ссорились из-за мелкой рыбешки, выхватывая ее на лету друг у дружки. Когда-то Георгу посчастливилось быть здесь на чаепитии, устроенном в честь отъезжающего на отдых государя императора Николая ; все было торжественно и празднично, и евпаторийская знать смогла блеснуть на нем своими нарядами. Он смотрит на гостиницу, любуется ее архитектурой, и в его памяти всплывает еще одно, тоже немаловажное мероприятие, непосредственное участие в нем доставило тогда ему массу ощущений. Георг не мог сразу оценить происходящее с ним, и даже вначале заподозрил себя в измене родине. Конечно же, это была измена Франции, поскольку он выступал теперь против Англии, их бывшей союзницы. Хотя в России он уже прожил столько, что, кажется, любому понятно, где его настоящая Родина. Сейчас, когда ему уже так много лет, он еще больше запутался и решил теперь сильно об этом не задумываться. Так лучше, тем более, что после того, как старшие товарищи, а вслед и его ровесники перешли в мир иной, обсуждать это стало не с кем и потеряло смысл.

Как же это все у них начиналось? Ему сейчас трудно вспомнить, но то, что первый шаг был сделан именно в Бо-Риваж – несомненно. Ближе к вечеру на ее верхней террасе, куда послеполуденный ветерок уже приносит с моря желанную прохладу, неизменно собирался кружок городской интеллигенции. Большинству из них около шестидесяти, есть и постарше, и тема Крымской войны среди множества других нет-нет, да и займет главенствующее место. Они всё еще жили ею, и она властно напоминала о себе. Вскоре они сперва с удивлением, а затем и с радостью для себя заметили и молодых участников дискуссий, которых со временем становилось все больше. Россия только начинала выходить из беспросветного мрака той ночи, в какую ее погрузил до смерти напуганный декабристами император Николай 1. Потихоньку начинала возрождаться общественная жизнь и в ней политическая печать. Ведь благодаря ей стали известны слова, с которыми обратился князь Горчаков к русской армии, после того, как защитники города перешли по наплавному мосту на Северную сторону.

«Храбрые товарищи! Грустно и тяжело оставить врагам нашим Севастополь, но вспомните, какую жертву мы принесли на алтарь отечества в 1812 году! Москва стоит Севастополя! Мы ее оставили после бессмертной битвы под Бородином. Тристасорокадевятидневная оборона Севастополя превосходит Бородино. Но не Москва, а груда каменьев и пепла досталась неприятелю в роковой 1812 год. Так точно и не Севастополь оставили мы нашим врагам, а одни пылающие развалины города, собственной нашей рукой зажженного, удержав за нами часть обороны, которую дети и внучата с гордостью передадут отдаленному потомству!»

Совершенно неизвестны были князю, отдавшему приказ оставить город, настроения его защитников, покидающих Южную сторону, особенно моряков. Величественная тень адмирала Нахимова стояла перед входом на плавучий мост: « Нам нельзя уходить, мы никакого распоряжения не получали; армейские могут уходить, а у нас свое, морское начальство; мы от него не получали приказания; да как же это – Севастополь оставить? Везде штурм отбит; только на Малахове остались французы, да нам только приказ, и мы их за два часа штыками в море сбросим! Мы здесь должны умирать, а не уходить; что же об нас в России скажут?» – Так говорили моряки и у многих на глаза навертывались слезы, старики же матросы плакали навзрыд. Они были из тех шестнадцати тысяч моряков, сошедших с потопленных ими в Севастопольской бухте кораблей и выдержавших под руководством Корнилова, Истомина и Нахимова величайшую осаду, подобной которой не было прежде в человеческой истории. На Северную сторону из их числа перешло восемьсот человек.

Вначале все сведения о прошедшей войне потрясенный народ черпал только из уст ее участников, но вскоре заговорила и российская печать. Нам стали известны подробности конференции, завершившейся в Париже 30 марта 1856 года. Когда французский посол в Вене барон де Буркнэ ознакомился с подписанным там мирным договором, то он воскликнул: «Никак нельзя сообразить, ознакомившись с этим документом, кто же тут победитель, а кто побежденный». Они сидели на террасе, когда граф Мамуна прочел это в «Русской старине».

– А что тут соображать, – заметил Василий Васильевич, – когда мы оставили южную часть города, то неприятелю никаких ключей от Севастополя не передавали. Мы просто взорвали все свои укрепления, и перешли на Северную сторону. А враг еще целых два дня не решался вступить в город. И само известие о том, что русские по длинному мосту переходят на Северную сторону, было для французов с англичанами неожиданным настолько, что они в него сразу не поверили. Да и как же поверить, если никакого поражения мы не потерпели, а подчинились приказу главнокомандующего князя Горчакова. Приказу столь же бездарному, как, впрочем, и сам Горчаков.

– Могу поддержать вашу мысль, – вмешался Иван Дмитриевич, – как историк, посвятивший многие годы своей жизни изучению Крымской компании. Смею вас заверить, что ни в сражении за Севастополь, ни в целом в войне союзники не смогли одержать победы над Россией. Всему миру известны те огромные по своим масштабам цели, которые Франция в союзе с Англией поставили перед своими армиями после того, как они объявили войну России. Хотя нет, эти замыслы существовали, наверняка, в головах если уж не первых лиц, то у их премьеров и министров, и тем более у полководцев еще задолго до вторжения. Британский кабинет под руководством лорда Пальмерстона уже строил и подробнейшим образом разрабатывал планы отторжения от России Крыма, Бессарабии, Кавказа, Финляндии, Польши, Литвы, Эстонии, – этот список обширен, но я не стану его продолжать, чтобы не утомлять вас напрасно. Вы, может быть, уже слышали остроумный стих на эту тему, но он так точен, что не удержусь от соблазна повторить его еще раз.

Как в воинственном азарте

Воевода Пальмерстон

Разделяет Русь на карте

Указательным перстом!

Мы знаем, ничего запланированного у них не получилось. Обломав зубы об упорное сопротивление защитников Севастополя, Наполеон уже в феврале 1855 года, когда дела у интервентов были еще довольно блестящи, используя, как повод, смерть царя Николая, выпустил первую ласточку в сторону его преемника императора Александра Первого, передав ему соболезнования через третьих лиц. Возможно, император Франции уже почувствовал всю бесперспективность затеянного ими дела, и эти соболезнования можно было понимать как намек на будущее сближение. Неприятности у союзников начались еще до Севастополя. На Балтийском и Белом море у англичан дело не пошло дальше сожжения одной единственной крепости и обстрела прибрежных городов. А высадившийся на Дальнем Востоке англо-французский десант был буквально сметен штыковой атакой наших воинов. Вот как описано это в журнале «Морской сборник», я вам сейчас процитирую: «Подойдя на пушечный выстрел французский 50-ти орудийный фрегат, открыл такой шквальный огонь, что наши артиллерийские позиции были совершенно изрыты, изрыты до того, что не было ни одного аршина земли, куда не попало бы ядро. После того, как наши батареи были неспособны отвечать, двадцать две неприятельские шлюпки, полные народом, устремились к берегу, где высадился беспрепятственно в огромном количестве. Враг, учитывая нашу малочисленность, вполне обоснованно рассчитывал на скорую легкую победу. Но тут прозвучала грозная команда наших офицеров «вперед в штыки», что, будучи исполнено с быстротой и стремительностью, опрокинуло неприятеля вспять. Бегство врагов – самое беспорядочное, и, гонимые каким-то особым паническим страхом, везде преследуемые штыками наших лихих матросов, они бросались с обрывов сажень шестьдесят или семьдесят, бросались целыми толпами, так что изуродованные трупы едва успевали уносить в шлюпки. Окончательное действие сражения было дело на штыках. Сбросив неприятеля с горы наши стрелки, усевшись на обрывах, могли бить неприятеля на выбор, пока он садился и даже уже когда сидел в шлюпках. При всей беспорядочности отступления удивительно упрямство, с каким эти люди старались уносить убитых. Убьют одного – двое являются взять его; их убьют – являются еще четверо; просто непостижимо. Всякому военному покажется это невероятным, как мы столь малыми силами совершили беспримерное дело – отражение французско-английского десанта, вчетверо сильнейшего. Жалкие остатки десанта добрались до кораблей; флот снялся с якоря и, поставив все паруса, ушел в море. Мы победили».

– Я вам начал с Дальнего Востока потому, что собственно это было первое сухопутное сражение в Восточной войне, как ее называли на Западе, и у нас в Крыму мы о нем не слышали. Случилось оно в августе 1854 года, еще до высадки неприятеля в Крыму.

Они с удовольствием слушали Ивана Дмитриевича. Он долгое время преподавал историю в Московском университете, хорошо знаком с предметом, и, самое главное – у него есть печатные труды по данному вопросу. Никто из них еще не имел никакого представления о том, какое интересное продолжение найдут эти беседы в ближайшее время.

Георг пригрелся на солнышке; стены гостиницы Бо-Риваж тоже уже вобрали первые лучи и сами излучают тепло; он дремлет и тешит душу воспоминаниями тех прекрасных дней.

Ослепительным летним утром 1893 года на террасе кафе, что на крыше гостиницы, сидел молодой человек и рассматривал в подзорную трубу горизонт, подернутый еще над морем утренней дымкой. На лестнице снизу послышались шаги, затем показалась голова в белой полотняной панаме, венчавшей крупную голову с пышными усами и бакенбардами. Все это принадлежало городскому голове графу Мамуне Николаю Андреевичу.

– Что там видно, господин адмирал? – спросил граф с явной иронией, – вражеский флот?

– Никак нет, ваше превосходительство. Пусто. Ни паруса, ни дыма, ни огонька.

– Ты можешь, Дмитрий, называть меня даже вашим высочеством, денег все равно я не дам.

– Да что вы, Николай Андреевич, – ответил с веселой улыбкой молодой человек, – я вас так назвал в ответ на господина адмирала. А денег мне и не нужно, мне бы только отбойную стенку в порту поставить, да металла немножко для причала, и все.

– Допустим, адмиралом ты назван лишь за то, что в порту под твоим началом бывает за год до сотни судов. Ну чем не флот! Пусть даже торговый. И второе, ты знаешь, как можно построить стенку без денег? Поделись, это интересно.

Молодой человек тут же изложил свою мысль. Мамуна внимательно его выслушал и согласился после недолгого размышления.

– Что ж, это действительно интересно! Я поговорю с протоиреем Яковом, там действительно от строительства церкви останется камень, возможно, на стенку хватит. Да и камень там мощный, любой шторм выдержит. Но ты должен помочь ему в строительстве храма. А теперь признавайся, юноша, что ты там высматриваешь, если не секрет?

– Я трепетно жду, не покажутся ли на горизонте алые паруса, боюсь проморгать момент, когда появится моя Ассоль, – с грустью в голосе произнес Дмитрий.

– Хорошее желание, мой друг. Да только полно тебе притворяться: я был как-то на балу у купца Овчинникова и видел тебя там, танцующим мазурку. И еще видел десяток пар восхищенных глазок местных Ассолей, и поверь мне – они ничуть не хуже, чем у Грина.

У графа прекрасное, как и сегодняшнее утро, настроение, и он хотел было продолжать в том же духе, но его внимание привлекли два человека пересекающие улицу.

– Ба! Да это ведь наш профессор и с ним граф Дюбуа. Миша, спустись, пригласи их подняться на чай, неудобно кричать им отсюда. И сам приходи, ты тоже нужен.

Через несколько минут они сидели за столом, на котором уже стоял самовар.

– Дело у меня к вам чрезвычайно интересное, – сообщил собеседникам граф, – судя по полученному мною сообщению вскорости к нашему берегу прибьется некая любопытная личность. Это Генри Слэйдерс, – Мамуна заглянул в лежащую перед ним бумагу, – бакалавр философии, как сообщает газета «Гардиан», окончил Оксфорд, член английского парламента, но парламент уже в прошлом. В настоящее время занимается политикой, для чего разъезжает по всему миру в сопровождении представителей печати и читает публичные лекции.

– И на какую тему эти лекции? – поинтересовался Георг.

– Тема самая возвышенная. Роль Англии в мировом прогрессе. Но там есть и подтема. Все дело в том, что данный Слэйдерс – ученик и последователь Джона Пальмерстона, того самого, чье имя, прямо скажем, не просто неприятно для слуха русского человека – многим оно ненавистно. Но лорда Пальмерстона давно уже нет на этом свете, если я не ошибаюсь, он покинул его в 1865 году, будучи премьер-министром. Поэтому ему, мертвому, можно простить и забыть его навязчивую ненависть к России, проявившуюся в кровопролитной Крымской войне. Но вот его последователи рыскают сегодня по белу свету, выискивая неизвестно каких дивидендов от этой самой войны. Они преподносят ее как некое благодеяние со стороны Англии в отношении ее участников, в первую очередь для России. Якобы именно война привела нас к такому прогрессу, каковой сейчас и наблюдается. И даже не сама война, а поражение в ней. Что вы на это скажете, Иван Дмитриевич?

Профессор сидел, отодвинув в сторону чай; его круглое лицо, обрамленное венчиком седых волос и широкой бородой, вместо обычного добродушия имело суровое выражение. Его серые глаза смотрели на градоначальника даже с оттенком гнева, как будто вместо него перед ним сидели сам Слэйдерс с Пальмерстоном вместе.

– Пока ничего, продолжайте. А, кстати, перед кем он выступает? – спросил профессор.

– Аудиторию для него собирают из числа студентов, мелких служащих, торговцев и праздношатающихся. Занимаются этим круги, имеющие власть, если судить по тому, что студента, выступившего против бакалавра, полицейские тотчас силой выволокли из зала.

– А в каких городах он выступает? В Париже, например, был? – снова уточнил ученый.

– Париж он объехал стороной. – Мамуна заглянул в бумагу. – Вот его маршрут: Брюссель, Берлин, Прага, Вена, Рим. Сейчас он в Афинах, впереди Стамбул, но он его, наверняка, тоже пропустит, как и Париж. Дело в том, что во всех победах у него выпячивается главная роль Англии, в поражениях он обвиняет союзников. Потому в Сардинии он не выступал. У нас он будет точно; первым городом заявлена Евпатория, что насчет Севастополя, неизвестно. Скорее всего, здесь они запустят пробный камень, а затем посмотрят, куда идти дальше. Знаете, есть два варианта. Первый – это не дать им выступить перед нашими людьми, и мы будем правы, поскольку это кощунственно. Но тогда у них появится повод раструбить всему миру о нашей консервативности и, вдобавок еще, обвинить в трусости. Не следует забывать, что с ними вся европейская пресса. Следовательно, мы даем согласие на диспут, но должны сделать все возможное, чтобы он пошел по нашему сценарию, а не по английскому.

Граф поднялся со стула, взял подзорную трубу и навел ее на залив, где яркие уже лучи прогнали утреннюю дымку и осветили мачты кораблей, толпящихся на рейде Каламиты.

– Итак, враг у ворот! К оружию, господа! Через три дня англичанин будет у нас, нужно подготовиться и встретить его надлежащим образом. Вся надежда на вас, Иван Дмитриевич, если бы вам удалось высказать на диспуте хотя бы часть ваших аргументов о том, что мы, вопреки расхожему мнению, Крымскую войну не проиграли.

– Вы совершенно правы, граф! – профессор тоже вышел из-за стола и взволнованно заходил по террасе. – Никакого военного поражения России нанесено не было. Все то, о чем трубят на Западе и повторяют здесь наши доморощенные прозападные стратеги, было лишь неким поражением нашей дипломатии. Оба наших императора, одинаково – что отец, что сын – были довольно далеки от этого опасного предмета, требующего специального таланта. Опасного для неуча: в устах же сведущего человека – это грозное оружие, стоящее, порой, целой армии. Наполеон Третий, придя к власти в результате переворота в декабре 1851 года, всеми силами искал повод для войны с Россией. И Николай любезно его предоставил.

– А что Нессельроде? Ведь нашим главным дипломатом был в те времена именно он, – поинтересовался Николай Андреевич, – он что, не мог предостеречь царя от этого проступка?

– Сейчас многие уже уверены, что Карл Васильевич замешан в этом неблаговидном деле, подтолкнувшем нас к столь ненужной войне, – заметил профессор. И мы тотчас услышали от него достоверную версию дипломатического ляпсуса, приведшего Россию к войне.

Когда Наполеон через год принял титул императора Франции, то послы австрийский и прусский приняли единодушно – не признавать нового монарха, основываясь на решении Венского конгресса 1815 года, лишившим прав династию Бонапартов на французский престол. Посему обращаться к нему следует не «дорогой брат», как к монарху, а «дорогой друг». О чем тут же уведомили Нессельроде, а тот, в свою очередь, царя Николая. Николай не понял, что прусские и австрийские «братья» его дурачат, и так и написал. Для Наполеона, изо всех сил искавшего повод для объявления войны России, все это было просто подарком. Он до сих пор не мог забыть, и тем более, простить триумфальный вход русских казаков в поверженный Париж в 1814 году. А тут еще такое обращение; Луи объяснили, что в России «друг» говорят обычно швейцару: «а ну-ка, подай мне шубу, дружок!» Остальные государи все как один назвали все же Наполеона братом.

– Однако, должен вам указать на явную тупость западных дипломатов, поскольку у нас «а ну, подай мне, братец!» говорят слугам намного чаще, чем дружок, – добавил профессор. – А канцлер Нессельроде, доживающий тогда последние дни своего более чем сорокалетнего пребывания на посту министра иностранных дел, так и не понял всех своих роковых заблуждений, приведших к войне. Каким-то образом ему удалось внушить Николаю, что Россия обладает «подавляющей военной силой в Европе», а ее дипломатия «несравненной ловкостью». Наиболее убийственной из его ошибок, погубивших царя, было убеждение, что союз Англии и Франции невозможен. В феврале 1855 года царь Николай Павлович умер; причиной послужила банальная простуда, но поскольку случилось все это вскоре после неудачного штурма Евпатории, то злые языки утверждали, что он покончил с собой. Но более подходящая версия, так это то, что ему в этом помогли. Говорили, что царь позвал своего лейб-медика Мандта и приказал ему прописать порошок. Как только порошок подействовал, он потребовал противоядие. Но Мандт молча поклонился и развел руками. Вот заметка одного публициста: «Николай умер. Надо было жить в то время, чтобы понять восторг ликующих людей; точно небо раскрылось над ними, точно у каждого свалился с груди пудовый камень, куда-то потянулись вверх, вширь, захотелось летать. Народная молва сразу же заговорила об отравлении, и, конечно, Мандт поступил разумно, удрав за границу. Пришел Александр Второй, но чиновники остались все еще николаевские. Поэт Тютчев сказал, что они ему «напоминают волосы и ногти, которые продолжают расти на теле умерших еще некоторое время после их погребения в могиле».

Таким образом, теперь нам известно, что Нессельроде продолжал вредить по-прежнему России и при Александре, что отрицательно сказалось при заключении мирного договора. Хотя я хочу оговориться: делал он все это в силу своей недальновидности и бездарности, а не потому, что был изменником, в чем его подозревали отдельные личности. К счастью, Россию в Париже во время конгресса представлял блистательный Алексей Орлов, именно благодаря ему, его дипломатическому искусству, удалось сгладить все неприятное, что сотворил Карл Нессельроде. Если бы не граф Орлов, наши дела были бы намного хуже. Могу вам напомнить, что после того, как наша армия перешла на Северную сторону Севастополя, все военные действия в Крыму пришли к нулю. Мы постоянно тревожили неприятеля ночными вылазками охотников, притаскивая оттуда пленных, они же слабо огрызались, не предпринимая против нас ничего существенного. Все ждали, как завершатся дела на Кавказе. Наконец, когда Кавказ завершился полным разгромом турок и взятием нами Карса, русский посол в Вене Александр Горчаков неожиданно узнал о желании французской стороны начать мирные переговоры. Так что мы не запросили первыми о мире, но всегда были готовы его заключить, поскольку Россию искусно шантажировали угрозой вступления Австрии в боевые действия на стороне коалиции. С некоторой долей уверенности известно, что инициатива замирения исходила от Луи Наполеона.

– Прекрасно! Вы отлично все нам объяснили, уважаемый Иван Дмитриевич. Хочу сказать, что подобных высказываний среди здравомыслящих людей, как у нас в России, так и за рубежом, все больше и больше. Я, к сожалению, не смогу принять участия в диспуте, как официальное лицо, я не имею на это права, но послушать обязательно приду. Вся надежда на вас, профессор. Миша в вашем распоряжении, он у нас в английском безупречен, думаю, что и уважаемый Георг к вам присоединится. Как вы, граф, согласны? Отлично! Успеха нам!