Маскарад для эмигранта

– У Лены в деревне Алчин* тетя живет, может к ней попробовать? – вспомнил Макаров последний разговор с женой.

– А ты знаешь, это действительно неплохая мысль, – обрадовался полковник. – Кстати, завтра мой заместитель отправляется в Евпаторию. Вот и хорошо, поедешь с ним. Алчин, это же рядом, езды меньше часа. Я предупрежу зама, он даст тебе машину на пару часов. Как семью устроишь, возвращайся, будем думать, как быть дальше. Надумаешь переночевать, приходи, гостиница на Морской недалеко от собора.

– Спасибо, я тут сослуживцев встретил, думаю у них остановиться.

– Смотри, как знаешь. Машина завтра в семь утра от штаба. Да, в деревню поедешь, переоденься в штатское, не светись там с погонами.

На следующий день, собрав самые необходимые вещи, отправились в Алчин. Дорога была прескверная, если это вообще можно было назвать таковой – нарезанную колесами телег канаву. Деревушка небольшая; домик тетки стоял на пригорке, окруженный старыми акациями. Еще издали он показался Владимиру нежилым, когда подъехали ближе, у него похолодело на сердце. Окна заколочены крест-накрест досками, а входная дверь, сорванная с петель, стояла прислоненная к косяку. Попросив жену не выходить, он сам

Село Великое

отправился к дому. Внутри все было разгромлено: на том месте, где раньше стояла печь, кучка битого кирпича и золы, перегородки комнат выломаны, даже потолок большей частью сорван, и теперь там зияют насквозь дыры снятой черепицы. Вернувшись на крыльцо, встретил старика в женской шубе, подпоясанной веревкой.

– Угорели мои соседи, сгинули бедные еще прошлой весной. Кабы знать, где Ленку искать, написали бы. А так, куда писать? город-то большой! А дом разорили; строился видать кто-то. Приехали на трех подводах человек десять, подойди к ним, попробуй, как они с ружжом! Вытащили все. Там и мебель была, и посуды много, и одёжи целых два комода, все забрали.

Он отвел их на кладбище; там они молча постояли возле уже поросшей травой могилки.

– Кто же так разорил дом моей тетушки? – сокрушалась Елена, когда уже шли к машине, – Володя, спроси у него, – шепнула, кивнув на старика-соседа, – почему на нем шуба, принадлежащая моей тете? Я ее сразу узнала, когда купили, то укорачивали вместе.

– Ясно откуда, но спрашивать бесполезно, он все одно соврет.

Начал накрапывать дождик, и они отправились в обратный путь. Дождь вскоре прекратился, но поднялся ветер, который пронизывал насквозь дырявый брезентовый тент штабной машины. Домой приехали вконец окоченевшие, и что самое страшное, простудили малышку. Всю ночь она плакала, а утром позвали знахарку, но та сказала, что нужен врач, у девочки жар. Пришел доктор, который еще в детстве лечил Владимира, он уже тогда казался ему старым; он осмотрел больную, приложил трубку к ее груди. Приговор был неутешительным: очень сильная простуда, легкие пока еще чистые, но… Дальнейшего воспаления можно избежать, если девочку держать в тепле. В настоящем тепле, чтобы печка горела вовсю. Моя коллега Соня простуду лечит лучше меня, – и старый врач дружелюбно усмехнулся старушке, – вы можете смело положиться на ее компрессы и растирки, и особенно на ее лечебный чай. Пока с пилюлями подождем, завтра загляну, но запомните, для нее тепло – это главное.

Владимир вышел проводить доктора; они пошли в сторону набережной; в отличие от вчерашнего день выдался солнечным.

– Видите, как сегодня хорошо. Осень у нас постоянно теплая, так что будем оптимистами, но печку на ночь топите обязательно. Но я вижу, вас еще что-то беспокоит, Володя, говорите не стесняйтесь.

– Вы угадали, Виталий Львович, и не просто беспокоит, а вот где сидит, – и поручик постучал себя в грудь. – Большевики скоро Крым возьмут, похоже, что мне бежать придется, а как мне быть с семьей? А может остаться? Может эти страхи напрасны, и нас никто не тронет? Что вы скажете на это? ведь вы видели их здесь в девятнадцатом году?

– На мой взгляд, нет ничего унизительнее, чем бежать из собственного дома, но сделать вам это придется, мой друг. Какими они были тогда, я видел, но поймите, после этого прошло полтора года жесточайшей войны, и неизвестно, какими они будут сейчас. Поэтому бегите, не раздумывая. Потом, когда вы увидите, что все хорошо, вы вернетесь, и это, я думаю, будет совсем не сложно. Живому не сложно, только мертвые, как известно не возвращаются. Когда, вы считаете, это может произойти?

– Трудно сказать точно, но предполагают, что осталось нам около месяца.

– Это уже хуже. Сейчас сложно предугадать, как пойдет лечение, но в любом случае после того, как девочка выздоровеет, ей нужно поберечься. Впереди зима, любой рецидив в это время года опасен. Ей месяца два-три следует избегать сквозняков, переохлаждения, а еще лучше до самого лета. А что вас ожидает? вы ведь морем будете уходить? А это для малышки недопустимо, такой переход ее убьет. И что ждет там, куда вас занесет судьба? Надеяться, что теплая и комфортная квартира, думаю, будет наивно, но вот палатка на мерзлой земле или землянка с лужей вместо пола, более вероятны. Подумайте, Володя, во имя чего вы их туда потащите? Вас будет кормить военный интендант, а их кто? А ей сейчас молоко, творог да мед крайне необходимы, слабенькая она у вас.

Макаров три дня провел дома; за это время он сделал запас угля и дров, протопил печку и обклеил окна. В кладовке валялось старое одеяло, он утеплил изнутри входную дверь; теперь, пожалуй, следует съездить в Севастополь. Елене он пообещал вернуться через пару дней, а себе дал слово, что это его последняя поездка.

В Симферополе, пока он искал попутный транспорт на Севастополь, какой-то офицер дал ему листовку – это был текст обращения командарма красных Фрунзе к генералу Врангелю и белым офицерам. Так, почитаем, что он нам написал: « сопротивление бессмысленно… вина за пролитую русскую кровь падет на вас, … просит прекратить и сложить оружие…» Ага, вот: «кто даст слово, что не станет вредить Советской власти волен сам распорядиться своей судьбой – либо уехать, либо честным трудом замолить свои грехи перед народом…» Ну вот, это именно то, что нам и требовалось. Слава Богу! Огромный-преогромный камень свалился с его души, он готов был от радости расцеловать первого встречного.

Таким человеком по приезду в Севастополь оказался Бибиков; он прогуливался по набережной и предложил присоединиться. Владимир согласился: чем больше он узнавал майора, тем больше тот ему нравился.

– Смотрите, поручик, – он кивнул на стоящие в бухте корабли, – пока их несколько, но скоро будет очень много, и одна из этих посудин увезет нас с вами в какую-нибудь неведомую страну, скорее всего, это будет Франция. Именно она, в противном случае ваши с Полковником упражнения на языке этой страны пропадут даром.

– Василий Иванович, вы ведь прекрасно знаете, что французский – это конспирация от клиентов харчевни, и что я хотел бы остаться в родном городе, где можно обойтись и без него. Скажите лучше, что эти корабли нам нужны будут нескоро, а еще лучше – не понадобятся совсем; ведь всем известно: наши главные перекопские укрепления неприступны. Я слышал, что старый Турецкий вал и глубокий ров перед ним дополнительно перекрыли проволочными заграждениями, так что до весны мы, наверняка, продержимся.

– Мой юный друг, ваши слова, да к Всевышнему! В нашем глубоком рву нет и ведра воды, ведь все лето и второй месяц осени ни капли дождя. Плюс к этой засухе уже больше недели дует западный ветер, который обязательно сделает подарок красным: сгонит воду из Сиваша к Арбатской стрелке. Но, если даже этого и не произойдет, они все равно не полезут в лоб; я слишком хорошо знаю эту публику. Большевики форсируют Сиваш, даже если в нем будет воды на два метра, попомните мои слова. Перебравшись, они выйдут нам во фланг, а перекопскому валу в тыл. И все, наша песенка будет тут же спета. Чувствую, что держаться мы будем там ровно столько, сколько нужно для погрузки армии и всех этих несчастных, – и он кивнул на беженцев, расположившихся прямо на набережной.

– А что вы скажете об обращении по радио Фрунзе, насчет его предложения сложить оружие?

– Когда прозвучало это обращение, барон Врангель приказал вместо ответа выключить все станции, кроме своей. Но думаю, что было уже поздно, многие уже его услышали, к тому же вслед появились листовки, так что желающих остаться, я думаю, будет предостаточно. Я вижу, Владимир, вы ждете от меня совета, так знайте, я вам его не дам; я не политик, и совершенно не представляю себе, чем это все кончится.

– А вы лично остаетесь?

– Нет, я уезжаю. Дело в том, что в Париже меня ждет женщина, которую я люблю уже много лет. Сейчас мне кажется, что провидение устраивают нашу встречу таким замысловатым образом, так что пока мои интересы и барона совпадают. А если честно, я бы уехал в любом случае, как ни больно мне покидать Россию. Но это придется делать ради спасения своей жизни; посмотри: за эти три года, что прошли с момента октябрьского переворота, Россию разграбили, сожгли и залили потоками крови. Кто, скажи мне, даст гарантию, что большевики на этом остановятся? Где ты видишь хоть малейший намек на то, что они собираются вложить в ножны свои мечи? Лично я не вижу. Хотя мы ведь сами, если взглянуть на это честно, заставили красных защищаться, навалившись на их всей Европой, да и не только. Не нужно было тащить сюда немцев и французов, с англичанами и японцами в придачу. Что касается тебя и твоей семьи, Володя, мне трудно что-то советовать, уволь, боюсь ошибиться. Вот Полковник через час придет, он все знает, слушайся его, плохого он не насоветует. А листовку на всякий случай оставь, может как пропуск будет. Может и впрямь амнистия выйдет, как знать.

Но Макаров уже сразу поверил в листовку; для молодости оптимизм всегда ближе, чем мрачные предчувствия, тем более душа его жаждала счастья, рвалась к нему, и поэтому, когда он встретился с Полковником, видимо выражение этого страстно предполагаемого счастья было уже написано на его лице; Александр Сергеевич понял это по-своему.

– Я вижу, что ваша тетя приняла вас с радостью!

– Тетя? – он не сразу понял, о ком идет речь. – Нет, к великому-превеликому нашему огорчению, там произошло несчастье. Они с дядей умерли прошлой весной, а дом разграблен и разрушен, жить в нем невозможно. Зато вот, кажется, теперь можно и не уезжать, тем, кто сложит оружие, обещана амнистия, и ты можешь либо беспрепятственно уехать, либо честно трудиться, – Макаров положил перед Зайцевым листок. – Говорят, об этом было два дня тому назад по радио, это правда?

Полковник даже не взглянул на листок; он уже заканчивал свой обед, оставался только чай, который принесет ему сейчас этот живописный старик; он жестом пригласил поручика присесть.

– Владимир, у меня есть целый час для нашего разговора, думаю, что уже последнего. Насчет того, что было радио – правда, остальное, ложь, я в этом уверен. Пойми, Фрунзе хочет избежать ненужного пролития русской крови с обеих сторон. Это благородный поступок, и командующий красных, нужно отдать ему должное, сейчас действует искренне, следуя велению своего сердца. Но он, Володя, военный, и, следовательно, не он будет решать нашу судьбу после того, как мы сложим оружие, а кто-нибудь из политиков, тот же Троцкий, который уже провозгласил политику красного террора. Поэтому не верь этим пустым обещаниям, пойми, за ними наверняка стоит смерть. Я думаю, что уходить вам нужно всей семьей; для Лены с дочкой, придумаем что-нибудь с каютой, попытаюсь устроить вас на «Генерала Корнилова». Это пока в моих силах, и там им будет более-менее сносно.

– Александр Сергеевич, Катенька заболела, она простыла в поездке. Доктор говорит, что переход по морю убьет девочку, у нее начинается воспаление. Сколько мы пробудем в пути?

– Этого никто не знает, как и то, куда мы идем. Врангель обратился к странам, участникам Антанты, но пока никто из них не изъявил готовности нас принять. Но, боюсь, доктор прав, море для нее может быть смертельно опасно, корабль – это железная коробка, и неизвестно какая будет погода, мы ведь уходим в предзимье.

Повисла пауза протяженностью в несколько тяжелых минут, первым нарушил молчание поручик.

– Если я уйду, они не переживут эту зиму, я уже сейчас едва нашел дрова, а что будет в январе? Что они будут есть? Если я останусь, то погибну и потащу их за собой. Где же выход? Я совершенно не вижу его, что же мне остается? – Поручик не знал, как будет на французском « застрелиться» и сказал «tur me» – Застрелить себя? Но и это не выход…

И тут они услышали фразу на отменном французском.

– Я могу помочь вам, месье, так же как и вы, я уверен, поможете мне.

Рядом с их столиком стоял тот самый одетый под пирата старик, которым так восхищался совсем недавно майор Бибиков. Он принес чай для Полковника.

– Вам что, нужно место на корабле? – в упор спросил его Зайцев.

Старик отрицательно покачал головой. Да о чем он спрашивает, подумал Макаров, человек может помочь, он ведь так и сказал, я могу помочь!

– Да вы присядьте, – предложил поручик, – вы кто? Вы одеты как-то необычно, вы француз?

– Да, я француз, зовут меня Георг Дюбуа, – старик присел за их столик, – а одел меня так Николас, хозяин харчевни. Я ему немножко помогаю, вот он и решил, чтобы я выглядел так респектабельно…

У него загорелое лицо, голубые широко расставленные глаза смотрят приветливо. Волосы седые, но кое-где сохранились пряди, указывающие на то, что некогда они были иссиня черные и курчавые; нос с горбинкой, под ним коротко подстриженные усы еще не утратившие свой природный цвет.

– Простите, – обратился к нему Владимир, – вы сказали, что можете помочь, но в чем?

– Вначале я должен попросить у вас прощения за то, что подслушал ваш разговор, но это не из-за любопытства, нет, меня просто потянуло на родной для меня язык, на французскую речь. Я слышу о ваших проблемах давно, уже почти месяц, и я уже решил, как смогу вам помочь, если вы конечно того пожелаете.

«Если он француз, что он делает в Крыму? Хотя этой нации у нас и так было всегда предостаточно, а сейчас война пригнала сюда разного народа, размышлял поручик, а французы должны опасаться красных, как союзники по Антанте. Может прав Полковник, и этот старик просто намерен бежать с нами? И почему он подслушивает нас уже целый месяц? Кто же он такой?

– Помощь нужна, она крайне необходима. Но расскажите о себе чуточку подробнее. Что вы делаете в Крыму? – продолжил расспрашивать Макаров.

– Я живу здесь постоянно, причем уже очень давно, с 1856 года с момента окончания Крымской компании.